• Жил — был
  • Фаталист
  • Диалоги с Фимкой
  • Отпущение
  • Ксюша
  • Вагон
  • Астральный бой
  • Новотитаровская сказка
  • Рассказы

    Жил — был

    Жил был поросенок. В хлеву было тепло и уютно, каждый день открывалась дверь, и какой-то дядька приносил ему целое ведро еды. За открытой дверью поросенок видел часть огорода, видел чистую сочную зелень под солнечными лучами. Его, конечно, манило вырваться туда и побегать, сбивая серебристую росу с сочной зелени, тот мир представлялся ему чем-то интересным и загадочным, но он был хороший поросенок и не хотел рисковать той едой, которую ему приносили. Зачем, тут и так тепло, уютно, сытно. И все было бы замечательно, но где-то в глубине поросячьей души зрела какая-то недосказанность, словно он должен был задать себе некий вопрос. О чем-то он должен был себя еще спросить, но сытая размеренная жизнь делала его ленивым. Да и зачем себя утруждать, когда и так все хорошо? Главное сытно, тепло и уютно и он отмахивался от этой назойливой мысли своим закрученным поросячьим хвостиком.

    Но вот однажды случилось нечто ужасное и непоправимое, в хлев пришел тот самый дядька, но вместо ведра с едой у него был длинный острый холодный нож.

    Поросенка охватила паника и глубокая обида, он понимал, что этот нож заточен по его поросячью душу.

    «Но за что?» — Закричала его поросячья душа: «Я же хороший, я никогда никому ничего плохого не сделал. ЗА ЧТО МНЕ ЭТО?» И тут до него дошло, что именно этот вопрос он должен был задавать всякий раз, когда ему приносили еду.

    Фаталист

    Я броском перескочил за бетонное укрытие. Запоздавшие пули вжикнули где-то за моей спиной и пара из них ткнулись в соседнюю стенку, разбрызгивая бетонные осколки.

    — Ты чего здесь? — Спросил молодой офицер, лишь на пару секунд окинув меня взглядом и продолжая наблюдать за противником. Он был одного со мной звания. Где-то мы с ним уже пересекались, но где, я не помнил, а он явно меня узнал. Но мне сейчас было не до воспоминаний.

    — Мне завтра идти в Пещеру.

    — Тебе? — Он недоверчиво посмотрел на меня.

    — Черт! — Выругался он, — для тебя же в оружейке оставлена спецпиротехника, а там уже несколько часов, как мамоновцы. Да оружейку, будь сейчас там светло, можно было бы отсюда увидеть. Она как раз вон там — он приподнялся над бетонным блоком, показывая в сторону темного длиннющего коридора, в глубине которого мелькали автоматные вспышки.

    Тут же завжикали и застучали пули, заставляя меня вжаться в бетонное укрытие.

    — Блин! — Подумал я. — Мы как на ладони, а их только по вспышкам и определишь.

    Я глянул на своего собеседника, лицо его было бледное и словно застывшее. Он медленно поднял на меня свой удивленно-растерянный взгляд, из уголка его губ заструилась кровь. Мы оба понимали, что это его последние минуты жизни. Он медленно вынул из кармана связку ключей и протянул их мне.

    — От оружейки, — выдавил из себя он и почти сразу же отключился.

    — Надо же, — подумал я. — Знал ведь, что живет последние секунды и такое значение каким-то ключам, какой-то пиротехнике, которую я якобы должен взять в оружейке. Наверное, он меня с кем-то спутал. Ну кому надо было бы заботиться о какой-то пиротехнике неизвестно для кого, кто когда-то может пойти в Пещеру. И вот он жил как все, наверное, имел семью и детей, строил планы на будущее… и все только для того, чтобы отдать мне ключи перед смертью. Словно это для него было делом всей его жизни. Да и сами ключи уже вряд ли имеют ценность. Наверняка мамоновцы уже давно вскрыли оружейку.

    — Это сильный знак, — подумал я.

    Дождавшись временного затишья в стрельбе, и, повернувшись к противнику, встал во весь рост и медленно пошел к темному коридору.

    — Не убьют, — был уверен я, — а если и убьют, то не сейчас, — поэтому даже не поднимал руки, лишь слегка расставив их в стороны, чтоб было видно, что у меня нет оружия.

    Коридор казался нескончаемо длинным и с каждым моим шагом становился темнее.

    Я ожидал окрик, но «Стой, кто идет?» прозвучало все же неожиданно.

    — Я, и без оружия, — нелепо прозвучал мой ответ.


    Я ожидал своей очереди. Мамоновец, похожий на басмача, ловко орудуя маленьким кривым ножом, проводил обыск, распарывая любой подозрительный шов. Он явно испытывал кайф от своей деятельности. После его обыска одежда становилась похожа на лохмотья, свисающие длинными полосами. Следующей была моя очередь.

    — Без ножа, — твердо глядя ему в глаза, сказал я. — Мне нужно к генералу Мамонову.

    Не знаю, что на него больше подействовало, упоминание его генерала или мои офицерские погоны, но он убрал свой нож и уже без особого энтузиазма, но, тем не менее, тщательно обыскал меня. Не найдя ничего подозрительного кроме коробки с запасными батарейками и связки ключей от оружейки, которые я так и держал в своей правой руке, он проводил меня к генералу.

    Генерал сидел за столом в наспех прибранной большой комнате, служившей ранее, по-видимому, учебным классом. Рядом с ним сидело еще пять человек и двое — то ли охранников, то ли адъютантов, стояли в стороне.

    Он несколько секунд пристально изучал меня. Я знал, что он считал себя крутым психологом и знатоком людских душ. Впрочем, в этом была доля правды, иначе ему бы не удалось поднять за собой столько людей, многие из которых воспринимали его чуть ли не как бога.

    — Что-то ты не очень похож на сдавшегося в плен, — прервал он мои размышления.

    — Мне нужно попасть в оружейную комнату.

    Я специально сделал паузу после этих слов, чтобы посмотреть как он отреагирует на мою наглость. Нужно отдать ему должное, он лишь хмыкнул и слегка повел бровью, продолжая меня изучать.

    — Мне нужно взять там пиротехнику, я завтра иду в Пещеру.

    Он еще некоторое время меня изучал…

    — А ты смелый.

    Я невольно обратил внимание на свое состояние — полное спокойствие и какая-то отрешенность, просто я знал, что нужно делать и делал, не задумываясь ни о чем, тотальное доверие бытию, принятие любой ситуации. Так всегда было, когда я знал, что делать. А сейчас у меня не было ни малейших сомнений в том, что я двигаюсь в нужном направлении.

    — Да нет, — ответил я. — Смелость или храбрость здесь ни при чем. Просто я фаталист.

    Я был уверен, что Мамонов даже с его знанием психологии и большим опытом работы с людьми не сможет понять глубины фатализма. Ну и ладно, мне почему-то хотелось оставаться для него чем-то неразгаданным.

    — Проводите его в оружейку, — сказал он своему адъютанту.

    И когда я уже поворачивался, чтобы уйти, он вдруг неожиданно спросил:

    — А откуда ты знаешь, что именно ты должен идти в Пещеру?

    Я не смог сдержать улыбку. Он прокололся, как психолог: хотел застать меня врасплох неожиданным вопросом, а сам выдал свое непонимание.

    — Я же сказал Вам, я — фаталист.

    Внутри я злорадствовал, зная, что подлил масло в огонь своим ответом. Теперь он понимает, что ничего не понимает, но вряд ли опустится до того, чтобы расспрашивать меня дальше. Да откуда ему знать, что такое идти судьбе навстречу, а не пытаться, как подавляющее большинство, избежать или сгладить уроки судьбы. Теперь он вряд ли даст команду расстрелять меня, да и вряд ли захочет упустить шанс узнать, чем закончится мое путешествие в Пещеру, тем более что сейчас она находится на захваченной им территории.

    Как бы примиряясь со своей опрометчивостью, Мамонов сказал: «Мы в оружейке ничего не брали, просто проверили, что там имеется, да и брать-то особенно нечего». Он еще что-то хотел сказать, но передумал.


    В оружейке творился хаос, весь пол был завален раскрытыми ящиками. Видно было, что свое «проверили» они делали наспех, и особенно не церемонясь.

    — Да, — подумал я. — Попробуй, найди здесь что-нибудь, особенно когда не знаешь, что именно должен искать.

    Оставалось полагаться лишь на интуицию. Я методично начал осматривать все, что было в оружейке, присутствие мамоновца меня не смущало. Я понимал, что ему скоро надоест здесь торчать, и он начнет нервничать, но это уже его проблемы.

    В течение получаса я осмотрел все, что было, но ничего «специального» так и не увидел. Все как обычно, только ящик с тротилом, детонаторы и шнуры к ним, как правило, хранятся на складе, хотя бывает перед учениями или занятиями на денек — другой могут попасть и в оружейку. Я присел на один из ящиков, изображая усталость для моего надсмотрщика, и попытался расслабиться и выкинуть все мысли из головы, призывая на помощь интуицию.

    — Ну что, долго еще? — Услышал я раздраженный вопрос охранника. — Что хоть ты ищешь?

    — Да, найдешь тут что-то после вас, — парировал я.

    Он раздраженно отвернулся, а я понял — времени на раздумья у меня нет, нужно что-то брать и уходить.

    Первое, что передо мной лежало, это коробка с сигнальными ракетами, я выбрал три СХТшки (сигнал химической тревоги), понимая, что химических атак явно не предвидится, да и просто они мне нравились тем, что при полете издают свист. Взял пару двухсотграммовых и пару четырехсотграммовых тротиловых шашек. Два детонатора, метра полтора детонирующего шнура и метров пять огнепроводного. Поразмыслив немного, я раскрыл упаковку с сухпаями и взял три набора. Все это я уложил в солдатский вещмешок.

    — И для этого ты сюда приперся? — Вопрос мамоновца был логичен, мне прекрасно была понятна вся внешняя абсурдность такого поведения. Какого ляда надо было лезть в логово к врагу, рискуя жизнью, если все это я мог бы взять и на своей стороне. Но ничего экстраординарного в оружейке не было.

    — Мы не можем знать, что с нами может случиться в следующую секунду, — многозначительно ответил я. — Уж лучше сделать то, что тебе предназначено, чем то, о чем думает твой эгоистический мозг.

    Было видно, что мозги мамоновца не способны переварить сказанное и «твой эгоистический мозг» он принял как личное оскорбление. Но именно на это я и рассчитывал. Он явно уже забыл вопрос, с которым обратился ко мне, и ему ничего не оставалось, как, сдерживая свое воспаленное самолюбие, отвести меня обратно к генералу.

    Мамонов не стал меня отпускать одного с взрывчаткой в свой тыл, а приставил ко мне огромного молчаливого верзилу.

    Весь вечер и первую половину ночи мы шли, почти не останавливаясь по поднимающейся в горы дороге. Лишь когда нужно было свернуть с дороги на тропу, мы остановились. Дальше было невозможно идти в темноте. Мы расположились под нависающей скалой и проспали часа три-четыре, не разводя костра. Под утро мы здорово продрогли, и когда небо едва посерело, вновь двинулись в путь, чтобы хоть как-то согреться. До Пещеры оставалось еще полдня пути. Начиналась альпика, это самые любимые мною высоты. Здесь альпийское нагорье было особенно привлекательным, крутые утомительные подъемы отсутствовали, на возвышенностях открывались колоссальные просторы. Заснеженные вершины были на почтительном расстоянии и не казались такими уж высокими и давящими своей неприступностью, и при этом их можно было хорошо рассмотреть. Глядя на эти просторы, душа пела какой-то торжественной радостью. Даже сейчас, в столь нелепой обстановке, я не переставал восхищаться красотами. Тропа шла по краю гребня. Всего в нескольких метрах от нее начинался обрыв, местами вертикально уходящий в глубочайшее ущелье, по дну которого извивалась серебристая нитка реки. Когда я впервые попал сюда, мой мозг отказывался верить, что я вижу реальный ландшафт. Не думаю, что когда-нибудь я перестану восхищаться этими красотами.

    К обеду мы добрались до одной из округлых вершин плато, сплошь заросшей толстым слоем мха. И хотя до Пещеры оставалось всего лишь около часа ходьбы, я решил сделать привал. Здесь была выступающая изо мха на пару десятков сантиметров каменная глыба, сверху почти идеально плоская. Это было единственно сухое место, на которое можно было присесть. Рядом лежали еще каменные плиты поменьше, две из них были обработаны древними мастерами и имели на торцах выступы со сквозными отверстиями. Говорят, что эти плиты служили некогда воротами в Пещеру. Трудно поверить, что кто-то мог их снять и утащить за несколько километров, ведь каждая из них весит более тонны.

    Когда в Пещере еще жили затворники, эти ворота открывал хитроумный механизм, который поддавался далеко не всякому. Пещера впускала только избранных. Потом, когда исчезли обитатели Пещеры, кто-то взломал эти ворота, чтобы проникнуть в нее. Но доступной она оставалась не долго, грунт возле ее входа резко просел, образовав глубокий провал и засыпав вход. Периодически провал углублялся, изредка освобождая лаз в Пещеру, который становился с каждым разом все уже. Наверное, именно поэтому в народе ходят упорные легенды, что Пещера открывается только для избранных. Последний раз она открывалась примерно три десятка лет назад. Многие ходившие туда так и не вернулись, были и такие, что вернулись, но потеряли рассудок. И вот, несколько дней назад я обнаружил, что открылся лаз. Весенние талые воды углубили провал, унеся куда-то вглубь чрева Земли сель. И теперь, до очередной осыпи, есть возможность в нее попасть.

    Я особо не верил в каких-то избранных, да и сама легенда казалась мне просто легендой. Ну конечно, может, и жили там прежде какие-то набожные люди, может, и были там хитроумные ворота. Поскольку вход в Пещеру открылся ну прямо почти на моих глазах, — ночью я проснулся от грохота и вздрагивания земли, а поскольку никаких скальных круч рядом нет, то, обследовав утром провал и увидев освободившийся лаз, — я понял, что мне стоит в ней побывать.

    Тогда я оставил свой рюкзак со снаряжением и спустился в поселок запастись батарейками и провизией. Да и хотел поменять штормовку на комбинезон, чтобы удобней было преодолевать узкие лазы. Но тут вмешался Мамонов со своими головорезами. Я понимал, что его авантюра долго не протянется, но все же пришлось вместо комбинезона одеть военную форму и поучаствовать в некоторых боевых действиях. Я уже почти забыл о том, что собирался пойти в Пещеру, о ней ли было помнить, когда тут такая заваруха, и до сих пор не понятно, каким образом произошло так, что все вокруг, словно сговорившись, подталкивали меня к этому походу, зная, что у меня есть спелеологические навыки. Даже глубоко атеистичные люди загорались интересом, понимая, что Пещера может так же неожиданно закрыться. И у всех находились веские основания не идти со мной, но дать мне настоятельный совет не медлить с экспедицией. Ситуация совсем не логичная, и все же она нарастала и оживала своей жизнью, отдельной от реальности. Все происходило вне всякой логики. Я уже довольно давно научился замечать подобные цепочки событий, выходящие за рамки обычного понимания. И по своему опыту знаю, что пропускать их незамеченными — себе же дороже, уж слишком много скрыто в них энергии. Лучше пойти по их течению, игнорируя всякую логику, чем пытаться поперечничать происходящим событиям.

    И вот, сидя здесь, в часе ходьбы от Пещеры, все теперь кажется наоборот — и убитые товарищи, и Мамонов со своими головорезами стали совсем не реальными, словно из прошлой жизни. Даже верзила, отдыхающий на соседнем камне, словно перестал существовать и стал не более чем часть окружающего ландшафта. Все же, что-то происходит с сознанием человека в горах, исчезает озабоченность бытовухой, многие, ранее значимые вещи, становятся мелочами, не стоящими внимания. Душа разворачивается, становится мягкой и тягучей.


    У провала было все, как и несколько дней назад, рюкзак, который я не особо прятал, был на месте. На подготовку снаряжения и переодевание ушло не более десяти минут. Лишнее оставил тут же, взяв с собой только самое необходимое, упаковав рюкзак как можно уже. По опыту знал, что и эта хитрость в пещере поможет не надолго: наверняка придется неоднократно распаковывать и перетаскивать содержимое по частям. Закрепив веревку, я пристегнулся и начал спуск в провал глубиной метров 15. В самом низу открывался вход в пещеру. Легенды об этой пещере знают все местные жители. А сколько жизней забрала Она, даже бывалых спелеологов, не говоря уж о просто искателях приключений и особенно духовно ищущих хлюпиков! По легенде именно для них она периодически открывается. Говорят, что в Пещере с человеком происходит нечто — вернувшиеся в здравом рассудке становятся чуть ли не святыми, несущими некую миссию. И то, что из нее редко кто возвращается, лишь подогревало интерес и развивало легенду. Не могу сказать, что я к Ней вовсе не испытывал интереса. Что-то крутилось во мне типа — «дыма без огня не бывает». Спелеологией я переболел еще в юности, и сейчас уже поостыл к пещерам. К легендам о Ней относился как к мифам и если бы не судьба, так упорно меня выводящая на нее, вряд ли в нее вообще бы полез. И сейчас мной руководило: «вроде бы именно так надо» и следующее за этим — «а будь, что будет». С такими мыслями я и шагнул в узкий вход на дне провала. Мелькнуло еще только — мой «проводник» не очень-то и расстроится, что я с ним так и не попрощался. Интересно, будет ли он некоторое время торчать у провала или уже топает в обратный путь?

    Весна, пожалуй, худшее время для посещения подобных пещер. Мало того, что холодно и сыро, так еще и опасно новыми обвалами. Как я и полагал, оползень, открывший вход, уходил круто вниз. Крупные камни вперемешку с жидкой грязью на этом крутом склоне уже сами по себе представляли опасность. Все это в любой момент могло поехать дальше вглубь. Это куда круче, чем снежная лавина. А ведь если верить легендам, здесь когда-то была хорошая тропа, и в Пещеру можно было въехать верхом на осле.


    Я в пещере находился уже примерно трое суток. Ничего необычного, если не считать несколько человеческих останков. Да и их считать необычной находкой было бы не справедливо. Почти все они находились в большом «зале» — так я назвал громадную пустоту примерно 30 метров в ширину, около 80 метров в длину и до 15 метров высотой. Сам этот «зал» являлся природной ловушкой. Дело в том, что весь его пол был завален большими валунами, между которыми был вход в виде узкого лаза. По нему пришлось ползти как червяку, используя мышцы спины и груди, вытянув руки вперед и склонив набок голову. Помогать себе можно было только носками ног, так как подтянуть под себя хотя бы одну из них не представлялось возможным. Большой зал открывался совсем неожиданно, поражая своими просторами, и, забыв об осторожности, можно было не найти обратного выхода среди хаотичного нагромождения валунов, даже если стоять именно на том камне, под которым находится нужный лаз. С подобной ловушкой я уже встречался в пещере Братьев Греве в Поволжье, правда там было все намного проще, но и она далеко не всех выпускала.

    Эта пещера вообще была чем-то похожа на пещеру Братьев Греве, здесь тоже из большого зала вело несколько лазов, постепенно превращавшихся в непролазные щели. Я даже усмехнулся, подумав, что та пещера была тренировочной к этой. Отличительным был лишь один лаз, спускавшийся к подземной речушке, которая, по-видимому, и являлась творцом данных подземных лабиринтов. По ее руслу можно было пройти метров 400, далее она просто уходила в камни.

    Следов пребывания здесь людей было достаточно. В стенах Большого зала было вырублено несколько комнат, в которых еще кое-где сохранилась каменная «мебель» — столы, табуреты и лежаки. Но все это было настолько примитивным, что, скорее всего, служило лишь временным пристанищем. Вряд ли кто-то мог здесь прожить длительное время, даже если предположить, что когда-то сюда вел действительно вход, а не такой узкий лаз, как сейчас.

    За время своего исследования я понял одно, что на детальное изучение пещеры у меня могут уйти месяцы — уж слишком много из Большого зала ведет всевозможных ходов и лазов, местами требующих массы энергии и времени на их расчистку. Да и мне до сих пор не было известно, должен ли я здесь что-то искать или просто сидеть и медитировать. Опять передо мной стоял вопрос — «иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Воодушевляла уверенность в том, что попал я в Пещеру не случайно, уж слишком в невероятных условиях вымащивалась дорожка, вымащивалась сама, без всяких специальных усилий с моей стороны. Слишком много нелогичных совпадений выталкивали меня сюда. Ясно было одно, чтобы понять, что мне здесь нужно — надо сменить тактику.

    Я знал, что если просидеть в пещере больше суток без света и ничего не делать, то начнутся галлюцинации. Наш мозг так привык, что к нему постоянно поступает через чувственные рецепторы информация и если «обрезать» этот поступающий поток информации на продолжительное время, то мозг начинает чудачить, выдавая всякую белиберду. Особенно важен зрительный канал, выключить который здесь было проще простого, достаточно было выключить фонарик.

    Я решил воспользоваться данным обстоятельством, чтобы хоть как-то обострить свое внутреннее восприятие. Только с его помощью появлялась надежда узнать то, ради чего я здесь. Понимал, что такая практика опасна тем, что мозг становится доступным для всякого рода контактерства, да и вообще свихнуться можно, что, по-видимому, со многими здесь и происходило. Но я надеялся на наработанную с годами привычку определять и контролировать мотивацию своих поступков. Надеялся, что смогу вовремя понять, откуда «ветер дует».

    Я перебрался в одну из комнат, где находился ровный каменный лежак, и где уже пару раз отдыхал. Подстелив пенку, улегся, стараясь отключить все мысли в голове. Вскоре уснул. Мне снились яркие живые сны, в основном продолжал во сне исследовать Пещеру и что-то в ней искать. Просыпаясь, пытался восстановить в памяти до мельчайших подробностей все, что снилось и особенно то, что при этом чувствовал. Я не поднимался со своего лежака и старался не производить шума, пока вновь не погружался в сон.

    Однажды проснувшись, услышал церковные песнопения, идущие из глубины зала. Началось — подумал я. Это была явно слуховая галлюцинация, и хотя умом все понимал, меня так и подмывало посмотреть, откуда она звучит. Переборов свое желание пойти на звук, продолжал лежать, вслушиваясь в красивую капельную музыку и наслаждаясь исполнением «Аве Мария». Вскоре начал «видеть» какие-то световые пятна, тени. Мог различать двигающиеся фигуры. Никакое логическое понимание того, что это всего лишь галлюцинации, не могло помешать мне их «видеть» и «слышать».

    Самым важным для меня оставался контроль за собственным страхом, периодически всплывающем откуда-то изнутри. Я знал, что это самый опасный мой враг, с его помощью любая иллюзия могла растерзать меня, сделав, как минимум, чокнутым. Логика моего мозга бунтовала, пытаясь подсунуть самые страшные перспективы: от змеиного укуса до закрытия входа в Пещеру. Но я был готов к такому бунту — значит, так тому и быть. Был момент, когда организм начинал мнимые болезни: от удушья до сердечной боли. Я со всем соглашался, всему шел на встречу, и они рассыпались очередной иллюзией.

    Периодически мое сознание проваливалось в сон, а, проснувшись, попадало в очередную галлюцинацию. Я старался быть отрешенным даже во сне. Постепенно сны и галлюцинации сплелись в какой-то единый поток. Необходим был весь мой опыт по контролю над внутренним состоянием, чтобы не свихнуться и различать сон, иллюзию и явь.

    Таких глубоких практик с сознанием у меня еще не было. Я очень многое узнал о себе. Несколько раз уже был готов закончить свой эксперимент, оставляя для анализа час или полтора, и в очередной раз проваливался в мир иллюзий или сна.

    Выкарабкавшись из очередной иллюзии, пытался ее проанализировать, и вновь мое сознание куда-то улетало.

    Чего я только не пережил в этих грезах! Однажды нашел тайную дверь в пещере, а когда ее открыл, пред мной оказалась сама Смерть. Она с ликованием замахнулась на меня косой. Отступать было некуда. Я знал, что она не промахнется. И когда понял, что мне не избежать ее косы, животный ужас вдруг сменился полным спокойствием и отрешенностью. Я спокойно наблюдал, как со свистом приближается холодный острый металл. Коса прошла сквозь меня чуть ниже шеи. Смерть мгновенно исчезла, а я продолжал оставаться в этой отрешенности, даже не испытывая радости по поводу Ее исчезновения — и так было хорошо и спокойно… Я даже испытывал некую благодарность к Ней за подаренное состояние. Мне не было абсолютно никакого дела до того, жив я или уже умер, было просто все «по-барабану». Что-то, беспокоившее меня всю мою сознательную жизнь, навсегда исчезло, отрезанное косой Смерти.

    И все же однажды, проснувшись, включил фонарик и отправился в лаз, который пересекал глубокий разлом, местами достигавший почти метр шириной. Вправо он уходил метров на сорок, а слева — уже в метре был засыпан камнями. Я взобрался на верхние из них и обнаружил продолжение трещины, которая была похожа на узкий лаз. В него можно было протиснуться лишь лежа на боку. Через пару метров меня ожидало новое испытание. Камни, на которые можно было бы опереться, подо мной кончились, а трещина уходила вглубь еще метров на пять, постепенно сужаясь. До очередных камней было еще метра два. Надо было каким-то образом преодолеть это расстояние. Перспектива свалиться в трещину и застрять там вниз головой меня вовсе не устраивала. Если бы ни чутье, руководившее мной, ни при каких условиях туда бы не полез. Но сейчас я был словно на автопилоте и с удивлением наблюдал, как мое тело, осторожно перебирая руками, используя шершавые стены раскола и упираясь в противоположные стены, постепенно начало продвигаться над опасным местом. К тому же приходилось ползти в горизонтальном положении, зависая правым боком над жуткой смертью. Невероятно, но оказалось, что это сделать не так уж сложно. Без особых проблем я достиг спасительного выступа. Далее трещина расширялась, уходя вниз. Пройдя по ней еще метров тридцать, я увидел очередной лаз, пересекавший раскол, вероятно, он ранее тоже выходил к большому залу, но сейчас одна сторона его была завалена всего в нескольких метрах. Лаз был довольно просторный, лишь временами приходилось становиться на четвереньки, так что я довольно быстро преодолел метров двести, достигнув крупного грота диаметром метров в десять. В одной стене грота на уровне груди имелось прямоугольное углубление метровой ширины и по полметра в высоту и в глубину.

    — Вот и алтарь, — подумал я, — а ведь я его когда-то уже видел, и даже вот так же стоял возле него. И странное ощущение, что было это не во сне. Я машинально провел ладонью по алтарю, чтобы стереть пыль. Но это оказалась не пыль, а мелкий песок, под его слоем почувствовались гладкие выступы. Аккуратно сгреб верхний слой песка в сторону. Передо мной лежало четыре ряда каменных фигурок величиной чуть более ладони. Все фигуры были сделаны, по-видимому, одним мастером из серо-синего камня и изображали музыкантов, играющих на древних инструментах. Сами музыканты были похожи друг на друга как братья и все были в длинных балахонах. Отличалось в основном положение рук и сами музыкальные инструменты. Какой-то трепетный восторг прокатился по моей душе, когда я взял в руки одну из фигурок, чтобы рассмотреть поближе. Словно держал в руках безумно дорогую для себя реликвию. Аккуратно положил ее на место и только теперь обратил внимание, что в нижнем ряду двух фигурок не хватает. Три верхних ряда по десять фигур, а в четвертом — восемь. Я сразу вспомнил, зачем сюда пришел. Повернувшись вправо, прошел по лазу еще метров семьдесят, до очередного грота. Там не было алтаря, просто осыпанный угол с таким же мелким, похожим на пыль, песком. В этом песке я нашел еще одну фигурку, мне даже показалось, что она на меня похожа лицом. Возможно тут же в песке лежала и последняя, сороковая, но это было уже не мое дело. Свою фигурку я отнес в грот с алтарем и положил в нижний ряд, так, что оставалось еще всего лишь одно незаполненное место. У меня не было с собой фотоаппарата, поэтому я схематично постарался зарисовать положение рук музыкантов и их инструменты, хотя был уверен, что даже если это зашифрованное послание, то вряд ли его возможно расшифровать до назначенного срока. Затем тщательно вновь заровнял песком, так, что казалось, что это обычная каменная плита, покрытая пылью. Теперь кто-то еще должен будет прийти сюда, чтобы положить свою последнюю сороковую фигуру. По моим ощущениям это должно произойти всего через пару лет.


    У входа в пещеру было достаточно светло, должно быть, на поверхности уже день. Я достал тротиловые шашки и уложил их возле самого входа в углубление. Соединил детонатор с огнепроводным шнуром, аккуратно его обжал и вставил в отверстие шашки. Затем обмотал весь тротил детонирующим шнуром и запаралелил вторым детонатором. Это конечно было уже лишним, но не тащить же мне их обратно. Закончив приготовления, я выбрался в основание провала. Небо было сероватым, но чистым.

    — Скорей всего восход, чем закат, — подумал я, и это было как нельзя кстати, яркий солнечный свет сейчас не для моих глаз. Убедившись, что моя веревка, как и прежде, надежно закреплена, привязал к ней рюкзак и вернулся к заряду. Сделал косой срез на огнепроводном шнуре и достал спички. Шнур загорелся с обычным шипением и с первого раза. Его длины мне хватало с запасом. Без каких либо проблем я выбрался из провала и вытянул за собой рюкзак. До взрыва оставалось еще пару минут. Я отошел от провала и стал ждать. Рассвет только начинался, было тихо и довольно тепло. Туман заливал внизу все долины. Мох под ногами был покрыт утренней росой, предвещая хорошую погоду. Земля вдруг вздрогнула, выдохнув из провала клубы пыли. После шума падающих камней опять наступила тишина, почти как в пещере.

    — Вот и все, — подумал я. — Теперь Пещера откроется только перед приходом следующего фаталиста, или какого-нибудь другого духовно повернутого. Кто знает, кого теперь Дух пришлет. Только на кой ляд Он меня к Мамонову за тротилом посылал?

    Это воспоминание развеселило, и, накинув рюкзак на плечи, я энергично зашагал вниз с чувством выполненного долга. Все же, какой вкусный воздух наверху! Я жадно вдыхал, пытаясь запомнить его уютный аромат. После сырого пещерного воздуха, несмотря на утреннюю прохладу, он казался таким теплым и насыщенным. Жаль, что скоро к нему привыкну и перестану замечать.

    Примерно в полдень я дошел до дороги и присел отдохнуть. В рюкзаке еще оставалось достаточно еды, так как в Пещере почти ничего не ел. Я собрал веток и разжег костер. В комплект сухпая входило сухое горючее, но я соскучился по живому огню и потому с наслаждением прилег, наблюдая за языками огня и подставив спину солнечному теплу. После горячей еды меня разморило, и я не заметил, как уснул. Помню, снилась громадная железная бочка, вращающаяся на подвешенных металлических прутах. Они скрипели, скрежетали и похрустывали, я боялся, что она вот-вот сорвется и раздавит меня. Этот скрип нарастал, а я как вкопанный продолжал стоять, заворожено глядя на раскачивающуюся бочку. И когда вдруг скрип оборвался, превратившись в звук затормозившей машины, то проснулся, увидев остановившийся рядом раздолбанный уазик. Я лишь успел сесть, когда из него выскочил растрепанный мамоновец и приставил к моему плечу ствол автомата. Открылась задняя дверь уазика, и из нее на меня нацелился еще один ствол. За автоматчиком сидел сам Мамонов, грудь его была перевязана.

    Мне стало все ясно. Мамонов, как и ожидалось, потерпел поражение и теперь спасается бегством в горы. Да, не много у него осталось соратников, вместе с ним всего пять человек, и все отъявленные головорезы, наверное, сдаваться им было уже невозможно.

    Мамонов посмотрел на меня пустым взглядом, — ну что, фаталист, как Пещера?

    — Пещера, как пещера, как и многие другие.

    Было видно, как его глаза по привычке меня изучали, а мысли были совсем о другом, и вообще он был несколько отрешенным или даже потерянным. Совсем не тот бравый генерал, любивший держать все под своим контролем.

    — Ну-ну, — почти через полминуты пустого глазения на меня сказал он, — значит, не хочешь говорить.

    И опять замолчал, наверное, раздумывая, что со мной делать. Я все никак не мог выйти из тревожного сна. Как не пытался взять себя в руки, на меня катилась грозная железная бочка…

    — А как можно рассказать о вкусе апельсина или запахе полыни, — попытался я напустить на себя загадочность, понимая, что сейчас от них всего можно ожидать. Со сна застигнутый врасплох, мне никак не удавалось привести свое состояние к спасительной отрешенности, не раз спасавшей в сложных ситуациях, когда сам Дух вкладывает нужные слова в мои уста.

    Наверное, он разгадал этот маневр и криво усмехнулся, наслаждаясь моей растерянностью.

    — Ну ладно, поехали, — кивнул он стоявшему рядом со мной боевику.

    — А с ним что? — Тот больно ткнул меня стволом в бок.

    — С ним? — Мамонов еще раз «одарил» меня своим победоносным взглядом. Психологическая победа надо мной явно его приободрила, и он специально затягивал паузу со своим решением, как палач, который, смакуя, примеряет веревочную петлю на шее жертвы.

    — Да оставь ты этого фаталиста, — наконец сказал Мамонов, — поехали.

    — А может, хотя бы выколем глаза, да отрежем язык ему, чтоб не сдал нас, — не унимался боевик.

    — Я сказал, оставь его, — твердо произнес Мамонов, как бы подчеркивая мою никчемность.

    — Все в этом мире предрешено, — как бы в раздумье произнес он, пока его боевик нехотя возвращался в машину, — и наши победы и поражения, и то, где кого какая смерть настигнет. И если нам суждено будет сегодня погибнуть, то какая разница, с его помощью будет это сделано или с чьей-то другой.

    Последними словами он меня озадачил, я, конечно, знал, что почти все воевавшие становятся хоть чуточку фаталистами, но тут чуть ли не Христова проповедь в отношении Иуды.

    Уазик фыркнул, заведясь, и поскрежетал дальше, посверкивая паутинами трещин на стеклах и облуплинами вокруг пробоин. А я продолжал сидеть и смотреть им вслед, поражаясь, как в мире все переплетено и вместе с тем глубоко увязано. Вот теперь понятно, что не случайно я ходил к Мамонову за тротилом. Да и он не так прост и возможно даже не менее глубокий фаталист… Ведь не глуп же, наверняка заранее понимал авантюрность своего бунта. Так зачем же тогда эту кашу заваривал? Вряд ли ради славы и вряд ли по неудовлетворенным амбициям, узнав о предстоящей своей отставке. Не похож он на такого. Что же им руководило? Может, это тоже какая-то сторона фатализма? Ну надо же, как судьба нас свела, подкинув очередную задачку. А я уже расслабился, мол, дело сделано… Во, блин, Дух наверное угорает, хохоча над моими тщетными потугами разобрать его замыслы. А как он меня перепугал бочкой во сне, чтобы я свой гонор перед Мамоновым не выпячивал, иначе точно не выжил бы! Во Дух сюжетец замутил!

    Р.S. В этот день я еще раз посмеялся над собой, поражаясь прозорливости Духа почти вложившего в мои руки СХТшки в оружейке. Буквально через пару часов после встречи с Мамоновым я ими привлек внимание вертолета, рыскавшего среди гор в поисках беглецов. В вертушке меня никто не удосужился спросить, видел ли я мамоновцев, а я и не стал навяливаться, понимая, что он уже не представляет никакой опасности. Все равно будет так, как будет. А будет так, как Дух захочет. Внутри меня сияла глубокая убежденность, что все происшедшее спланировано Духом и мне удалось ничего не испортить своей самостью. Я смотрел вниз на склоны гор, по которым только что топал и поражался, какая ничтожно малая песчинка человек среди такого горного величия, и все же, насколько он значим, раз сам Дух затевает с ним свои игры.

    Диалоги с Фимкой

    Фимку я купил своей любимой на день рождения. Он уже не был маленьким котенком, но и взрослым котом тоже не был. Так, подростковый период. Меня сразу удивило его невозмутимое спокойствие. Он не был ни в корзинке, ни привязан, и вообще он был в стороне от ряда, где продают домашних животных. Его хозяйка продавала импортные одеяла, и вот на этой куче красивого, теплого, дорогого имущества спокойно сидел он, невозмутимо наблюдая за снующей базарной толпой.

    Поначалу я нацелен был на маленького котенка, и полюбовавшись Фимкой, пошел искать живность помоложе. Но персы были только кошечки, и я вновь вернулся к его хозяйке. На мое возвращение Фимка никак не отреагировал, мне казалось, он даже не слушал, о чем я говорю с его хозяйкой. После торгов он спокойно позволил посадить себя за пазуху, и всю дорогу вел себя достойно, не проявляя ни чувств благодарности, ни какого бы то ни было антагонизма или беспокойства.

    Дома у меня еще не было ничего подготовлено для приема нового члена нашей семьи, и все что я мог ему предложить — это свежемороженая рыба. Опасаясь простудить кота, я отрезал ему лишь небольшой кусочек хвоста, а остальное положил размораживаться. Фимка пару раз ткнулся своим носом в предложенную мной ледышку, потом поднял на меня свои большие круглые глаза, как бы говоря — пойдет — и начал спокойно, не торопясь уничтожать предложенное.

    Вообще надо сказать, что он всегда ел неторопливо, словно смакуя каждый кусочек, даже тогда, когда был очень голодным. И никогда не попрошайничал, хотя зачастую применял довольно хитрые маневры. Так, если все сидели за столом, а его миску не удостоили вниманием, он находил самое видимое место, чтобы все могли видеть, и садился там спиной ко всем в позу ожидания. Его обязательно начинали замечать, и, конечно же, кусок в горло не лез, пока кот сидит голодный. Вот и в этот раз, он спокойно и методично расправился с небольшим кусочком рыбьего хвоста и, облизывая мордочку, поднял на меня свои глаза. Нет, в этих глазах не было ничего просящего, но в них было что-то, что заставило меня засуетиться.

    — Подожди немного, — начал оправдываться я, — вот сейчас остальное согреется… — и тут прозвучало внятное, абсолютно чистое и членораздельное: «Мал-л-ло». Я мог поклясться за каждый звук, услышанный мной. Видно было, как при этом открывался Фимкин рот. Конечно, хотя я и был ошарашен, и сразу дал ему еще кусочек, но понимал, что это скорей всего результат замороженного о рыбу языка, благодаря чему и трансформировалось его обычное «Мя-я-яу» в «Ма-л-л-ло». И я, наверное, не ошибся, так как наяву слов с его стороны, или каких либо высказываний, больше не слышал.

    Но вот, через некоторое время стал понимать его, а когда в моей голове начали возникать диалоги с ним, то подумал, что это просто моя дурость. Но затем, я стал улавливать связь им «сказанного» с его внешним поведением, кошачьей жестикуляцией. И это я еще как-то мог бы оправдать, если бы… Если бы в Фимкиных речах не было столько мудрости и неожиданных поворотов, на которые я просто не способен. Об это я уже окончательно сломал свою и без того дурную голову. А потому просто вываливаю это на вас. Не одному же мне мучиться.


    Вот так он всегда! Рассказывает, рассказывает, что-нибудь интересное, а затем вдруг, бац, и замолкает на несколько дней. Меня поначалу это очень злило. Я и ругать его пытался, и упрашивать, но он только взглянет на меня своими громадными глазами, мол, — "Ты чё, хозяин, с каких пор ты стал с котами разговаривать? Не сходить ли тебе к психиатру?". И через пару дней и впрямь начинает казаться, что все диалоги с ним лишь блажь моего рассудка. И когда я уже окончательно уверюсь, что разговоры с Фимкой — это плод моей некогда съезжавшей крыши, а теперь у меня она в полном порядке, и даже не шуршит, он вдруг опять начинает свои мудрые диалоги.

    Однажды мы были с ним у друзей на даче. Как правило, в таких случаях он уходил шастать по кустам. Залезет куда-нибудь в самую чащу и сидит там, наблюдая за птичками, такая своеобразная медитация. По началу, мы не обращали внимания на лай цепного пса, не желавшего мириться с присутствием хвостатого чужака на своей территории. Но хоть и за нашим столом было не тихо, а все же пришлось выйти посмотреть, от чего так разрывается пес. А пес действительно задыхался от злобы, рыл и кусал землю, делал невероятные па, чтобы хоть как-то увеличить свою территорию, ограниченную длиной цепи. Ведь прямо за этой границей буквально в десяти сантиметрах, наглым образом сидел спиной к нему Фимка, и как ни в чем не бывало, щурясь от солнца, лениво поглядывал по сторонам. Да ещё как бы случайно, прямо перед мордой рвущегося пса, перекладывал свой пушистый хвост с места на место.

    — Фимка, прекрати издеваться над собакой, — потребовал я.

    Фимка неторопливо встал, лениво потянулся, выгнув спину, и нехотя поплелся в кусты, даже не удостоив пса взглядом. Правда, на полпути он остановился, чтобы якобы полизать себе бок, но я-то уже хорошо знал его повадки, и видел, что он хочет еще и визуально насладиться своей победой, посмотреть на несчастного пса.

    — Иди, иди, — прикрикнул я на него, и тут меня осенило! А не так ли он поступает со мной, заинтриговав интересной темой, а затем "поворачивается ко мне спиной" т. е. попросту начинает играть в молчанку. Я, как тот пёс, начинаю метаться, а он преспокойненько наматывает мои выплески энергии на свой пушистый хвост.

    — Ну и сталкер, — подумал я. — Вот это урок!

    После этого случая я стал отслеживать свое раздражение по поводу его молчания. Не могу сказать, что он вовсе перестал впадать в молчанку, но эти периоды у него явно сократились.


    — Зря ты всё это затеял, — промурлыкал он.

    Фимка лежал на диване в самом центре солнечного пятна, падающего из окна, и, щурясь, поглядывал на меня.

    — О чём это ты? — Спросил я, хотя был уверен, что понимаю, о чём идет речь.

    — Да сам знаешь, — мурлыкнул он и, потянувшись перекатился через спину на другой бок, как бы показывая, что не имеет не малейшего желания продолжать пустые разговоры.

    — Вот же гад, — думал я, стараясь успокоиться, — умеет зацепить, и я тоже хорош — он лишь раз мурлыкнул, а я на целый диалог настроился, да еще очередную мудрость мне подавай. Нет, пожалуй, он всё же прав, поступая так со мной. Вот он лежит спокойно, тащится на солнышке, хотя всего лишь кот, а я тут книжки умные читал, высшее образование имею, а на дерьмо исхожу.

    Нет, тут однозначно есть какое-то несоответствие. Ведь у кота явно жизнь удалась, хотя он и лапой о лапу не ударил для этого, живет на всем готовеньком и балдеет. А тут крутишься в социуме, чтобы хоть мало-мальски приличная жизнь была и еще за ним же приходится кошачий туалет убирать. В еде такой разборчивый стал, хотя надо признаться, что ест он почти все, что дают. Но если предложенная еда не вызывает у него аппетита, то он вяло куснет пару раз для приличия, и так артистично отойдет, мол: "да ничего, что нет чего-нибудь более подходящего, я могу потерпеть". Ну а если ты на это никак не отреагировал, то через некоторое время, чтобы не забывали про голодного кота, поймает момент, чтобы обязательно все видели какой он покладистый и начинает кушать. Нет, этот театр определенно нужно только видеть, как он артистично давится едой. Как он "набирается решимости", чтобы заставить себя укусить хотя бы еще разок. Как ему трудно потом это проглотить. Отойдет от чашки, и потом вновь к ней приблизится, раздумывая, продолжать ли ему трапезу. Во все это я поначалу безоговорочно верил, пока не просек, что подобный театр Фимка устраивает, лишь, когда есть зрители.

    Когда я жил в Сибири, у нас была дворовая собака, тоже восхищавшая меня своей хитростью. Рядом с её будкой всегда валялся какой-нибудь страшно замусоленный сухарь. Так вот если кто-нибудь из своих выходил во двор, она с таким неистовством набрасывалась на этот сухарь, словно ее уже сто лет не кормили, и она вот-вот помрет от голода. Её метод тоже, безусловно, срабатывал. Но это было ничто в сравнении с теми пытками, на которые была способна Фимкина артистичность. Даже зная, что это всего лишь его игра, второй раз этот театр одного актера смотреть не захочешь.

    — Фим, ну почему ты не хочешь, чтобы я писал о том какой ты мудрый? — Сдавшись, попытался примириться я. Он всегда выигрывал молчанки. Я завидовал его терпению, пока не понял, что у него просто отсутствует нетерпение. Он всегда спокоен.

    — Представляешь, — продолжал я, — о тебе узнает вся планета, самые крутые фирмы по производству кошачьей еды завалят тебя подарками, лишь бы ты в их рекламном ролике снялся.

    — Да, а сам, наверное, уже барыш подсчитываешь.

    — Нет, что ты… — начал оправдываться я.

    — Да ладно, уже, наверное, прикинул почём и котят от меня продавать будешь.

    — Фим, деньги нам, конечно же, не помешали бы, но это не самое главное. Ты представляешь, какую пользу можно принести людям, да и к котам, глядишь, будут лучше относиться.

    — Блажь все это. Все равно никто тебе не поверит. Да и о добре одни только идиоты пекутся.

    Я сразу вспомнил, как он долго пытался объяснить мне, что нет ни добра, ни зла. Что всем все равно руководит некая Сила, воздающая всем по заслугам. Что каждый в этой жизни получает лишь то, что заслуживает, а потому и нет нужды менять что-либо снаружи. Что единственный способ улучшить что-либо снаружи — это изменить себя изнутри. Я так до конца и не понял его теорию, но препираться с ним было бесполезно, в таких случаях он просто впадал в длительную молчанку.

    Я попытался подобрать еще пару аргументов в оправдание своих действий, на что он философски заметил:

    — Лучше быть свободным, чем знаменитым.

    — Да наоборот ведь, Фим. Будут у нас деньги, мы станем свободными, будем путешествовать в свое удовольствие, ты ведь сам любишь разные места посещать, а в нашей «семерке» ездить тебе не нравится, и места мало и машиной пахнет…

    Фимка аж фыркнул от воспоминания о поездках в нашей машине. Ездить в ней он почему-то терпеть не мог, зато на природе бывать очень любил. В горах ему нравилось больше всего, но и у моря он чувствовал себя прекрасно, лишь бы кустов было достаточно. К нашим палаткам он приходил три — четыре раза в сутки, когда его звали кушать, а остальное время медитировал где-нибудь в кустах. Возвращаться с природы домой для него было сущей мукой, и он не раз нам устраивал концерты. Учуяв, что мы начали уже собираться в обратный путь, уходил и прятался. Впоследствии я стал его заранее вылавливать, чтобы не портить себе финал пребывания на природе.

    — Купим себе микроавтобус, и будет у нас дом на колесах — продолжал мечтать я.

    — Прикинь, все лето будем жить на природе. — Я сам не меньше его любил подобные поездки.

    — Да-да, размечтался, — с сарказмом заметил он. — Хочешь моими лапами жар загрести. Каждый в этом мире несет только свои чемоданы. И если твой чемодан без ручки, или на ходу расстегивается, то тебе его и чинить. Вот этим бы лучше и занялся.

    Я почувствовал, что этот диалог он уже закончил.

    — Фим, а как мне чинить свой чемодан? — Сделал я слабую попытку продолжить разговор, но Фимка безнадежно молчал.


    Я сидел на берегу горного озера и наблюдал за уходящей в воду леской. Не то, чтобы я был страстным рыбаком, но иногда любил посидеть с удочкой или закидушками. А здесь ловился, пожалуй, самый вкусный во всей России сазан. Чистая горная вода и отсутствие камышей и ила делали его мясо неповторимым деликатесом. Я любил приезжать сюда среди недели. По выходным его берега, где только возможно было приткнуться машине, превращались в сплошной гудеж. А среди недели было достаточно тихо.

    Подошёл Фимка и потерся о мою ногу. Я машинально потянулся, чтобы взять его на руки. Обычно он сам в таких случаях чуть ли не запрыгивал, а тут стал каким-то аморфным и тягучим, он явно не хотел, чтобы я его брал себе на колени, что было очень странным.

    — Ты чё, Фим, не заболел? — Спросил я.

    — Ну да, клюнет у тебя рыба, и где я окажусь?

    Вот же блин, умная скотина, — подумал я и представил, как вскакиваю, обо всем забыв, реагируя на поклевку, а Фимка летит прямо в воду.

    — Ладно, Фим, посиди рядом, тоже, небось, рыбки хочешь?

    — Не очень-то, все равно мне одни косточки достанутся.

    — Да ладно, не прибедняйся, — он явно был в своем амплуа, — хвост твой.

    Вот и понимаю ведь, что он на жалость давит, а сам уже обещнулся.

    — Да ты так вообще вряд ли что поймаешь, — вдруг заявил он.

    — С чего это ты взял? — Возмутился я, лихорадочно восстанавливая в уме весь процесс от налаживания снастей и выбора приманки до непосредственного закидывания их в воду. Все вроде было сделано на самом высоком уровне.

    — А у тебя нет безупречного азарта.

    — Чего-чего? Что это за туфтология такая? Как азарт может быть безупречным?

    Несколькими днями раньше он долго мне объяснял, что жить нужно, не привязываясь к конечному результату, и при этом каждое действие делать со всей тщательностью. Это он называл безупречностью.

    — Разве азарт не есть показатель привязанности к конечному результату? — Продолжал я. — Если я не буду хотеть поймать рыбу, то откуда сможет взяться азарт? По моему тут одно из двух: либо сидишь с каменной душой, не привязываясь к конечному результату, либо подскакиваешь от каждой поклевки, надеясь поймать рыбу. Нельзя вскипятить воду в ледяном стакане. Надо выбирать что-нибудь уж одно. Как сказал Путин: "Мухи отдельно, а котлеты отдельно". И вообще разве не из-за азарта люди так любят рыбачить?

    Фимка сидел и невозмутимо ждал, пока я закончу свой монолог. В отличие от людей, он не имел привычки перебивать и с невозмутимым спокойствием мог слушать как умные речи, так и сущую чепуху. Лишь когда поток моих слов иссяк он, не меняя растянутости своих фраз (он всегда слегка растягивал слова и фразы, словно мурлыкал), заметил:

    — Да, люди, в основном, зажигаются азартом, нацеливаясь именно на конечный результат, но это присуще только людям.

    Он сделал паузу, явно наблюдая, как я среагирую на его замечание.

    — Что? Хочешь теперь мне втереть, что животные умнее людей? — Не выдержал я.

    — Абсолютно наоборот, — невозмутимо ответил он. — Именно развитая умственная деятельность способствует более глубокому прогнозу событий и человек ловится на этот прогноз так же, как ты пытаешься поймать сейчас рыбку. Как рыба не видит крючка под червём, так и человек нацелен на иллюзорный прогноз, разбивая нос и коленки о не замечаемое им настоящее.

    — Ну ты, Фим, вообще уже человека до уровня глупого окуня опустил, — возмутился я.

    — А ты сам подумай, ты вон уже рыбьим хвостом со мной поделился, а сам еще рыбу не поймал. Залез в будущее своим прогнозом, а в нем энергии нет, энергия только в настоящем. В будущем ты ее взять не можешь, так как ее еще там нет, а в прошлом ее уже нет. Только живя настоящим, ты имеешь возможность пополнить свои запасы энергией, в том числе и рыбу поймать. Настоящий рыбак живет именно моментом, моментом ожидания клева, моментом поклевки, моментом выуживания…

    — Фима, а причем тут азарт? — Уже успокаиваясь, спросил я.

    — А азарт как раз показывает, куда направлена энергия — либо в будущее, которого еще нет, а значит и в пустоту, либо в настоящее — где действительно возможно поймать рыбку, т. е. приумножить энергию. В настоящем азарт безупречен, он сродни творчеству. Ты вот когда игрался со мной, таская перед моим носом бантик на веревочке, полагал, что я думаю, что это мышка? — Он заглянул мне в глаза, и я не смог их не отвести.

    — Так вы и думаете, что коты безмозглые, живут только на одних инстинктах? — Продолжал Фимка. — А, между прочим, мы понимаем, что это всего лишь игра, но играем в нее со всем азартом, не заботясь ни о чем более. Такой азарт создает иллюзию, что мы обмануты, а на самом деле обманут человек нашей безупречностью. Это невольный наш обман, и потому он приносит плоды — человек затрачивает свою энергию, чтобы поиграть с нами. Лишь безупречно-азартный может быть истинным ловцом. Фимка шаркнулся своим боком о мою ногу и медленно направился в прибрежные кусты, словно говоря: "А, все равно объяснять тебе бестолку". А мне почему-то пришла на ум фраза, что когда Бог распределял кому сколько жить, то время, проведенное на рыбалке, он не учитывал.


    Фимка сидел на диване и, задрав заднюю лапу выше головы, вылизывал свои интимные места.

    — Фим, ну ты вообще обнаглел, — возмутился я. — Ничего не стесняешься, постыдился бы хоть немного.

    Он лишь на мгновение замер, но затем, словно хмыкнув, методично и размеренно продолжил свое занятие, даже не удостоив меня взглядом. Я почувствовал неловкость от кошачьей откровенности и сам отвел в сторону глаза.

    — Вот-вот, — услыхал я через несколько секунд Фимкино ворчанье, — выдумали себе какую-то совесть и стыд, сами от них мучаетесь, так теперь надо и других в этот омут затащить.

    — Да ладно Фим, никто тебя никуда не тянет, и я вообще думаю, что эта тема, вам, животным, недоступна.

    — Ну, а ты попробуй все же объяснить своему неразумному домашнему животному. Своему брату меньшему.

    В его словах явно чувствовался сарказм, но меня это не задевало. Впервые он задавал мне вопросы, а не я ему, и это казалось мне подозрительным. Его непробиваемо невозмутимый взгляд ничего мне не говорил. Он полулежал, полностью расслабившись и смотрел на меня своими большими глазами, словно ожидая рассказа.

    — Ты что Фим, действительно не знаешь, что такое стыд и совесть, или просто поиздеваться надо мной хочешь?

    — Ну вот еще, делать мне больше нечего, что ли? Не знаю я, что это такое, а вдруг все же вещь нужная, окажи уж услугу.

    Наверное, мной овладело желание самому поумничать, не все же мне кота слушать, можно и его чему-нибудь научить, и я отбросил всякую подозрительность.

    — Понимаешь Фим, у людей не принято всенародно показывать свои интимные места. — начал я свой рассказ. — Это считается неприличным, понятно?

    — Нет, не понятно. Что такое интимное место?

    — Ну это те места… — подыскивал я доходчивые выражения, — ну, в общем, детородные органы.

    — Это что, х… что ли?

    Он так спокойно произнес это заборное слово, которое я даже не осмеливаюсь написать, словно ангелочек пропел «Алилуя».

    — Фим, где ты уже нахвататься успел?

    Фимка вздрогнул и с неподдельным испугом завертел головой, рассматривая свою шерсть.

    — Да нет Фим, с блохами у тебя все нормально, то есть я их пока у тебя не встречал, — догадался я о причине испуга. — Где ты слов таких нахватался?

    — А что, разве не так называется мужской половой орган?

    — Так-то оно так, да неприлично так выражаться.

    — Что-то я вас людей никак не пойму, почему "мужской половой орган" говорить нормально, хотя я думаю это очень длинное и неудобное выражение, а звучащее мягко и кратко — х… — он с таким смаком произнес это слово, словно наслаждался каждым его звуком, — разве это не одно и то же? Почему нельзя говорить х…?

    — Потому, что это плохо, и не произноси больше это слово, — взорвался я в раздражении.

    — Если это так плохо, то почему ты его себе не отрежешь? — пробурчал Фимка, — почему не палец, не нос, не ухо, а именно… — он так и не придумал чем заменить так понравившееся ему слово.

    — Потому, что так принято у людей.

    — Да, глубокое объяснение, — съязвил Фимка.

    Мы оба надолго замолчали. Я строил всевозможные варианты объяснений и никак не находил нужных доводов. Все мои умозаключения либо упирались в "так у людей принято", либо вообще плавали, не стыкуясь и ни на что не опираясь. Через полчаса моя башка уже дымилась. Интересно, но я никогда не видел, чтобы Фимка так же ломал голову над моими вопросами. Все ответы, которые он давал, словно плавно выплывали из него, через его мурлыкающую, слегка растянутую речь. Фимка лежал, щурясь на диване, словно его ничего не касалось. Но я чувствовал, что он наблюдает за мной. Меня бесила моя неспособность найти нужное объяснение, но и сдаваться я не собирался.

    — Так, так, так, — пытался я в сотый раз построить хоть сколько-нибудь вескую логическую цепочку, — понимаешь Фим, — проговаривал я внутри себя, — мужчины и женщины отличаются своим физическим строением… фу, опять никуда не идущая ерунда.

    — Что? Тяжело искать черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет? — Вдруг вывело меня из размышлений Фимкино замечание.

    — Вот паразит, он явно что-то знал и издевался надо мной.

    — Фимка, если я вдруг случайно пернул в полном людей трамвае? — Сделал я отчаянную попытку атаковать, — то мне станет стыдно.

    — А отчего? От того, что другие это усекли? Тебе хочется казаться в глазах других лучше, чем ты есть? Сначала я хотел возразить, но затем задумался, действительно, мне было бы стыднее, знай я о том, что моя слабость не осталась незамеченной другими. А то, что желание казаться в глазах других хорошим — чисто эговское желание, Фимка уже успел вдолбить в мою голову.

    — Нет Фим, даже если я знаю, что никто ничего не заподозрил, все равно мне будет неудобно.

    — Ну и зря, даже если об этом и узнали другие, раз это произошло у тебя случайно, помимо твоей воли, то какой резон себя терзать угрызениями совести? Кому от этого легче? Что изменят твои угрызения в том, что уже произошло? Это похоже на глупую собаку, кусающую себя за хвост.

    — Да, но другие-то могут подумать… — начал было я, и осекся.

    — Да, да, да, — подтвердил мои мысли Фимка. — Нормальный человек поймет тебя и не осудит, сделает вид, что не заметил. А другой, даже если сам напердел, свалит на тебя. Это их уровень. Ты что же, осуждаешь кого-либо из них?

    — Нет, нет, — стал я отнекиваться, понимая, что если я кого-то осуждаю за низкий уровень культуры, то нужно быть готовым и к тому, что меня осудят за то, что я случайно пернул, — нет, Фим, конечно же их уровень культуры — это их проблемы.

    — Культуры, мультуры, хуюльтуры, — передразнил меня Фимка, — как вы любите загромождать все простейшее сложными вымышленными понятиями. Просто любить других, такими каковы они есть, вы уже не можете. Нужна ли эта гребанная культура, стыд, совесть, если ты просто любишь других, а не себя среди них? Сможешь ли ты осознанно совершить плохое действие по отношению к ним, даже если ты о культуре или стыде ничего не слышал? Все эти липовые понятия несомненная ценность в вашем эгоистически усложненном мире, но в безэговости их просто не существует.

    — Если человек принимает себя и других такими, каковы они есть, — назидательно продолжал Фимка, — то у него нет повода ни осуждать, ни стыдиться. Стыдиться — это, прежде всего прятать от себя и других то, что есть, с целью создать о себе более лучшее мнение. И откуда бы взялась похоть, если бы не было стыда?

    До меня вдруг дошло, что это наше эго является создателем стыда, таким образом оно закрывает нам истину и хавает нашу энергию при помощи угрызений совести. И еще я вдруг понял фразу Иисуса: "Не войдете вы в Царствие Небесное пока не скинете с себя одежды, не растопчите их и НЕ УСТЫДИТЕСЬ", а так же что-то про Адама и Еву, там тоже изгнание из Рая без стыда не обошлось.

    Я хотел было поделиться своими мыслями с Фимкой, но тот демонстративно потянувшись, поплелся на кухню. Я чувствовал, что разговор еще не окончен и Фимка дает лишь передышку для усвоения мною выше сказанного.


    — Ну что? Говорил же я тебе, что ничего хорошего не выйдет, — услыхал я за своей спиной Фимкино ворчанье. — Дописался, теперь все будут говорить, что я учу пердеть и рыгать в трамваях.

    Чтобы удобнее было наблюдать из-за моей спины за монитором, он забрался на спинку дивана. Правда и там Фимка развалился, словно его ничего не касается, но само выбранное им место выдавало его с потрохами. Туда он залазил редко, и только тогда, когда я работал за компьютером.

    — Ты че, Фим, и читать умеешь? — Я как раз разбирал ответы с интернет-группы.

    — Ага, особенно мысли, — съязвил он.

    — Фим, ну почему так получается, ведь я толково описал разницу между эгоистическим желанием казаться хорошим и чистой любовью, не нуждающейся в подобных костылях, — обрадовался я возможности хотя бы коту "поплакаться в жилетку".

    — Разве не понятно было, что вовсе не подстрекаю всех на пердеж или хамство? — Продолжал я, — лишь хотел показать, что если ты любишь других, то понятие культуры или стыда теряют всякий смысл существования, и так ни пердеть, ни рыгать не будешь. Я хотел показать, что одно идет от эго, а другое — это любовь.

    — А чо ты засуетился? Опять угодить всем решил? Понр-р-р-а-виться хочешь. Ну-ну, пиши, пиши скорей свои оправдания, может еще не все потеряно. Может кто еще скажет: "Буба хороший".

    — Ехидничать вот только не надо, Фим. Ты же знаешь, что я не для себя стараюсь, и лично мне ничего от них не нужно… — начал оправдываться я, хотя чувствовал, что он все же прав, где-то меня зацепило. Да и подобные стандартные оправдания — явный признак эгоистических мотивов, нужно только повнимательней посмотреть.

    — Почему, казалось бы, очевидные вещи, так тяжело доходят до других? — Попытался я вновь вернуть разговор в прежнее русло, уходя от щекотливой и скользкой темы.

    — Ну надо же, умник какой выискался, — продолжал ехидничать Фимка, — и никто-то его понять не может. Сам-то давно ли таким же был? Да и сейчас знаешь много, а толку мало…

    Он был прав. Мне нечего было возразить и я покорно выслушивал его ворчанье.

    — Ладно, ты скажи, что теперь делать-то…

    — Самому совершенствоваться, лодырь. А то работаешь испорченным телефоном, я ведь тебе лично объясняю, учитывая твои индивидуальные особенности, и то постоянно на непробиваемую тупость нарываюсь. А ты, герой, сразу всех учить взялся. Сам ведь знаешь, что все люди разные. Одному нужно так преподносить информацию, а другому иначе.

    — Фим, может тогда ты сам им писать будешь?

    — Ага, щаззз, вот этими лапами, — он выгнулся, словно потягиваясь, вытянув вперед правую лапу. Затем, увидав на ней что-то, стал тщательно вылизывать подушечки.

    — Мне и тебя хватает, — продолжал он ворчать, не отрываясь от дела. — Сам заварил, сам и расхлебывай.

    Я понял, что сегодня искать у него поддержку бесполезно.

    — Фим, но ведь Юра явно одного со мной типа, наверняка он тоже «Восточный», почему он тогда не понял.

    — Типы, типы… А подтипов сколько… Соционика вон только основных типов дает шестнадцать. И сколько времени ты идешь уже по этой дорожке. А Юра может быть только становится на нее. Сам ведь знаешь, как активен Летун особенно на начальном этапе. Он знает, что если упустит этот момент, то затем намного тяжелей удерживать власть над человеком. Вот и нашептывает всякую муру и уводит сознание в сторону от истины, мозги пудрит красивыми словами и фразами. Вспомни, каким моралистом ты сам раньше был, как сложно было отделить мораль от нравственности, понять, что от чего исходит. Вспомни, как тебе Летун даже феноменальные способности пооткрывал, хотел поймать тебя на чувстве собственной важности, лишь бы ты не копался в себе глубже. Сколько времени тебе самому понадобилось, а теперь хочешь, чтобы другие вот так снаскоку сразу во всем разобрались. Вспомни, как самому было тяжело отказаться от таких красивых понятий как честь, стыд, совесть, мораль… С Юрой все нормально, ты не переживай, ты сам нарабатывай безупречность. Чего к конечному результату привязываешься? Взялся писать — пиши, пиши, не думая и не загадывая, что получится, вкладывай всего себя без единой мысли о себе. Сделай это техникой. Техникой безупречного творчества. Глубже отслеживай себя в отношении к членам группы. Успехов!

    Вот же гад, он явно спародировал мою обычную концовку: "Успехов!". Но я ему все равно благодарен, как никто другой, он умело обнажает мое дерьмецо, а как можно обижаться на правду, даже если она несколько утрирована. Это все равно, что обижаться на то, что я мужчина или что я русский. Глупо конечно. Да и обижаться только эго может. Нет, баловать свое эго индульгированием я не собираюсь. Молодец Фимка, давай еще круче меня пародируй и вытаскивай мое дерьмо наружу… Но сказать это я ему не успел, он куда-то уже свалил, и так незаметно, что я опять засомневался, а говорил ли я с ним, или все мне просто показалось.


    Я сидел у горного ручья, протекавшего за железнодорожной станцией и тщетно пытался успокоиться.

    — И зачем я доверил своей племяннице нести Фимку! Ведь предупреждал же ее, что он чует возвращение домой и может сбежать, — сокрушался я. — Вот сколько еще его можно искать!

    Прошло уже более трех часов, как я отправил всех на последней электричке, а сам остался разыскивать сбежавшего Фимку. Я безрезультатно облазил все кушури в том направлении, куда он чесанул, лишь учуяв на мгновение ослабевшее внимание. Я уже потерял всякую надежду найти его, и тем более добраться сегодня домой. Даже если я каким-то чудом сяду на проходящий поезд, в город я попаду уже поздно, когда к нам уже никакой транспорт не ходит. Придется мне здесь до завтра куковать. А так хорошо было, поход удался, и ночевка на вершине горы, и дольмены посетили, и в горной речке накупались, и очанки насобирали, и ажины наелись, а какой компот из кизила с дичкой да на местных травах получился… Нет, стоило сюда ехать, жаль только, что на машине сюда добираться очень сложно, приходится крюк давать в лишнюю сотню километров да по щебенке с достаточно сложными перевалами, потому и выбрана была электричка. Хотя, кто его знает, было бы легко сюда добраться, так уже давно бы люди все изгадили.

    Приняв как факт, что придется мне задержаться еще на сутки, я успокоился и стал обдумывать план предстоящей ночевки.

    Отсутствие палатки и спальника меня не смущали, мой рюкзак уехал вместе со всеми на электричке. Я пытался перебрать в памяти все, что поможет мне спастись от ночных комаров. Размышления о предстоящей ночевке меня успокоили, и пока окончательно не стемнело, решил поискать подходящее место.

    Пройдя немного вдоль ручья, я увидел пожилого человека, пытавшегося что-то разглядеть между корнями здоровенных чинар, подмытых в паводки ручьем. Его собака лаяла и прыгала возле своего хозяина, явно заинтригованная той же находкой.

    — Да зверюшка какая-то под коряги забилась, — отреагировал на мое присутствие мужчина. — Полкан ее унюхал и уходить не хочет.

    Я заглянул под корягу. В ущелье уже было довольно темно, и толком рассмотреть что-либо под корягой было проблематично. Все, что увидел я

    — это два светящихся глаза. Они смотрели на меня с таким невозмутимым спокойствием, что я без всякой тени сомнения засунул туда руку и выволок Фимку.

    — Ах ты, зараза…

    Пока нес его к станции, я высказал ему все, что о нем думаю, и о том, как осложнил его поступок мою жизнь. Он лишь в самом начале моего монолога недовольно фыркнул, словно огрызнулся, а затем вновь успокоился, невозмутимо выслушивая мои наезды. Буквально через считанные минуты мы уже плавно покачивались в вагоне пассажирского поезда, тормознувшего на одну минуту на крохотной станции.

    — Твое счастье, что мы попали в поезд, — ворчал я, — а то, не знаю, что бы с тобой сделал.

    — Твое счастье, что ты хоть и ругал меня, а все же сам был полностью устремлен на станцию, — вдруг парировал он. — А иначе мы бы точно не ехали сейчас.

    — Ну да, конечно, умник выискался, — продолжал ворчать я. — И пьяному ежу ясно, что если бы я тебя нашел минутой позже, то поезд бы сделал нам тю-тю, спасибо Полкану.

    — Полкан здесь ни при чем, — невозмутимо ответил Фимка. — Это ты смирился, а потому и меня нашел. Если бы до сих пор психовал, то сейчас ютился бы где-нибудь у речки под чинарами.

    Я мысленно восстановил события. Действительно, мне удалось успокоиться, вспомнив о прелестях завершенного похода, и полностью переключиться, решая проблему ночевки, именно тогда Фимка вдруг сам нашелся.

    — Так ты что, засранец, мне специально очередной урок преподносил? Типа, решу я его, так дома ночевать буду, а не решу — так комаров кормить. Так что ли?

    — Вот еще, делать мне больше нечего, я же тебе раньше рассказывал, что учить может только та Сила, которая управляет всем и всеми, да и урок еще не кончился, мы еще не дома.

    — Не хитри Фимка, ты что, свой побег хочешь свалить на проявление Духа? Он что, тебе на ухо нашептал как, когда и куда бежать? — Съерничал я, а сам слегка испугался, — мы действительно еще не дома.

    — Никто мне не шептал, я сбежал, потому, что хотел сбежать, мне нравится быть в горах, вот и все.

    — Фим, а если тебе будет трудно еду доставать, холодно станет, что будешь делать?

    — В деревню к людям пойду, но все равно это почти на природе.

    — Да кто в деревне твою мудрость оценит? — Сказал я, чувствуя поднимающуюся ревность.

    — А мне достаточно быть только тем, кто я есть, — с безразличием сказал Фимка, — тем более, что я не думаю, что в деревнях много персов. Мне там и говорить ничего не придется, и так парным молоком да домашней сметанкой кормить будут.

    — Фим, а как же Ксюша? — Напомнил я ему о своей любимой, он всегда относился к ней с такой любовью, и даже имя ее он произносил более растянуто словно смакуя каждый звук, словно сам растворялся в умилении

    — К-С-Ю-Ш-Ш-А-А. — Ты готов поменять ее на кого-то другого?

    — Да никого я не меняю. И не путай любовь с привязанностью и вообще, ты сейчас больше думаешь о себе, а не о ней. Ты думаешь о том, как тебе сохранить такую диковинность — говорящего кота, а вовсе не обо мне или Ксюше. Так, что я все равно сбегу.

    Хорошо, что в вагоне было темно и Фимка не мог видеть, как я покраснел. Он как всегда был прав.

    — Фим, но ведь Ксюша тоже тебя любит…

    — Если она действительно любит меня, то только обрадуется, что я достиг того, к чему так стремился. Ну а если у нее любовь к себе, а не ко мне, или просто привязанность, то и говорить нет смысла.

    Во мне боролись противоречивые чувства. С одной стороны я уже готов был отпустить кота на все четыре стороны, а с другой — никак не хотел с ним расставаться.

    — Фим, ну не могу я себе позволить всеми днями в горах шататься, я и сам был бы рад, да все же иногда и деньги нужно зарабатывать, мы и так тебя всегда берем с собой.

    — Ладно не упрашивай, пока сбегать не буду.

    — Пока, это сколько? — С надеждой спросил я.

    — Пока Дух не позволит.

    Пассажирский поезд двигался намного быстрее, чем идет электричка, к тому же моим товарищам пришлось терять время на пересадку с одной электрички на другую, а мне опять повезло с транспортом — подвернулась попутка, так что мы с Фимкой не намного позже их попали домой. Но все это осталось у меня как бы на втором плане. Всю дорогу я обдумывал разговор с Фимкой. Что-то во мне оборвалось, я вдруг почувствовал, что действительно могу потерять Фимку, а раньше почему-то такая простая мысль не приходила в голову.

    Мне показалось, что если он сейчас решит уйти, то я его держать не стану. Хоть и люблю его по-своему, и понимаю его речи только я, но что-то во мне не хотело сопротивляться его решению уйти. Я вдруг понял, что каждый сам должен выбирать свой путь и мешать в этом никому нельзя.

    — Фим, — сказал я, уже добравшись с ним домой, — ты если серьезно решишь уйти, то просто скажи мне об этом, я препятствовать не буду.

    Он посмотрел на меня своими круглыми глазами, в них была такая пустота, что я вновь усомнился, а может ли он вообще говорить и не блажь ли это моего воспаленного мозга? Словно желая смягчить ситуацию, он шаркнулся своей щекой о мою руку. Затем спрыгнул на пол и привычно поплелся на кухню.

    Отпущение

    Он, злобно ухмыляясь, приставил нож к моему горлу. Единственное, что я мог сделать, так это слегка сдвинуть свою голову, подставляя и без того беззащитную шею. Мои руки были крепко связаны за деревом, а израненная спина прижата к грубой коре настолько, что я не имел возможности упасть. Стекающая с головы вода, которой он, вероятно, приводил меня в чувства, заливала глаза и мешала его хорошо разглядеть. Я вспомнил, что это длится уже давно: уже не в первый раз прихожу в сознание… Вместе с памятью вернулась и боль, растекаясь по всему телу.

    — Боже, — подумал я, — да есть ли у меня хоть что-то, что еще не болело бы?!

    — Не переживай, — словно услышав мои страдания, с сарказмом усмехнулся он. — Сейчас я тебя наконец-то убью, хоть и не хочу о тебя марать свой ножик, — продолжил он с сильным акцентом. — Ты этого не достоин. Я убью тебя этим…

    Он поднял с земли прочную ореховую палку и стал затачивать ее конец. Мои мысли путались, я уже и не помнил, почему он на меня так зол, и что я вообще делаю на этой войне? Да это уже и не важно. Вся моя прожитая жизнь была где-то далеко, словно в тумане, и не имела уже никакого значения. Дышать становилось все труднее и труднее. Я понимал, что если он не успеет меня убить, то скоро и сам умру. Почему-то вдруг захотелось, чтобы он успел, но удивляться этому уже не было сил. Жизнь ускользала, собираясь в груди в небольшой сгусток. Я напрягал последние усилия, чтобы удерживать ее. Все мое внимание было сконцентрировано на этом маленьком островке, за счет которого я еще оставался жив.

    — Да где же ты? — Дрожало от напряжения мое тело.

    И тут я услышал какой-то почти звериный рык, а сквозь залитые глаза — метнувшуюся ко мне тень… Хруст собственной груди я ощущал всеми остатками своего существа. Почему-то очень ярко и четко увидел руки, крепко сжимавшие палку у самой моей груди, из которой хлынула кровь. Все беды и боль, которые я в течение жизни причинял другим, лились из моей груди вместе с кровью, и какой-то липкой дымкой уходили в эти руки. Они, эти руки, освобождали меня от собственных грехов. Вот, оказывается, почему я этого ждал!.. Тем, что они меня истязали, они взяли на себя все мои беды. Я был им глубоко благодарен. Последнее, что я помню, — это моя слабая попытка с благодарностью взглянуть на хозяина этих рук.

    Ксюша

    Вчера выпал первый, похожий на крупу, снег. Земля покрылась белой коркой, толщиной сантиметров в пять, прикрыв грязь и людскую неряшливость. Но кладбище все равно выглядело мрачным, возможно оттого, что погода была пасмурной, а может это мое состояние проецировалось.

    Вот уже третий месяц, каждые два, три дня прихожу сюда. Привычно протиснувшись между могильных оградок, я остолбенел. Внутри все знало — я нахожусь возле ее могилы, а глаза оторопело шарили вокруг, безрезультатно отыскивая ее холмик. Это не было новым кладбищем, где идут ряды одинаковых захоронений. Ее подхоронили в могилу к бабушке на старом погосте, и кругом были совершенно разные могилы уже с памятниками и оградками. И все же, в этот раз мне потребовалось немало времени, чтобы увидеть нужный холмик. Совершенно новое ощущение пустоты исходило от него. Изнутри меня, минуя всякую логику, выплывало: «там пусто, там уже ничего нет, потому я и не мог его сразу увидеть».

    Тут же, очень ярко вспомнился сегодняшний сон: в двери рвались разъяренные молодые женщины. Они хотели удостовериться, что их не опередили незаконно и вне очереди. Им нужно было убедиться, что она все еще в гробу. Мои друзья, с которыми я встречался лишь в снах, пытались их успокоить, а я прикрывал собой ее пустой гроб. С трудом, но все же удалось погасить их ярость. Выпроводив шумных девиц за дверь, я зашел в соседнюю комнату. Там тоже стоял гроб с какой-то бабулькой. Вдруг на ее щеках стал появляться румянец, она открыла глаза и по-доброму улыбнулась мне. Я поднес палец к своим губам, призывая ее к осторожности, и шепнул: «подождите немного, сейчас шум уляжется, и мы вас тоже вытащим».

    Я знал, что это был не простой сон. Обычно в подобных снах шло обучение чему-то, как правило, работе со своим сознанием. Многих «одноклассников» я встречал там не первый раз. Вот и в этом сне они мне помогали сдержать натиск девиц. И все же я был ошарашен.

    «И что же?» — Возмущалось мое сознание, — «ты хочешь сказать, что вытащил ее с того света, да кто ты такой, и как тебе такое могло прийти в голову?»

    «Посмотрим», — подумал я, кладя цветы на заснеженный холмик. «Пусто тут, уже пусто, нет ни ее, ни ее бабушки», — это ощущалось всем моим существом. Ее смерть открыла мне дверь в тот, иной, бесконечный мир. Стало понятным, почему многие супруги уходят один за другим. Открывается дверь в поглощающую бесконечность, и если бы не дочурка, то и я не смог бы устоять перед ее всеохватывающем притяжением. Возможно, благодаря этой открытой двери, так ярко ощущалось, что ее там уже нет.

    Чтобы как-то успокоить мозги, я подсчитал дату, когда она примерно должна вновь появиться на свет. Выпадало на середину декабря. Внутри была какая-то дикая уверенность, что если все это правда, то когда она родится, я узнаю об этом.

    P.S. До этого случая на кладбище она мне приснилась лишь однажды. Мы выступали на каких-то соревнованиях. Взявшись за руки, выписывали в воздухе немыслимые пируэты. Летать мы любили и делали это с громадным наслаждением. Она как обычно сомневалась в своих способностях, но я успокоил ее, предложив даже не думать о том, что мы соревнуемся. «Просто доверься мне, наслаждайся полетом и у нас все получится». Мы действительно выступили лучше всех, выкручивая сложные пируэты, но нас результат уже не интересовал, мы просто наслаждались полетом. В какой-то момент, я обратил внимание, что наша дочурка сидит у нее за спиной, крепко обнимая маму за шею. «Посмотри, не прилипнет она ко мне?» — Попросила Ксюша. Я взял дочку на руки. На ее замусоленные чем-то сладким ладошки налипли ворсинки от мамкиной кофточки. «Да, конечно, — рассмеялся я, — с такими ладошками она к чему угодно прилипнуть может». Ксюшка тоже рассмеялась, глядя на липкие детские ладошки. Этот смех был настолько необычно чистым и легким, что я проснулся, и еще долго этот беззаботный смех стоял у меня в ушах. На земле так чисто смеяться не умеют.

    Все мои попытки войти в осознанное сновидение и отыскать ее там терпели неудачу. Из-за отсутствия энергии я просто не мог осознать себя во сне. Прошло всего лишь два дня, как «опустела могила», и она приснилась моей племяннице. С ее слов, Ксюша на меня обижалась за то, что я рано ее оживил — она еще не успела отдохнуть, и все тело у нее еще болело после аварии (она разбилась на машине). Теперь у меня уже почти не было сомнений, что в том мире действительно что-то произошло с моим участием, приведшем к новому воплощению Ксюши, ведь я никому о своих снах и ощущении пустоты могилы не рассказывал.

    Но окончательно мои сомнения рассеялись, когда она уже родилась. Как я и подсчитывал, родилась в декабре, выбрав не только такой же месяц, но и саму дату. Она родилась день в день, повторив свою предыдущую дату рождения. Родилась у молодой пары, у которой мы гуляли на свадьбе. Ксюшка всегда была застенчива и не любила выставляться напоказ, а там она на второй день впервые в жизни сыграла роль жениха, сыграла легко и азартно на удивление мне и веселье всем остальным. Словно тогда уже знала, что ей предстоит родиться в этой семье первенцем. Ее актерское перевоплощение в хулиганистого жениха обернулось реальным перерождением. Да, она воплотилась мальчиком, своим рождением сняв с меня колоссальный груз.

    Вагон

    Весеннее утро было бодряще прохладным, до встречи оставалось ещё часа полтора, а дойти быстрым шагом можно было минут за сорок. Я настроил свой транзистор на любимую волну, надев наушники, и, наслаждаясь своей свободой от времени, двинулся в путь.

    Глазами я видел, насколько выпадал из общего ритма утренней озабоченности и суеты. Все куда-то спешили. Кому хочется вставать утром раньше времени? Ведь наверняка у многих и вечером было ещё много проблем, с проблемами легли спать, с проблемами встали, и сейчас каждый нёс свои и вчерашние, и уже сегодняшние, а в целом каждодневные, повторяющиеся изо дня в день проблемы. Даже стоящие на остановках и ожидающие свой транспорт не видели весеннего утреннего солнца, молодых, еще клейких листочков на деревьях, веселящихся новому дню птиц… Практически на всех лицах одно выражение — выражение озабоченности.

    Я брёл, слушая музыку и наслаждаясь своей свободой от времени, словно существовал в ином мире. Тогда ещё не знал, что глаза машинально искали хоть кого-то, кто так же спокойно переживал только настоящий момент, а не загружался прошлыми и будущими проблемами.

    Мимо проносились машины, набивались в общественный транспорт спешащие на работу люди, на которой многим все равно ничего не платили. Суета и озабоченность рождали нервозность и озлобленность. Поднимаясь на пешеходный мост через железнодорожные пути, я обратил внимание, что даже дворы внизу завалены какими-то колясками, дровами, трубами, заставлены машинами, увешаны бельём…

    … И вдруг вагон… Он медленно катился по рельсам, словно был погружён сам в себя, словно не существовало ничего вокруг, не существовало даже брёвен в нём самом. Длинный пологий уклон сортировочной горки катил его на сцепку с нужным составом, перед ним размыкались и смыкались необходимые стрелки, а он ПРОСТО медленно, словно задумавшись, катился. Его спокойствие и умиротворённость восхитили меня. Как он был прост и красив среди окружавшей его суеты и загромаждённости!

    Величайшие творения земной природы в оранжевых жилетках суетились, контролируя правильность его движения, вовремя переключая стрелки, перед, в общем-то, грудой железа. А он, спокойный, абсолютно не заботящийся о своём будущем, просто катился.

    Астральный бой

    Я знал, что передо мной стоит сам Дракула, собственной персоной. Знал, не потому, что он выглядел именно так, как я его и представлял себе, а знал всем своим существом, без тени сомнения. И все мое существо испытывало к нему брезгливость, отвращение и немного страха. Я настолько был поглощен своим отторжением к этому кровожадному существу, что даже не удивился тому, что вообще его повстречал. Я наблюдал словно со стороны бунт своего организма и нежелание какого-либо контакта с этой тварью.

    Следующее, что я помню — это растворение моей неприязни к нему. В каком-то оцепенении я наблюдал за приближением Дракулы. К моему удивлению, исчезали все негативные эмоции. Самое удивительное то, что я осознавал — наступающая отрешенность во мне — результат воздействия третьей Силы, к которой Дракула никакого отношения не имел. Той Силы, которой я привык доверять. Именно под Ее воздействием я уже почти с безразличием наблюдал приближение ко мне Дракулы. Многолетняя привычка доверять Тому, кому однажды отдал всего себя без остатка, сделала свое дело. Я словно наблюдал за кем-то другим, как не в меня, а в кого-то другого стал входить сам Дракула, и при этом не было ни малейшей эмоции отторжения или неприязни. Сила сделала меня абсолютно отрешенным наблюдателем.

    Во всей этой отрешенности все же нашлось место удивлению. Эта тварь, которую я брезгливо презирал, стала во мне распадаться, превращаясь в обычную энергию, лишенную любой векторной направленности или эмоциональной окрашенности. То, что некогда называлось Дракулой, превращалось в облако обычной энергии, которую впитывало мое тело. Ну надо же! Так легко и просто, вместо кошмарного боя с мистической сущностью… Это даже победой невозможно назвать!

    Мое тело просто ликовало, получив заряд халявной энергии. Любой негатив, присутствовавший в Дракуле, просто рассыпался в чистую энергию. От меня всего лишь потребовалось впустить в себя эту тварь, и то я это сделал благодаря отрешенности, в которую меня погрузила Сила!


    В следующий раз Сила устроила мне встречу с обычной ведьмой-колдуньей. Основная черта этой ведьмы, которая собственно и сделала ее ведьмой, была озлобленность на весь мир. Она словно мстила всем за то, что не умеет быть счастливой и от этого становилась еще более мрачной и агрессивной.

    Ну что мне какая-то ведьма, когда совсем недавно я поглотил самого Дракулу и от этого стал только сильнее! Теперь я уже самостоятельно «открыл» себя для принятия новой энергии…

    Да, ведьма как и Дракула, рассыпалась на энергию, как и Дракулы, ее не стало. Но не вся энергия, выделенная от ее распада, легко впиталась моим организмом. Вдруг очень ярко высветилось, что и у неё и у меня была одна похожая составляющая — сексуальная похоть. Это не являлось ни моей, ни ее доминирующей чертой, но это присутствовало в нас обоих. Именно эта часть ее энергии стала для меня почти не перевариваемой. Я на две недели заболел, перерабатывая ее энергию, истратив все накопленные до этого резервы, в том числе и халявную энергию, полученную от встречи с Дракулой. Болело не просто астральное тело, я на физическом плане валялся в постели со скачущей температурой, все тело ломало и крутило. Я понимал, что таблетками здесь не поможешь. Нужно переболеть и заодно поразмыслить над случившемся.

    Нет, совсем не безобидным может оказаться астральный бой. Далеко не всё способно с легкостью сложиться, увеличивая энергетический потенциал. Необходимо делать поправку на свое несовершенство и развиваться, оттачивая чистоту и безупречность. Да и вообще, стоИт ли такая задача перед человеком — воевать с кем-то внешним, пусть даже только в астрале? В жизни та же школа: будешь чистым — ничто не пристанет. Любая битва в итоге сводится к работе с самим собой.

    Новотитаровская сказка

    Детские щёчки надулись, и… вырвался весёлый хоровод переливающихся на весеннем солнце мыльных пузырей. Тёплый майский ветерок, наполненный ароматом цветущих садов, подхватил и понес их ввысь. Переливаясь всеми цветами радуги, и обгоняя друг друга, они старались подняться выше и выше. Каждому хотелось показать свою красоту. «Смотрите, — говорил один, — какой у меня красивый оранжевый цвет». «А я лиловый», — перебивал его другой, стараясь при этом взлететь выше остальных. «Эх вы, — покачивая раздутыми боками, пыхтел третий, — зато я больше вас всех».

    Но среди них был пузырик, который еще, будучи воздухом, запомнил прикосновение к детским губам, и сейчас с собой уносил трепет детского сердца. Тёплый ветерок поднимал его выше и выше, а он не мог оторвать взгляда от искрящихся восторгом детских глаз, и потому не мог видеть, как выглядит он сам. Его просто переполняло счастье: «Как так? Такое блаженство! Быть воздухом, наполненным ароматом оживающей природы, затем прикоснуться к детским губам, а теперь ещё и иметь возможность доставлять счастье и восторг!» Он сам был Любовью, и потому он выглядел красивее других. И именно за ним следил трепетный детский взгляд.

    Жизнь мыльного пузырька — секунды… Кто раньше, а кто позже, пузырьки-хвастунишки лопались, и брызгами падали на землю, сворачиваясь в пыли мелкими дробинками грязи. Здесь они никому уже не были нужны. Когда же лопнула радужная оболочка на нашем пузырьке, он этого даже и не заметил, потому что никогда не отождествлял себя с этой красивой мишурой. Раньше он был просто весенним воздухом, — теперь же был ещё и прикосновением детских губ, и счастьем любви… И когда лопнула его оболочка, он просто опять слился с общим потоком весеннего аромата. И прохожие его вдыхали, и что-то в них происходило, и на миг исчезали их проблемы и спешка. И в этот миг они замечали ребёнка, в азарте восторга запускавшего новые хороводы мыльных пузырей. И на их лицах появлялись улыбки.


    По возникающим вопросам и предложениям по содержанию книги, а так же с попутчиками Бобши можно связаться по адресу: buba_10@mail.ru








    Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке