Выражение лица Анатолия Павловича Июдина, начальника отдела лётных испытаний, подошедшего к Ковалёву в середине рабочего дня, было таким, будто он вознамерился сделать своему сотруднику приятный подарок. Июдин, не стирая этого выражения, терпеливо ждал, пока остановится, закончив считать, громоздкая немецкая счетная машина «Рейнметаль», сотрясавшая стол движением громоздкой каретки и наполнявшая комнату стрекочущим звуком деталей, занятых вычислением параметров очередного испытанного на стенде двигателя.

— Так, Владимир, выписывай командировки себе и мне, завтра летим на полигон, — распорядился он, довольный произведенным эффектом, так как уловил вспыхнувший в Ковалёве прилив чувств, что были сродни радости молодого телёнка, которого выпускают из-за изгороди на свободу луга. — Запиши номер телефона «королёвского» авиаотряда и позвони им, как оформишь командировки. Может быть, у них найдется ещё парочка мест для нас.

Июдин достал из внутреннего кармана кожаной куртки небольшую записную книжку в потёртой обложке и стал её перелистывать в поисках нужного телефона. Он стоял между Ковалёвым и окном, и его длинноватый с горбинкой нос, слегка скошенные лоб и подбородок делали профиль его головы похожим на птичий.

Июдин начал работать у Валентина Петровича Глушко ещё в Казани, в то время специальное конструкторское бюро НКВД, а попросту «шарашка», работало над ракетными ускорителями для пикирующих бомбардировщиков. Анатолий Павлович входил в число тех немногих «могикан», которых Глушко забрал с собой при переезде в Химки.

Несколько странная фамилия Анатолия Павловича давала возможность таким же, как он, «старожилам», подтрунивать над ним, не опасаясь отмщения или интриг с его стороны в силу положения, занимаемого ими на «фирме».

Наиболее успешно проделывал это главный бухгалтер предприятия Михаил Куприянович Топоров:

— Это какой отдел? — спросил он однажды, бесцеремонно распахнув входную дверь. — Шестьдесят третий?

Услышав громкое «да», хором произнесённое сотрудниками в ожидании непременной ядовитой выходки маленького, хромого на правую ногу, но подвижного и эксцентричного главбуха, Топоров проскрипел:

— А начальник отдела у вас Июдин? А почему И-юдин, а не просто Юдин? — делано удивился он и, обрезая, резко взмахнул рукой: — А, всё равно еврей!

Июдин знал, что поездка на полигон была для Ковалёва долгожданным событием с тех пор, как более года назад, в начале сентября, тридцать выпускников Московского авиационного института, стояли в сквере перед проходной «фирмы» Валентина Петровича Глушко в Химках. Руководитель преддипломной практики, делая перекличку, называл отделы, и каждый мог выбрать, в какой отдел пойти работать и делать дипломный проект.

Одни выбрали работу конструкторов в отделе агрегатов автоматики, другие пожелали заняться проектированием турбонасосных агрегатов. Ковалёв же, хорошо понимая, что начинающих конструкторов ожидает, скорее всего, простейшая работа вроде «проектирования гаек», попросился в отдел лётных испытаний. С надеждой, что работа в этом отделе даст возможность многое увидеть, изучить, познакомиться с интересными людьми и поучаствовать в испытаниях ракет, то есть поработать на заключительном этапе, когда усилия, умение и разум многих тысяч людей уже воплощены в конечный продукт.

Все, кто пришел в отдел из Московского авиационного института или Московского высшего технического училища имени Баумана одновременно с Ковалёвым, успели побывать на полигоне, кто по одному, а кто и по два раза.

Ковалёва же изначально включили во вновь созданную группу из нескольких опытных сотрудников отдела, которой предстояло заниматься испытаниями новой межконтинентальной баллистической ракеты. Группа, знакомясь с тонкостями конструкции, отслеживала появление новых, более мощных, чем прежде, двигателей с первых линий на чертежах. Позже, когда чертежи материализовались в детали и сами двигатели, Ковалёва отправили в лабораторию огневых испытаний, поработать на испытательном стенде.

Стенд представляет собой некое грандиозное сооружение на склоне оврага, образованного неказистым с виду ручьем, носящим простонародное название «река Химка».

Ручей вытекает из небольшого пруда, подпитываемого родниками и расположенного на территории предприятия у самой кромки леса. Пруд до сих пор кишит карасями на редкость крупного калибра, но никто из сотрудников не решается посетить его с удочкой — двигатели, испытываемые на стенде, работают на жутко токсичных компонентах топлива.

До недавнего по историческим меркам времени чахлый с виду ручеёк расщеплял надвое реликтовый дубовый лес, в котором, судя по роману Алексея Толстого «Хождение по мукам», водились разбойники, и петлял через Тушино в сторону Москвы-реки. До тех пор, пока по его руслу не выкопали канал, названный именем столицы нашей родины.

Несмотря на свою невзрачность, Химка оказалась довольно-таки плодовитой на названия — дала имя городу и водохранилищу, вытекая из него рудиментарным отростком по краю бывшего Тушинского аэродрома.

Первые отечественные двигатели, прототипом которых были моторы немецкой ФАУ-2, работали на жидком кислороде и спирте, и долгожители предприятия по понятным причинам вспоминают те времена, как постоянный праздник. Позже спирт был заменен керосином. Знаменитые королевские «семерки», оснащенные двигателями на компонентах жидкий кислород-керосин вот уже более пятидесяти лет выводят на орбиту спутники и; пилотируемые космические корабли. Но для боевых ракет применение кислорода в качестве окислителя не обеспечивает постоянной готовности к пуску. Поэтому для них разрабатывались двигатели, работающие на более высококалорийном и высококипящем топливе: в качестве окислителя применялись — азотная кислота или азотный тетроксид, а горючим был гептил (несимметричный диметилгидразин).

Азотная кислота и азотный тетроксид в представлении не нуждаются — читатель в большинстве своем знаком с ними со школьной скамьи. Ему нужно только вообразить, что в стендовые емкости или бак ракеты заправлена иногда не одна сотня тонн этого продукта, и станет понятно, насколько высокий профессионализм требуется как от создателей ракеты, так и от обслуживающего персонала.

Что же касается гептила, то необходимо подчеркнуть его чрезвычайно высокую токсичность — концентрация в одну десятитысячную миллиграмма гептила в одном литре воздуха — летальная доза для человека. К этому можно добавить всепроникающий и совершенно непереносимый запах тухлых яиц. Кажется, будто запах сочится через стальные стенки абсолютно герметичных баков, также заправленных не одной сотней тонн гептила.

Наверное, будет справедливым отдать должное разработчикам и изготовителям в промышленных масштабах материалов и сплавов для топливных баков, трубопроводов, уплотнений, работающих в агрессивной среде, создаваемой компонентами топлива. А также создателям поездов, обеспечивших безопасную перевозку ядовитых веществ по железным дорогам общего пользования на многие сотни и тысячи километров от заводов-производителей этих чрезвычайно опасных продуктов до стендов и стартовых позиций.

Работе именно с «азоткой» и гептилом и следовало обучиться Ковалёву.

Стенды начали строить после войны с помощью немецких специалистов, работавших с Вернером фон Брауном над ракетой ФАУ-2. Американцам достался сам Вернер фон Браун, нам — непосредственные исполнители. И трудно сказать, кто выиграл больше.

Немцам построили уютные коттеджи, называемые в то время финскими домиками, по правому берегу Химки ниже по течению, платили зарплату в два-три раза больше, чем советским рабочим и инженерам, безропотно жившим в бараках в абсолютной нищете.

Немцы и заложили основу советской школы ракетостроения — конструкции двигателей и ракет, культуру производства, применяемые материалы, методики расчетов и стендовых испытаний, средства измерений.

После того, как немцы уехали в свою Германию, стенды достраивались, перестраивались, сносились и строились вновь под новые, все более мощные двигатели и компоненты топлива.

К тому времени теоретическая база уже позволяла надежно спроектировать двигатель. С достаточной точностью выполнялся термодинамический расчет, определялось соотношение окислителя и горючего (стехиометрическое соотношение) в зависимости от применяемых компонентов топлива, при котором обеспечивалось устойчивое горение в камере сгорания. Достоверно рассчитывались температуры пристеночного слоя и в центре камеры сгорания, давление, состав газов, теплопередача и охлаждение камеры сгорания, потребные расходы компонентов через насосы и многое другое.

В принципе, вновь созданный таким образом двигатель выдавал параметры, заложенные в техническом задании на проектирование, если бы не одно «но».

— Пока существуют ЖРД (жидкостные ракетные двигатели), будет существовать и высокая частота, — такой афоризм выдал однажды в светской беседе во время обеденного матча в домино талантливый расчетчик отдела лётных испытаний Коля Прядкин, опуская в копилку, как проигравший партию, свои кровные десять копеек.

Роль копилки исполнял раздвоенный стальной трубопровод, бесхитростно именуемый «штанами», по которому, в случае установки его на двигатель, один из компонентов топлива подаётся от насоса к двум камерам сгорания.

При установке же на обычный конторский стол в отделе лётных испытаний, трубопровод превращался в копилку, и «козлы» вместо того, чтобы на потеху остальным сотрудникам, бескорыстно блеять «по-козлиному» из-под стола, опускали монеты через щели в заваренных фланцах. По десять копеек каждый.

Как совершенно справедливо утверждается в детской песенке: «с голубого ручейка начинается река». Результатом же активной повседневной деятельности «козлистов» становились сто пятьдесят — двести рублей, страшно большие в те времена деньги, выгребаемые из «штанов» с периодичностью один раз в три-четыре месяца, перед праздниками, в те редкие моменты, когда из командировок возвращалось максимальное количество сотрудников отдела.

И отдел в полном составе, включая Заместителя главного конструктора по лётным испытаниям Виктора Сергеевича Радутного, демократично настроенного по случаю праздничного мероприятия, направлялся в парк Сокольники. В единственную московскую в меру заплёванную пивнушку, именуемую высокопарно «Пивным баром». Пивнушка имела радикальное отличие от других подобных заведений — здесь торговали чешским пивом «Пильзеньский праздрой».

Здесь не опускались до торговли «Жигулёвским» — пивом отечественного производства, стеклянная полулитровая кружка которого стоила в других забегаловках двадцать две копейки. Стыдливо добавленные к этой цене три копейки гарантировали кружку высококачественного чешского пива.

По мере опустошения своего предшественника за прилавок выкатывался очередной алюминиевый бочонок литров на пятьдесят, под страждущими взорами посетителей удалялась пломба, пробка вывинчивалась ловкими касательными ударами молотка по её расклёпанному краю. Вязкий отрывистый звук, сопровождавший этот процесс, удостоверял полную заправку бочонка к радости посетителей, истомившихся в предвкушении прохладной пенной горечи.

К первому занятому столу постепенно придвигались другие, освобождавшиеся. Вскоре передовая техническая мысль, запросто оперировавшая тройными интегралами и биквадратными уравнениями, с ощущением небывалой сплочённости всего коллектива единомышленников, в дружном порыве принималась наливаться, хмелея, заграничным напитком.

Заключались пари, и теперь молодой, подающий надежды, но засекреченный и потому не известный широкой общественности, ученый мог запросто выпить четырнадцать кружек пива. А может и больше. Просто на этой цифре проигравшая сторона обычно сбивалась со счёта.

Понятно, что достаточно быстро такому количеству усвоенного пива требовался выход, с которым стандартные решения, имевшиеся в углу пивнушки, были не в состоянии справиться ввиду недостаточной пропускной способности.

Но первого же представителя прослойки между рабочим классом и трудовым крестьянством, то есть советского интеллигента, вынужденного прибегнуть к помощи кустов, густым кольцом окружавших пивнушку, поджидала опасность.

Как только он, пошатываясь и вдыхая запах, специфический до щекотки в ноздрях, прицеливался, чтобы пустить тугую, напористую струю точно под корень куста, на периферии его взгляда появлялся чей-то блестящий, слегка припорошенный пылью, сапог. Уличённый в нарушении общественного порядка не имел сил прервать свою пронзительную радость, но и хозяин сапога понимающе дожидался окончания процесса, зная наперёд, что у клиента в кармане обязательно припасен казначейский билет достоинством в три рубля. В случае непредусмотрительности, клиент немедленно доставлялся в вытрезвитель, и на следующий день на предприятие уходила «телега» с образным описанием «подвигов», придуманных представителями власти или действительно совершённых несчастным. Несчастным потому, что будь человек хоть семи пядей во лбу, поступление в отдел кадров предприятия документа о приводе в милицию означало если и не увольнение с работы, то уж точно закат его карьеры.

Но в отделе лётных испытаний работали только предусмотрительные товарищи, поэтому на «разборе полётов», проводившемся на следующий день, потерь личного состава не отмечалось. Неформальное собрание, на котором в мельчайших деталях, подогревавших интерес женской составляющей отдела, по определению не принимавшей участия в «культурном походе», в атмосфере всеобщего веселья восстанавливалась картина вчерашнего мероприятия, постепенно переходило к рассмотрению производственных вопросов и заканчивалось спором на вполне научную тему — о природе «высокой частоты» и методах борьбы с ней.

Появление «высокой частоты» — высокочастотных колебаний давления в камере сгорания — штука совершенно непредсказуемая. «Высокая частота», входя в резонанс с собственными колебаниями отдельных элементов конструкции двигателя, почти мгновенно приводит их к разрушению или взрыву. Взрыв же ракетного двигателя, если он установлен на ракете, приводит к её неминуемой гибели, инициируя взрыв нескольких сотен тонн компонентов топлива в полёте или при падении машины на землю. Лучше в полёте. Обломки ракеты, по крайней мере, упадут в отведенный коридор, но стартовая позиция останется целой. А если взрыв, паче чаяния, произойдёт на старте, то будет уничтожены сложнейшие стартовые сооружения, иногда настолько грандиозные, что иной раз трудно поверить, что они созданы человеком. На начальном этапе лётных испытаний так бывало со всеми ракетами. Но наибольший урон наносила в силу гигантских размеров ракета Н-1, предназначавшаяся для полётов на Луну. Взрыв более чем двух тысяч тонн компонентов топлива не только уничтожал всё, что было построено на старте, но, подобно мини-атомному взрыву, в радиусе трёхсот-четырёхсот метров превращал песок в мелкодисперсную пыль.

Для того чтобы достоверно определить, высокочастотные ли колебания становились причиной взрыва двигателя, испытатели должны «рыть землю», но найти кронштейны камер сгорания, с помощью которых камеры крепятся к раме. Если на кронштейнах есть следы «наклёпа», значит, двигатель навестила «высокая частота».

Но трудность создания ракетного двигателя заключается ещё и в том, что, добившись устойчивой работы камер сгорания в тех узких диапазонах, где удалось уйти от «ВЧ», необходимо обеспечить возможность регулирования давления в них, чтобы получить требуемые параметры полета ракеты. Это намного усложняет процесс доводки двигателя. Для решения задачи приходится проводить сотни стендовых огневых испытаний — конструкторы опробуют головки камер сгорания с различным расположением форсунок, насыщением пристеночного слоя избытком того или иного компонента топлива, определяют зоны устойчивой работы по соотношению компонентов и давлению в камере.

Пока умные головы в отделах камер сгорания, турбонасосных агрегатов, агрегатов автоматики обдумывают очередные варианты конструкции, в лабораториях «проливают» водой дроссели, клапаны, насосы и пересчитывают результаты «проливок» на реальные компоненты топлива.

Отдел компоновки и увязки параметров двигателя координирует весь процесс доводки, выдает задание на следующий вариант опытного двигателя заводу, выпускавшему до войны самолеты ПС-84 («Дугласы»).

Одни детали и сборочные единицы двигателя можно сделать быстро, для изготовления других требуется значительное время. Для того, чтобы опытные двигатели поступали из сборочного цеха своевременно, такие трудоемкие элементы конструкции, как камеры сгорания или корпуса турбонасосных агрегатов начинают изготавливать за полгода до окончательной сборки двигателя.

Но пока завод делает детали, стендовые испытания идут полным ходом. По их результатам у конструкторов появляются всё новые и новые идеи, как добиться надежной работы, и конструкторы должны вносить изменения детали и сборочные единицы, находящиеся в данный момент в производство. Понятно, что требование конструкторов что-то поменять в почти готовом агрегате, вызывает страшное противодействие со стороны завода.

Вот и обязан начальник отдела Михаил Рувимович Гнесин не только анализировать результаты огневых испытаний или определять причину взрыва двигателя на стенде, но и особым чутьём предвидеть, составляя план заводу, какие элементы конструкции решат вдруг изменить конструкторские отделы.

Двигатель поступает на стенд, который был, как правило, частично разрушен предыдущим испытанием, особенно, если речь идет о начальном этапе огневых испытаний нового двигателя. Но к моменту поступления очередного двигателя стендовая бригада, работая круглосуточно и без выходных, обязана восстановить стенд. Через стендовые переходные устройства двигатель упирается в тензомессдозу — стальной цилиндр с наклеенными на него тензометрическими датчиками. По едва уловимым деформациям цилиндра, регистрируемым тензодатчиками при работе двигателя, определяют силу тяги.

Топливные магистрали двигателя через сильфоны соединяются со стендовыми трубопроводами. Мотористы через технологические трубки подключают к многочисленным штуцерам двигателя датчики для измерения параметров, проверяют герметичность стыков.

Особого контроля требует установка трубок к датчикам. Дело в том, что температура газов в камере сгорания достигает 3500 градусов по Цельсию, и понятно, что даже кратковременный проток по трубке газов с высокой температурой приведет к прогоранию штуцера на камере сгорания.

Чтобы этого не случилось, в соответствии со стендовой инструкцией мотористы перед установкой на двигатель должны заполнить трубки спиртом.

Но это — если бы работали немецкие мотористы. Те всё сделали бы точно по инструкции на проведение огневых стендовых испытаний.

Наши же доморощенные умельцы построили график замерзания спиртоводной смеси в зависимости от температуры окружающей среды и исправно им пользуются, не давая напрасно пропадать такой стратегически важной жидкости, как спирт.

Мотористы, работающие на стенде, в основном бывшие матросы-подводники Северного флота, то есть те люди, которые воспитаны трудной долей подводника и принципом «все за одного, один за всех». Дисциплинированность и чувство ответственности у таких ребят въелись в кровь.

Вот и ведёт пальцем по графику, в который раз, чтоб не ошибиться, Валерий Вахтин, вот и доливает он бережно, по капле, бесцветную, заменяющую валюту, жидкость со знакомым, веселящим запахом из одной мензурки в другую. И уж тут можно быть уверенным, все будет сделано точно по графику, лишь бы по непредвиденной причине не перенесли испытание на вечер, когда мороз станет забирать всё круче и круче.

Огневые испытания в те времена проводились сразу же, по готовности двигателя и стенда. Единственным аргументом в пользу задержки пуска было направление ветра в сторону Москвы. Но в таком случае, даже если двигатель стоял на стенде, с подключением трубок к датчикам можно было подождать.

Если направление ветра не менялось в течение суток, то испытание все равно проводили. Тогда грохот работающего двигателя был слышен даже на Соколе. Струя раскалённых газов, под наклоном вылетающая из сопел двигателя, ударялась в железобетонный отражатель на дне оврага, рядом с Химкой, и взлетала ввысь, может быть, на километр. И только через несколько минут на близлежащий прекрасный дубовый лес с шуршанием начинал осыпаться дождь черных крупинок прореагировавших компонентов.

Пуск двигателя, наблюдение за его работой и останов осуществляются из пультовой — бетонного сооружения со стенами такой прочности, что не под силу никакому взрыву.

Пожалуй, только взрыв атомной бомбы только мог бы перевернуть его, да и то, если бы эпицентр располагался в непосредственной близости.

Пусками руководил Марк Маркович Рудный. На этом человеке, ставшем начальником стенда всего через пару лет после окончания института, лежала вся ответственность за испытание.

Техническим заданием на огневое стендовое испытание задавалось время работы двигателя и диапазоны изменения давления в камере сгорания. Как правило, время работы устанавливалось от ста до двухсот секунд, это в том случае, если двигатель работал нормально. Если же в процессе работы появлялась «высокая частота», Рудный должен интуитивно, в доли секунды, по одному ему ведомым признакам, нажатием кнопки выключить двигатель до взрыва.

Выключать же двигатель беспричинно раньше заданного времени недопустимо, в этом случае задание на испытание считается невыполненным.

На каждом испытании Марк Рудный, находясь в состоянии невероятного напряжения, наблюдал через бронестекло за работой двигателя. И уж если он нажал пресловутую кнопку, то необходимость выключения двигателя обязательно подтверждалась в последствии записью параметров на осциллограммах[1].

По мере достижения успехов в доводке двигателей, их производство и испытания перекочевали в Днепропетровск, на Южный машиностроительный завод.

И тут ЖРД вновь показали свой неуемный характер: двигатели, прекрасно, без замечаний, работавшие в Химках, на стендах в Днепропетровске вновь стали взрываться.

Те же материалы, такие же высокоточные детали, точно такие же двигатели — в Химках работали, а в Днепропетровске — взрывались. Южмаш делал двигатель за двигателем, специалисты из Химок, находясь в командировке безвылазно, месяцами работали от зари до зари, на стенде перебывало руководство даже самого высокого ранга, а двигатели всё равно взрывались.

Наконец, в Министерстве общего машиностроения, образованном вновь после снятия Хрущева, не выдержали, и на Южмаш прилетел Сергей Александрович Афанасьев.

— Если допустишь отставание от Америки, я тебе голову оторву! — по-товарищески, как коммунист коммунисту, пообещал Леонид Ильич Брежнев на заседании Политбюро Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза, утверждавшего Афанасьева на должность Министра общего машиностроения.

Афанасьев, проработавший в Великую Отечественную войну на сталеплавильных печах одного из Пермских заводов, человек могучего телосложения и двухметрового роста, с искривлённым, перебитым носом, отчего его лицо выглядело свирепым и бескомпромиссным, собрал в кабинете Главного конструктора ракеты Михаила Кузьмича Янгеля совещание. На совещание был вызван и Главный конструктор двигателей академик Валентин Петрович Глушко.

Для доклада министру были подготовили необходимые графики, таблицы, схемы и руководитель нашей выездной бригады Игорь Клепиков рассказал обо всем Глушко, а тот на совещании — министру.

Министр, может быть, для самоутверждения, а может, раздраженный тем, что сорваны все сроки, установленные Центральным комитетом и Комиссией по военно-промышленным вопросам, а двигателя все нет, рассматривая график устойчивой работы двигателя по давлению в камере сгорания и соотношению компонентов топлива, принародно, в том числе в присутствии подчинённых Главным конструкторам сотрудников, сказал в адрес Глушко довольно-таки грубым тоном:

— Для того чтобы изобразить такой график, можно и не быть академиком!

Так, листом бумаги-миллиметровки с парой кривых линий, проведенных через россыпь точек, отмечавших результаты испытаний, выглядела черная кошка, пробежавшая между двумя высокопоставленными людьми, игравшими ключевые роли в отечественной космонавтике. И след, оставленный ею, сохранил злопамятную свежесть до самой смерти одного из них.

Тем не менее, допинг, полученный от министра и сверхнапряженная атмосфера, сложившаяся на стендовых испытаниях маршевых двигателей, заставили всех участников процесса пошустрее шевелить извилинами и привели к положительному результату. Предположили, казалось бы, невероятное: на устойчивую работу двигателя каким-то образом оказывают влияние стендовые трубопроводы. Оказалось, что в Днепропетровске сильфоны, соединяющие стендовые трубопроводы окислителя и горючего с соответствующими магистралями двигателя, другой конфигурации и жесткости, чем в Химках.

Как только сильфоны были заменены, умопомрачительный грохот отлично заработавших двигателей показался всем самой мелодичной из всех ранее слышанных песен.

До отъезда Химкинской бригады в Москву был один день, и химчане радостно двинули на пляж.

В Днепропетровске пляж находится на Комсомольском острове и путь на него лежит через парк, который во всех городах Украины непременно называется именем Тараса Шевченко. Видимо, это является своеобразной гарантией от частых переименований.

Едва испытатели вошли в парк, как путь им преградил шинок, расчётливо поставленный поперёк парковой аллеи. Учитывая праздничное состояние души, попыток миновать его не было и в помине. Шинок был набит, казалось, до отказа полулитровыми бутылками, наполненными вином «Надцни-пряньске» стоимостью рубль и семнадцать копеек за бутылку. Каждую бутылку украшала лубочная этикетка, наспех и вкось приклеенная в каком-нибудь соседнем колхозе.

Метров через тридцать на пути к пляжу поджидал второй шинок, а дальше — третий.

Местность, на которой расположен парк, имеет довольно значительный уклон в сторону реки, и пешеходный мост, ведущий на остров с пляжем, как бы продолжает этот уклон.

Мост подвешен на вантах к двум высоким полукруглым аркам, причем каждая арка одним концом опирается о берег, куда, миновав соблазны, прибыли испытатели, а другим — в остров.

Надравшись приторносладкой храбрости, по крайней мере, двое из группы были вполне подготовлены пройти на пляж не по настилу моста, что представлялось будущим кандидатам и докторам наук слишком простым делом, а по аркам.

Когда они, частично сняв для удобства кое-что из одежды, оказались в верней точке арок, то неожиданно для себя обнаружили, что по другую сторону моста арки почти вертикально уходят вниз, так как остров значительно ниже берега, с которого они только что стартовали.

Мгновенно собравшаяся многочисленная толпа зевак подбадривала их дружными криками, наиболее азартные зрители заключали пари, делая ставки. Поэтому возвращение назад по пологим уклонам арок было равносильно позорному бегству с поля боя.

Необходимость развернуться на почти двадцатиметровой высоте, чтобы спуститься в сторону острова ногами вперед, протрезвила их, заставив утопить часть верхней одежды, опрометчиво прихваченную с собой.

Но если штаны и рубашки они утопили ненароком, то пожертвовать туфлями Игоря Клепикова уговорил Ковалёв: Ковалёв вырос в горах Кавказа и знал, что забираться на скалы и спускаться с них лучше босиком.

Нащупывая пальцами ног выступающие шляпки стальных заклёпок, цепляясь руками за головки заклёпок на боковой поверхности арок, благодаря эксплуатационников за то, что давно не красили арки и металл поржавел, а ржавчина впитывала влагу вспотевших ладоней, они, протрезвев от риска сорваться с высоты, перепачканные ржавчиной, проявив недюжинную волю к победе, все же переправились на остров. Всего лишь для того, чтобы благополучно угодить в распростертые объятья милиции, впрочем, тут же отпустившей их по единодушной просьбе зрителей.

На следующий день к поезду бригада химчан отправилась на «рафике». В открытые окна микроавтобус врывался тёплый ветер, развевая занавески из плотной синеватой ткани, в салоне машины — радостное настроение людей, дождавшихся возвращения домой из длительной командировки.

Автобусные остановки заполнены толпами местных жителей, удрученных длительным ожиданием транспорта. У одной из них «Рафик» притормаживает перед поворотом на другую улицу. Игорь Клепиков, которому надоело наблюдать мрачные физиономии местных жителей, беспричинно вспомнив, что неподалёку от Днепропетровска есть город Кривой Рог, перекашивает вдруг страшной гримасой свою и без того колоритную физиономию, высовывает её в окошко машины и объявляет к большому удовольствию толпы:

— Мы из Криворожья!

Едва успели разместиться в купе вагона, как бывалые командированные бросили призыв:

— Братцы, дружно пошарим по карманам, может, нагребём на бутылку! В Синельниково поезд стоит целых восемь минут! Кто у нас самый молодой? Ковалёв? Вот он и сгоняет!

— Пробежишь через вокзал на площадь, и — сразу направо. Там гастроном. В очереди не стой, всей силой убеждения проси, чтоб пропустили. Очередь обычно входит в положение, — наставлял, как опытный товарищ, Вася Казимиров.

Перед самым отъездом, едва он вышел из столовой в вестибюль гостиницы, его обидели две девицы. Будучи неженатым, он весело, с оттенком лёгкой развязности, предложил им:

— Ну что, девчонки, поехали со мной в Москву!

Девушки, опешив вначале, хихикнули:

— Да вы уже старый!

Удивлённый, уверенный в своих силах, Василий, которому едва исполнилось тридцать, убеждённо сказал, вконец развеселив девушек своим ответом:

— Старый конь борозды не портит.

— Но и глубоко не пашет, — крикнули, убегая, девчонки, залившись серебряным смехом.

Убеждённый теперь в том, что в его возрасте не подобает бежать за водкой, словно мальчишка, Вася продолжал инструктировать:

— Между нашим поездом и вокзалом в Синельникове есть путь, по которому проходят встречные поезда. Будь внимательней.

Все дружно полезли по карманам брюк, курточек, вещей, брошенных в чемоданы. Каждый оставил себе по пятаку на метро и по гривеннику на автобус. Остальную мелочь свалили в кучу.

Поезд ещё притормаживал, а Ковалёв, зажав в руке два рубля восемьдесят семь копеек, спрыгнул на перрон и, пробежав по нему несколько шагов, поворачивая по дуге налево, помчался через рельсы свободного пути к вокзалу, умоляя судьбу, чтобы обратную дорогу не перекрыл проходящий поезд. Такие случаи бывали, и посланец, делегированный единодушным голосованием, отставал от поезда к большому разочарованию и досаде уехавших товарищей.

Со стеклянным аргументом, удостоверяющим уважительную причину отставания, он тогда обращался к начальнику станции. Опытный путеец, бросив беглый взгляд в сторону бутылки с зелёной гадиной, тут же давал необходимую бумажку, предъявив которую можно было доехать до станции Лозовая. А через Лозовую поезда на Москву шли один за другим.

Пробежав через вокзал, Ковалев выскочил на площадь и увидел справа зазывную надпись «Гастроном».

Это был магазинчик с характерным для небольших населённых пунктов набором продуктов. У прилавка организованно стояла очередь из местных старушек.

— Доченька, дай мэни ще ирмишели тилограмчик, — неторопливо заказывала первая бабулька.

Ревностно, взглядом контролёра, проследив, на каком делении остановилась стрелка весов, старушка, решая, чего бы ещё купить, принялась рассматривать витрину, защищенную стеклом. Очередь предупредительно отступила на шаг, чтобы обеспечить старушке обзор выставленных круп и ценников.

— Доченька, мэни ще рису тилограмчик, — выбрала, наконец, старушка и полезла за кошельком.

Ковалёв, дожидаясь, почувствовал, как от безнадёжности становится тоскливо где-то внизу живота.

— Скильки з мэнэ? — спросила она продавщицу.

Та, постучав костяшками на счётах, назвала сумму. Старушка, поплевав на изнурённые работой пальцы, с нескрываемым сожалением принялась отсчитывать «три карбованца и двадцать копиёк», одновременно прикидывая в уме, на сколько «нагрела» её продавщица.

Тут на свою беду Ковалёв взглянул на «авоську» — сумку, сплетённую из ниток в виде сетки, дрожавшую в старческой руке, и увидел, как из порвашегося рыхлого бумажного пакета стекает на пол тонкая струйка сахарного песка.

— Бабушка, — сказал он. — У вас песок на пол сыплется.

— А ты, растуды твою мать, — ошибочно решив, что Ковалёв намекает на её старость, и оттого неожиданно рассердившись, благообразная старушка предрекла: — А ты доживёшь до моих лет, с тебя ещё не так песок посыплется!

— Давай! — понимающе потребовала продавщица. — Без сдачи?

— Без сдачи, — Ковалёв аккуратно высыпал мелочь в пухленькую руку симпатичной полненькой продавщицы.

Зажав бутылку мёртвой хваткой в правой руке, Ковалёв на одном дыхании промчался сквозь вокзал, пересек свободный первый путь, поскользнувшись на маслянистом рельсе и пробежав, будто собака с перебитой передней лапой, опираясь на левую руку, несколько метров, и вскочил на нижнюю подножку уже покатившегося вагона.

Так завершился этап стендовых испытаний двигателей, а доставка на полигон первой ракеты нового типа должна была состояться летом будущего года.

Для приобретения опыта появилась возможность поработать на пусках ракеты предыдущего поколения.

Для многих сотен людей — проектировщиков, монтажников, гражданских и военных строителей, офицеров и их жен, выпускников военных академий, солдат срочной службы, представителей опытно-конструкторских бюро и промышленных предприятий путь на полигон начинался по-разному.

Одни ехали несколько суток железной дорогой, пропитываясь специфическим запахом немытых, потных тел, неубранных сортиров, грязной одежды и постельного белья, усиленных солнцем в раскалённых вагонах, до станции Тюра-Там. Другие, если это было зимой, летели самолетами Ту-104 до Ташкента. Летом Ту-104 в Ташкент не летал — в невыносимую ташкентскую жару тяга двигателей этого авиалайнера резко уменьшалась, и её не хватало, чтобы поднять в обратный путь самолёт, под завязку заправленный керосином и полностью загруженный пассажирами. Летом выручал Ил-18.

В Ташкенте пересаживались в поезд и, переночевав в вагоне, приезжали, но уже с юга, на ту же станцию.

Для Июдина и Ковалёва путь на полигон в холодный ноябрьский вечер начинался прямо в Химках, откуда заводская «Волга» повезла их по Ленинградскому шоссе через центр Москвы в аэропорт «Внуково».

Поскольку на полигоне приказом начальника генерала Захарова был официально установлен «сухой закон», каждый, кто летел в командировку, обязан был прихватить хотя бы одну бутылочку коньяка. Если же человек приезжал с двумя бутылками, то, по крайней мере, на несколько дней становился для всех другом, товарищем и братом. Приезд в командировку без коньяка приравнивался к смертному греху.

Поэтому, на Пушкинской площади рядом с магазином «Армения» Июдин попросил шофёра остановиться.

Ковалёв после короткого изучения роскошной витрины, решил купить коньяк KB (коньяк выдержанный высшего качества):

— Мне, пожалуйста, две бутылки коньяка «Армения» и парочку кубинских сигар.

— А зачем ты берёшь дорогой коньяк? — спросил Июдин, — Возьми коньяк «три звёздочки», он недавно на международной выставке получил золотую медаль. И стоит четыре-двенадцать, а не семь сорок. Можно вместо одной бутылки «Армении» купить две трёхзвёздочных бутылки. Всё равно из одной бочки наливали.

— Нет, Анатолий Павлович, — решил Ковалёв. — Вдруг встречу там ребят, с которыми учился в институте. Пусть для них будет маленький праздник. А сигары — это, конечно же, баловство, я их в жизни не пробовал. Одну сам выкурю, другую подарю кому-нибудь.

К назначенному времени Июдин и Ковалёв стояли у газетного киоска в самом старом и, вероятно, самом первом здании аэропорта, на фасаде которого чеканными буквами говорилось о том, как успешно самолеты бороздят воздушное пространство страны и какие города приблизились к Москве благодаря авиации.

Пассажиры, поджидавшие свои рейсы, с интересом разглядывали непонятную для них группу людей, к которой со стороны лётного поля подошел человек в форме пилота и начал, заглядывая в ученическую тетрадь, делать перекличку, тут же бегло проверяя командировочные удостоверения.

Одна из женщин, то ли сгорая от любопытства, то ли опасаясь пропустить регистрацию на свой рейс, спросила:

— Куда ваш самолет летит?

— Куда билет дали, — ответил ей за всех Июдин.

— А куда билет дали? — не унималась женщина.

— В карман! — нашёлся Июдин, гордый своей причастностью к тайне, и, обращаясь к Ковалёву, посоветовал: — Ты, Володя, садись в автобус последним, а на стоянке выйдешь первым и первым садись в самолет на лавку по правому борту, у самой пилотской кабины.

Автобус, покружив по летному полю, подъехал к стоянке авиаотряда, приписанного к «фирме» Сергея Павловича Королева. Самолеты отряда стояли компактной группой на площадке между взлетной полосой и рулежной дорожкой.

Как и советовал Анатолий Павлович, Ковалёв первым вышел из автобуса, первым забрался в самолет и занял место у самой пилотской кабины по правому борту. Это был транспортный Ли-2, поэтому пассажирам пришлось разместиться на алюминиевых сиденьях, откинутых с бортов.

Попутчиками оказались несколько офицеров в форме артиллеристов и одна женщина, по поведению которой было видно, что она летит к мужу.

Все успели крепко замерзнуть. В замкнутом пространстве фюзеляжа, казалось, было еще холодней, чем на улице, от которой пассажиров отделяла только обшивка из дюраля толщиной в доли миллиметра, приклепанная к открытым, безо всякой отделки, шпангоутам и стрингерам. Пока самолет выруливал на взлетную полосу, от дыхания людей обшивка покрылась коркой льда.

Как только самолет лег на курс и под черный силуэт правого крыла поплыли огни Москвы, командир, занятый до этого взлетом, видимо, поинтересовался у борттехника:

— А ты включил обогрев пассажирской кабины?

— А как же, — ответил тот, — давно, как только «движки» прогрелись.

И, привычно нащупав в темноте кабины нужный рычажок, передвинул его.

Тут же под сиденьем, на котором разместился Ковалёв, из трубы диаметром сантиметров тридцать, вмонтированной в стенку пилотской кабины, хлынул под приличным давлением раскаленный воздух, а еще через пару минут Ковалёв почувствовал, что сидит скорее на сковороде, чем на аскетичном сиденье самолёта, и принадлежащий ему Божий дар уверенно превращается в глазунью.

Для того чтобы не дать своему начальнику насладиться результатами розыгрыша, Ковалёв поднялся и под ехидными взглядами попутчиков перешел в хвост самолета, где лежали свернутые чехлы, и улегся на них.

Но для остальных праздник жизни продолжался.

Офицеры, возвращавшиеся из отпусков с чемоданами внушительных размеров, дружно поставили их «на попа», летевшие в командировку положили свои небольшие чемоданчики сверху, в результате чего в проходе образовалось подобие длинного стола, тут же уставленное бутылками с коньяком, бутербродами, французскими булочками, изобильно начиненными красной икрой.

Импровизированное застолье сближает людей, а тем более застолье, отрепетированное за несколько лет полетов на полигон. После того как «прошлись» по первой, из кабины пилотов появился командир экипажа, будто для того, чтобы проверить порядок в пассажирской кабине. Убедившись, что полет проходит нормально и в духе традиций, он без лишних церемоний выпил предложенный ему двухсотграммовый стакан коньяка и удалился только для того, чтобы ему на смену вышел второй пилот, или, проще говоря, «правак». Так называют вторых пилотов, потому что они сидят за штурвалом на правом кресле.

За «праваком» вышел третий член экипажа, совмещавший в одном лице обязанности борттехника, радиста и штурмана — так было недавно установлено приказом по Аэрофлоту для экипажей самолетов Ли-2 и Ил-14.

Ковалёв же, завернувшись в чехлы в хвосте летевшего сквозь ночь самолета, мод монотонный рокот его моторов думал о том, как прозаически протекает этот полет на Ли-2, на «Дугласе», а совсем недавно…

А совсем недавно, как только в небе появлялся самолет, он с мальчишками, бросал все дела и мчался на аэродром.

Городишко, в котором жил тогда Ковалёв, расположился на стыке рек Кубани и Теберды в каких-нибудь сорока километрах от Главного Кавказского хребта. Раньше он назывался Микоян-Шахаром, После того как в феврале 1944 года выселили местных жителей, карачаевцев, Сталин отдал эту территорию Грузии.

Городишко переименовали в Клухори, в школах ввели изучение грузинского языка и в Клухори стали прилетать самолеты из Сухуми и Тбилиси.

Небольшая площадка, самоуверенно именуемая аэродромом, ограничивалась с одной стороны высокой скалистой горой, с другой стороны — пропастью с бурлящей внизу Кубанью. Со стороны города, откуда чаще всего самолёты заходили на посадку, пилотов дисциплинировал крутой склон к Теберде, и, наконец, вдали, с аэродромом граничила деревня, населённая исключительно осетинами. Официально деревня носила имя осетинского поэта Коста Хетагурова. Народ же для простоты произношения называл её Осетиновкой.

Перелет «Дугласа» из Сухуми через Кавказские горы, если он протекал нормально, с затратой времени на взлет и посадку занимал каких-нибудь сорок минут. Как только старший авиационный начальник и, в том же лице, единственный сотрудник аэродрома Гогия, грузин неправдоподобно больших размеров, получал уведомление о вылете самолёта, он тут же принимался выстрелами из ракетницы разгонять с летного поля худосочных осетинских коров, черных, похожих на гончих собак, свиней и флегматичных ишаков.

Летчикам приходилось снижаться, маневрируя между двумя остроконечными пиками, нырять в ущелье Кубани выше по течению и рассчитывать посадку, снижаясь над рекой, тесно зажатой горами.

Но у пилотов был богатейший опыт, приобретённый на войне, закончившейся недавно, — посадку они выполняли с ювелирной точностью.

Мальчишки, сидя на травке неподалеку, с благоговением наблюдали, как пилоты, словно боги, выходят из «Дугласа», как звонко потрескивают остывающие цилиндры моторов, как непередаваемо красив абрис фюзеляжа и как изящно нависает над ними правое крыло со стреловидной передней кромкой.

Посадкой пассажиров всегда руководил Гогия. В этот раз к нему, подобно назойливой мухе, приставал с просьбой пропустить в самолет щупленький горбатый соплеменник.

— Если тебе так необходимо лететь, почему своевременно не купил билет? — спрашивал по-грузински Гогия.

— Пули ки ара! (Денег нет!) — отвечал жалобно горбун.

— Нельзя сажать в самолёт лишнего человека, — объяснял горбуну Гогия по-грузински. — Полет проходит на высоте четыре километра над Клухорским перевалом Главного Кавказского хребта, и малейшее превышение грузоподъёмности делает полёт опасным.

Летчики терпеливо дожидались конца перепалки. Какой может быть перегруз? Они вылетели из Сухуми с полной загрузкой самолёта и запасом горючего до Клухори и на обратный путь. И ничего. Преодолели перевал без вопросов. Половину горючего уже сожгли, что облегчило самолёт почти на тонну. А тут горбун. В самом деле, что весит тот горбун? Баран больше весит, чем горбун. Они сейчас на прогрев моторов сожгут больше бензина, чем весит весь горбун вместе с ботинками.

Но они не вмешивались, всё-таки Гогия — официальное лицо, пусть он и решает.

Гогия же стоял в самолете, полностью закрыв собой дверной проем, а горбун, глядя на него снизу вверх, на трапе. Оба они, подогреваемые южным темпераментом, отчаянно жестикулировали, громко, почти криком, доказывали на грузинском языке — один, что ему позарез необходимо лететь, а другой — что не имеет права пустить в загруженный самолет.

— Цади акед! (Иди отсюда!) Торе мовклав ахла! (А то убью!) — кричал доведенный до белого кипения Гогия.

— Шени чириме! (Дорогой!) — умолял горбун. — Мэ мин да аэропланши! (Я хочу в самолёт)!

Наконец, терпению начальника пришел конец. У Гогия от бессилия (в самом деле, не драться же с щуплым горбуном) непроизвольно появилась на лице гримаса отчаяния, похожая на ту, что появляется перед тем, как человек заплачет. И Гогия, объяснявшийся до сих пор с горбуном только по-грузински, вдруг вскинул вверх правую руку с поставленной на ребро ладонью и оттопыренным большим пальцем, и, будто взмолившись, как можно убедительнее привел последний аргумент:

— Ти щто, русский язик не понимаешь?

После этого горбун как-то сразу сник и под хохот любовавшихся самолётом мальчишек уселся рядом.

Лётчик, дождавшись, когда Гогия сойдёт на землю, втянул трап внутрь самолёта и закрыл дверь.

В наступившей тишине где-то в недрах самолета запел разгоняемый маховик стартера, из выхлопных патрубков вместе с языками пламени вылетели клубы голубого дыма, и тысячесильные моторы, заставляя петь наши души от восторга перед такой мощью, повлекли самолет на старт в самую крайнюю точку аэродрома.

Взлетать на город запрещалось, поэтому машина развернулась в сторону Осетиновки, и нетерпеливо дрожала, удерживаемая тормозами, пока летчики проверяли у моторов работу контуров зажигания.

Но вот тормоза отпущены и самолет, почти сразу же оторвав хвост от земли, набирая скорость, пошел на взлет и, как всегда, окончательно поднялся в воздух перед самой Осетиновкой.

Мальчишки, делясь впечатлениями, пошли было с аэродрома, но необычный звук натужно работающего мотора заставил их оглянуться — «Дуглас» возвращался на аэродром со стороны Осетиновки на одном правом моторе.

Ребята видели, будто в замедленном кино, как при соприкосновении с землей у самолета подломилась левая стойка шасси, самолёт лёг на законцовку левого крыла и, пока скорость большая, двигался почти по прямой. Но скорость с каждой секундой падала, и самолет начало закручивать по архимедовой спирали, разворачивая его в обратном направлении.

В этот момент центробежная сила перевесила все остальные силы, и самолет, ломая правую стойку шасси, визжа брюхом по камням, боком пополз к обрыву, под которым буйным нравом пенилась река Кубань. Мальчишки, думая, что самолёт, с таким трудом спасённый лётчиками на посадке, неминуемо свалится в пропасть, в страхе закрыли глаза. А когда в наступившей тишине открыли их, то увидели, что самолет на излете энергии падения, уперся гондолой правого мотора в куст барбариса и остановился так, что обвод правого борта фюзеляжа один в один повторил контур обрыва. Летчики уже успели сбросить левую грузовую дверь, перепуганные пассажиры, выпрыгнув из самолёта, бежали в сторону аэродромного домика.

А рядом с мальчишками, гортанно выкрикивая какие-то грузинские слова, в дикой пляске кружился горбун…

Захотелось пить.

— Открой дверь к пилотам, там есть бак с водой, — посоветовал Ковалёву Анатолий Павлович.

В кабине пилотов было темно. На приборной панели успокаивающе зеленели контрольные лампы. Командир спал в своем кресле, привалившись к борту левым боком, второй пилот дремал, привалившись к борту правым боком, туловище третьего летчика лежало на аппаратуре справа от прохода, его ноги — на аппаратуре слева от прохода, а то, что соединяет эти части тела, висело над проходом.

Самолет на автопилоте со скоростью триста километров в час поглощал пространство в направлении на Тюра-Там.

Впервые Сергей Павлович Королев появился в этом районе Казахской степи, когда в пятидесятом году двадцатого века началось строительство стартовой позиции для ракеты Р-7, а на кульманах конструкторов стала вырисовываться, принимая логичные очертания, сама ракета, «семерка». Машина, подобную которой Соединенные штаты Америки к тому времени даже не замышляли.

Полигон Капустин Яр, предназначенный для работы с одноступенчатыми ракетами, для запусков многоступенчатых ракет не годился, так как не обеспечивалась безопасность населенных пунктов под трассами полетов.

К тому же, чем ближе к земному экватору, тем выше линейная скорость вращения Земли с запада на восток, а это значит, что ракета может достигать требуемых скоростей с меньшими энергетическими затратами, или доставлять в космос более тяжелые грузы.

После тщательного изучения карт, возможных углов наклона орбит будущих спутников к экватору Земли, близости железной дороги, наличия или отсутствия незаселенных мест под траекториями полета и в районах падения отработавших ступеней ракет и было выбрано это место. Кроме этого, требовалось обеспечить возможность быстрого поиска обломков аварийных машин, что немаловажно для установления истинных причин отказов различных систем ракет.

Неподалеку от ничем не примечательного разъезда Тюра-Там, затерянного в песках пустыни на правом берегу реки Сыр-Дарьи, было начато строительство центральной площадки № 10.

А уже через пару лет пассажиры поездов, прильнув к окнам, с удивлением наблюдали, как с одной стороны возник, подобно сказочному миражу, белокаменный, весь в зелени, город, а с другой стороны — в пустыню, в неизвестном направлении, уходят заасфальтированное шоссе и ветка железной дороги.

Постепенно, то ли стараниями политуправления, то ли единодушием жителей, уставших к тому времени от переименований Сталинграда в Волгоград, Сталино в Донецк, Сталинабада в Душанбе, к городу прижилось название Ленинск. Имя Ленина казалось непогрешимым, все думали, что если назовут центральную площадку полигона этим именем, то уж точно навеки.

Но вскоре американцы заставили задуматься о переименовании. 1 мая 1960 года над полигоном со стороны Ирана пролетел американский самолет-разведчик U-2, пилотируемый Френсисом Гарри Пауэрсом.

Было объявлено, что в районе Свердловска (ныне Екатеринбург) зенитной ракетой «американец» сбит, а пилот погиб.

Американцы несколько дней уверяли весь мир, будто у них и в мыслях не было засылать в воздушное пространство Советского Союза самолет с разведывательными целями. Тем более, что наметилось потепление в отношениях между СССР и США. Недавно в Америке побывал с официальным визитом Первый секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущёв. В Москве прошла с огромным успехом Американская выставка.

Москву с подготовкой визита Дуайта Эйзенхауэра посетил вице-президент США Ричард Никсон. Буквально со дня на день ожидался приезд президента Соединённых Штатов.

Разве могут такие славные ребята, как американцы, послать самолёт-разведчик, чтобы шпионить за друзьями? Это пилот, такой неопытный, что его стало жаль всему миру, потерял ориентировку в тренировочном полете, заблудился и залетел так далеко вглубь территории СССР.

Но как только они выговорились, через несколько дней Первый секретарь ЦК КПСС Никита Сергеевич Хрущев на очередном съезде с хитрой улыбкой простолюдина произнес примерно следующее:

— Несколько дней назад мы объявили, что сбили американский самолет и летчик погиб. Но н-е-т, товарищи! — протянул ядовито Хрущев. — Летчик жив и дает показания. Мы и пленки проявили, на которые он снимал.

В качестве вещественных доказательств, Хрущев показал делегатам ворох проявленных пленок и, к ужасу спецслужб, обеспечивающих секретность работ по ракетной тематике, произнёс:

— Вот тут сфотографированы наши аэродромы, самолеты, ракеты…

Как только была произнесена эта фраза, американцы тут же поняли, что маршрут разведывательному самолету они рассчитали и проложили правильно. И это подтверждено первым лицом государства — противника.

Вот и стали после этого все чаще называть «десятку» третьим именем — именем казахского поселка «Байконур», расположенного примерно в трехстах километрах северо-восточнее станции Тюра-Там, авось «бестолковые» американцы клюнут на приманку и введут в свои ракеты координаты этого Богом забытого стойбища.

Но американцы не клюнули, и на полигоне во время подготовки ракет к пускам все чаще раздавался сигнал «Скорпион», по которому замирала работа полигонных радиостанций и радиолокаторов. Это на территории Ирана включались в работу американские средства электронной разведки.

Двадцать первая «Волга» мчалась по прямой асфальтированной дороге, настолько прямой, каким может быть только кратчайшее расстояние между пунктами «А» и «Б» в школьном учебнике арифметики.

Неистовое среднеазиатское солнце, спалившее к этому дню в середине ноября всю живую растительность, превратило степь в остывающую пустыню. Дорога вдали, у горизонта, отражая голубое небо, казалась спокойной рекой, безмятежную гладь которой оживлял неотрегулированным дизельным мотором четырехосный тягач «ураган».

— Как тебе показался «Золотой клоп»? — спросил, полуобернувшись, Ковалёва Анатолий Павлович.

«Золотым клопом» у командированных называлась безымянная гостиница, расположенная в одноэтажном бараке на дальней окраине «десятки». Все, кто впервые приезжал на полигон, жили в ней по три-четыре дня, пока соответствующей службой проводилась непонятная дополнительная проверка.

— Конечно, не сравнить с гостиницей для космонавтов, — предположил Ковалёв.

Гостиница для космонавтов, главных конструкторов и генералов размещалась выше по течению Сыр-Дарьи в небольшом ухоженном парке, отгороженном от остальной площадки.

— Но жить можно, — Ковалёв добавил бодрости в голос, с тоской вспоминая прошедшие три ночи. — В номере человек десять, перед тем, как улечься спать, выключали свет. Те, чьи кровати стояли у стен, вооружались ботинками. Когда начинался шорох, по команде свет включался, и мы ботинками давили их прямо на стенах. И хотя стены покрашены масляной краской, мне вначале показалось, что на них наклеены обои из нежного розового ситца. Ну и запах соответствующий.

— А знаешь, чем отличается оптимист от пессимиста? — неожиданно спросил, загадочно улыбаясь, Анатолий Павлович и, поняв по выражению лица Ковалёва, что тот не знает, продолжил: — Пессимист считает, что коньяк пахнет клопами, а оптимист — что клопы пахнут коньяком. Надеюсь, ты устоял, чтоб не выпить то, что купил в Москве?

«Волга» пошла на обгон тягача. Четыре маховика колес, вращающихся справа от «Волги», ставшей вдруг такой маленькой рядом с тягачом, делали «ураган» похожим на паровоз, а устройства для автоматической подкачки колес еще больше усиливали это впечатление.

Неожиданно «ураган» стал принимать влево, спихивая «Волгу» с дороги. То ли водитель-солдат зазевался (известно, что водитель-солдат по созданию опасностей на дороге занимает первое место, на втором — велосипедисты), то ли ему померещилось какое-то препятствие.

Шофер «Волги», словно это было ему не впервой, не снижая скорости, съехал с дороги, перевалил через пологий кювет и, завершив обгон, вновь выехал на дорогу прямо перед контрольно-пропускным пунктом.

— Дорога прямо, — пояснял Анатолий Павлович, — ведет на Королевскую площадку № 2, оттуда стартовал Гагарин.

Вдали виднелись жилые домики, массивное серое здание МИКа (монтажно-испытательного корпуса), ажурные конструкции старта.

— За ней, дальше в степь, — продолжал Анатолий Павлович, — стартовые и жилые площадки Челомея. А нам направо. Коля, поворачивай направо, — обратился он к шоферу. — Довезем товарища на сорок третью площадку.

Теперь одноколейная железная дорога рассекала барханы справа от нас, а слева, на дальней возвышенности, просматривались очертания площадки № 32 — запасного старта для «семерок». И хотя от шоссе до старта несколько километров, его сооружения, отдельные детали которых уничтожались расстоянием, поражали своими размерами.

— Ты не читал последнюю «Правду»? — спросил Ковалёва Анатолий Павлович. — Там напечатаны координаты акватории Тихого океана, куда вы скоро будете пускать, до Нового года ожидается примерно десяток пусков.

«Волга» объехала громоздкий каток, забытый солдатами после летнего ремонта дороги. Возмущение при мысли о том, что ночью можно запросто влететь в него, особенно, если встречная машина ослепит фарами, тут же сменялось улыбкой — на мощном бампере катка солдат-шутник написал крупными белыми буквами: «Удирай, а то задавлю!».

Да и Владимир Ильич Ленин в неизменной кепке, приветливо и добренько улыбающийся с придорожного агитационного щита, подтверждал правильность выбранного нами курса на 43-ю площадку: «Верной дорогой идете, товарищи».

— Ты думаешь, если газета «Правда» опубликовала границы акватории Тихого океана и попросила иностранные корабли и самолеты покинуть ее, то все тут же бросились наутек? Как бы не так! Сейчас туда на полных парах спешит американский флот, и его корабли станут вокруг буя, что в центре координат, как вокруг елки, вперемешку с нашими кораблями. Акватория-то в международных водах, — пояснял Ковалёву Анатолий Васильевич Сафонов, начальник бригады, в которой работал Ковалёв.

Они стояли на вершине холма под навесом смотровой площадки у фасада небольшого одноэтажного здания — измерительного комплекса, увенчанного параболическими антеннами. Именно на антенны поступала с борта ракеты телеметрическая информация о работе двигателей и бортовых систем.

Во время полета ракеты антенны поворачивались за ней, отслеживая полет, словно шляпки подсолнухов за солнцем.

К зданию со стороны, противоположной направлению пусков, примыкала солдатской казармой, гауптвахтой, клубом, двухэтажными домиками общежитий для офицеров, столовой, двумя гостиницами для представителей промышленности жилая часть площадки.

Стартовые позиции, обнесенные прямоугольником забора из колючей проволоки, расположились в полукилометре от измерительного комплекса там, где заканчивался довольно-таки крутой склон холма.

Контрольно-пропускной пункт (КПП) врезан в правую сторону ограждения со стороны шоссе, по которому Ковалёв приехал на площадку. Шоссе прямой светло-серой линией уходило дальше за горизонт, в сторону 63-й площадки. Ещё правее утвердился массивный бетонный параллелепипед монтажно-испытательного корпуса (МИК). Железная дорога исчезала в чреве МИКа.

— Левее КПП, видишь, там, где складированы бетонные блоки, никак не начнут ремонтировать в очередной раз первую стартовую позицию для ракеты Р-16, — продолжал Анатолий Васильевич. — Как только пуск выполняется с этого старта, так авария. Будто какое-то проклятие висит над ним. Либо старт разнесёт, либо авария в полёте, и обломки приходится искать по всей степи…

— Ну что, все в сборе? — спросил пилот вертолёта Ми-4, поправляя ларингофоны так, чтоб они плотнее прилегали к голосовым связкам, но, в то же время, не пережимали шею.

Кабина пилотов на этом типе вертолёта размещалась значительно выше грузового отсека, в котором на отштампованных из алюминия сиденьях, откинутых от бортов, устроились пассажиры — инженеры-испытатели из Химок и Днепропетровска: Анатолий Михайлович Харитонов, Владимир Павлович Юрченко, Марк Борисович Каминский, Сергей Александрович Шумаков и представитель полигона. Всем им хотелось, чтобы вертолёт быстрее взлетел, тогда в кабине начнётся хоть какое-то движение воздуха, пусть горячего, потому что находиться дальше в этой закупоренной алюминиевой скорлупе было просто нестерпимо.

— Кто у вас главный? Подойдите, пожалуйста, на пару слов.

Харитонов подошел к двери в кабину пилотов. Летчик, не поднимаясь со своего кресла, повернулся к нему, показывая карту:

— Давайте познакомимся. Меня зовут Александром. Вот район поиска, вот метеостанция, где мы будем базироваться. Как решим, сразу на метеостанцию, или по пути что-нибудь поищем?

— Анатолий, — протянул для знакомства руку Харитонов. — Я думаю, летим курсом на метеостанцию, а как войдем в район поиска, походим галсами, может, найдем какой обломок.

Из пассажирской кабины было видно, как летчики включают многочисленные автоматы защиты электрических сетей вертолёта, потом в недрах машины что-то, набирая скорость, завыло, летчики в темпе подкачивали бензин заливочным шприцем. Наконец, лопасти несущего винта медленно сдвинулись с места, вертолет закачался в такт их вращению, выхлопные патрубки выбросили облако голубого дыма от сгоравшего масла, и мотор, басовито работая цилиндрами, вышел на малые обороты.

— Я и не предполагал, что авиационный мотор так сложно запускается, — сказал Юрченко. — Думал, как на машине: повернул ключ в замке зажигания, да и всё.

— Ещё бы, у тебя в машине четыре цилиндра и мощность мотора каких-нибудь девяносто силёнок. А тут четырнадцать цилиндров, мощность больше двух тысяч лошадей, да всяких шестеренок тьма. Попробуй, раскрути всё это! — прокричал в ответ Харитонов, прочувствовавший однажды на своей шкуре сполна, что такое запуск двигателя на Ми-4.

Тогда нужно было найти вторую ступень ракеты, упавшую где-то вблизи Ангары километрах в трёхстах севернее Братска. Братск только начинал строиться, но небольшой аэропорт, до которого они добрались самолётом, там уже был.

В Братске им выделили вертолёт для облёта района поиска.

Лётчик, бывавший в тех краях, сказал, что видел там охотничью заимку, но живет ли кто-нибудь в ней, он не знал. Потому, что когда он пролетал над тем местом, на звук мотора никто не выходил, как это обычно бывает, когда пролетаешь над глухими местами.

Во всяком случае, они решили базироваться на той заимке, чтобы от неё летать на поиски.

Но им повезло — заимка оказалась обитаемой. Там жил ещё бодрый и подвижный дед. Вечером, когда за знакомство и предстоящий удачный поиск обломков, было выпито необходимое количество спирта, Степаныч признался в том, в чём в ЧК не признался бы даже под пыткой.

— Степаныч, и откуда у тебя такие манеры? — спросил Харитонов, удивленный тем, что дед, дозируя спирт по стаканам, вначале наливает несколько капель себе, потом разливает остальным, и, в заключение, опять себе, как было принято тогда, когда бутылки запечатывались пробками и пломбировались сургучом. Это чтобы в фужеры дорогих гостей не попала, не дай Бог, крошка от пробки.

Но больше всего выдавал Степаныча тот ушедший от нас навсегда аромат русского языка, несущий в себе традиции древности, и существовавший до двадцатых годов прошлого столетия. Степаныч, общавшийся, в лучшем случае, только раз в год с геологами, случайно забредшими к его избе, сам того не замечая, сохранил его вековую первозданность. Слово «высокий» он произносил «высокоай», выговаривая вместо буквы «и» некий синтез из букв «о» и «а». Большая парадная комната была для него не «залом», а «залой», то есть существительным женского рода, вместо «великие события» он говорил «великия события».

— Да, — сказал, картинно вскинув седую голову оттаявший душой Степаныч. — Я поручик царской армии. Я не продавался красным, как делали это некоторые генералы. Потому что не боялся смерти. Да, я служил в армии генерала Каппеля.

— Степаныч, успокойся, пожалуйста. Нас не интересуют детали твоего прошлого, — пытался остановить поток признаний Харитонов.

Но Степаныча было не остановить. Он признался, что он, бывший офицер-белогвардеец, в гражданскую войну был ранен, уйти за кордон не сумел, поэтому забился в глухомань и безвылазно прожил здесь, считай, всю жизнь. Более того, он воспитанник Пажеского корпуса, встречался, бывало, с царем-батюшкой, о котором очень тепло отзывался.

— Степаныч, колись, много красных положил? — задавали ему провокационный вопрос.

— Да откуда же мне знать? — отвечал Степаныч. — Стрелять, стрелял, есть грех на душе. А вот сколько раз попал, кто ж его знает. А что в немца попадал, так это точно. — Степаныч умолкал, его начинали донимать воспоминания. — Только скажу я вам, ребята, страшней гражданской ничего не бывает.

Выполнив над тайгой несколько полётов, они поняли, что дальнейший поиск бесперспективен, поэтому они решили на следующий день вернуться в Братск.

Утром следующего дня они с удивлением обнаружили, что двигатель вертолёта не запускается. Вместо гула электромотора, предназначенного раскрутить маховик стартёра, слышались лишь щелчки тумблеров. За ночь напряжение в аккумуляторах упало до критической величины.

А тут ещё протрезвевший Степаныч, мучаясь, что позволил себе сболтнуть лишнего, подходил ко всем по очереди и просил:

— Умоляю вас, не сообщайте обо мне в ГПУ, очень прошу вас! Очень прошу!

— Слушай, Степаныч! Да сейчас ГПУ нет, сейчас везде КГБ! Но всё равно не бойся, среди нас стукачей нет.

Тем временем летчики извлекли откуда-то пусковую рукоятку.

— Братцы, кто хочет поработать «кривым стартёром»?

Рукоятка была очень длинной, сам борттехник с трудом попал ею в храповик.

Крутить её можно было только вдвоём. Они готовы были без сил упасть на траву, но тут следовала команда лётчика. Они прекращали крутить, пилот включал муфту, мотор выдавал несколько синих колец из выхлопных патрубков, но никак не желал запускаться.

Они, обессилев, в течение нескольких часов вновь и вновь пытались запустить мотор, и когда мотор, наконец, заработал, они поняли, какое это счастье — вернуться из первобытного состояния в цивилизацию. Потому что преодолеть полторы сотни километров пути до Братска по горам, через тайгу, через речки, впадающие в Ангару, они бы просто не смогли.

На этот раз лётчики в такую жару быстро дождались прогрева головок цилиндров до нужной температуры, установили мотору обороты, требуемые для взлёта, и Харитонов видел со своего места, как рукоятка шаг-газа, находящаяся слева от кресла второго пилота, будто самопроизвольно двинулась вверх. Харитонов понял, что взлет выполняет командир вертолета, и это он, поднимая вертолёт, тянет вверх свою рукоятку шаг-газа.

Вертолёт, набрав десяток метров высоты, повисел несколько секунд, словно проверяя, надёжно ли его держит в воздухе несущий винт, потом снизился и над самой землёй, едва не касаясь её передними колесами, поплыл над аэродромом в сторону пустыни, плавно набирая высоту.

Под ними плыли нескончаемые пески с редкими вкраплениями белесых солончаков и отдельными кустиками саксаула. Казалось, русскому человеку, привыкшему к тенистым и прохладным лесам, густым и сочным травам, тихим, берущим за душу, рекам, невозможно прикипеть к этим, противоестественным для него, местам.

И действительно, многие не выдерживали испытание пустыней. У одних от частых командировок и, следовательно, частой смены климата, не выдерживали почки, другие не в силах противостоять длительному одиночеству, спивались или сходили сума. А офицеры, дослужившиеся до пенсии в цветущем возрасте, возвращались в среднюю полосу России совершенно изношенными людьми.

Второй пилот снял ларингофоны, положил шлемофон на приборную панель и, обернувшись, помахал Харитонову рукою, приглашая поменяться местами. Так летчики делали всегда, будь то на вертолёте или на самолете — над местом поиска в кресло второго пилота усаживался кто-нибудь из испытателей, чтобы показать лётчику, интересует ли ракетчиков тот или иной обломок и стоит ли его подбирать. Потому что каждая посадка самолета или вертолёта в пустыне, на песок, сопряжена с определённым риском. Самолёт на, казалось бы, твердой поверхности может неожиданно провалиться колесом в рыхлую яму, засыпанную песком, и «сделать капот», то есть, встать на нос, поломав винт, а вертолёт при подходе к земле поднимал такие тучи песка, что лётчики теряли ориентировку в пространстве.

К тому же, песок может засасываться в двигатель, попадать в подшипники несущего и хвостового винтов, в трущиеся и скользящие части. Поэтому, посадка вертолёта в пустыне представляется, в некотором смысле, предприятием даже более сложным, чем посадка самолёта.

Харитонов, перед глазами которого в верхней части обзора мелькали, как кадры в несовершенном дозвуковом кино, тени лопастей несущего винта, ощупывал взглядом пустыню.

— Там что-то интересное, — Харитонов показал лётчику направление, и вертолёт завис над этим местом на такой высоте, чтобы винт не сдувал песок.

Все рассматривали, пытаясь понять, что за предмет зарылся в землю.

— Похоже на ТНА (турбонасосный агрегат), — предположил Юрченко, и его поддержали остальные.

Вертолёт сделал круг с таким расчётом, чтобы сесть как можно ближе к ТНА «по-самолётному», то есть не вертикально, а с такой горизонтальной скоростью относительно земли, при которой песок, поднятый вихрем от несущего винта, отставал бы от вертолёта.

Турбонасосный агрегат оказался практически целым, от него, разогретого солнцем, казалось, до такой степени, что он вот-вот начнёт светиться, тянуло тухлыми яйцами гептила и кислинкой азотной кислоты.

Все вместе подтащили двухсоткилограммовую глыбу ТНА к распахнутым сзади дверям вертолёта, приятно обдувавшему несущим винтом на малых оборотах двигателя, и затолкали её, чтоб не изменилась центровка, почти до пилотской кабины.

Вертолёт взлетел и вновь стал рыскать над пустыней, меняя курс и высоту.

Но вот в полёте вертолёта наметился какой-то смысл, наверное, Харитонов увидел что-то интересное. Бывало, что после расшифровки плёнок с телеметрической информацией поисковики знали конкретно, обломки какого узла или агрегата им следует найти и доставить на площадку. Зачастую же, на испытаниях ракет происходит так, что все параметры на плёнках падают мгновенно и одновременно, и в этом случае определить первопричину аварии очень сложно. Поэтому испытатели, участвующие в поиске аварийной ракеты, рады любому найденному обломку.

Вертолёт, заходя на посадку, вновь сделал круг. Летчики очень ценили каждый метр в секунду скорости встречного ветра, стараясь как можно точнее выставить посадочный курс. И действительно, если задуматься, при скорости ветра пять метров в секунду посадочная скорость относительно земли уменьшается на пятнадцать километров в час. А это очень существенно при посадке в пустыне.

Поэтому пилоты вертолётов, которым приходится работать в глухих местах без соответствующего наземного обеспечения, прибегают к очень простому способу определения правильности ориентировки вертолёта при посадке на ветер — на лобовое остекление машины наклеивается ниточка длиною сантиметров пятнадцать. Её называют колдунчиком. Если вертолёт неправильно сориентирован на ветер, то пилот, выдерживая направление на место посадки, интуитивно парирует несущим винтом снос вертолёта ветром. В таких случаях колдунчик будет отклоняться воздушным потоком от несущего винта в ту или иную сторону. Лётчику достаточно и беглого взгляда на колдунчик, чтобы нажатием на левую или правую педаль довернуть машину на ветер.

Юрченко наблюдал в боковое окно, как сближаются тень вертолёта и земля, плывущая ей навстречу Вот уже сказывается влияние несущего винта — несколько впереди вертолёта видна граница, за которой песок начинает подниматься в воздух, чтобы позади машины заклубиться непроглядным смерчем. Земля ближе и ближе, вот-вот наступит момент, когда перед самым касанием песок на мгновенье завихрится, закроет иллюминаторы рыжим колючим облаком, и тут же начнет оседать, постепенно проясняя окрестности. Это опытный летчик, взяв ручку управления «на себя», осадит вертолёт, будто бегущую лошадь, и, тут же, движением рукоятки шаг-газа вниз, уберёт подъемную силу несущего винта и переведет мотор на малые обороты.

А делалось так из-за двух передних стоек шасси, оснащенных колёсами малого диаметра, сразу же зарывавшихся в песок при посадке «по-самолётному».

Для испытателей, часто и много летавших на поиски аварийных ракет, это стало привычным и ординарным.

Но теперь, когда расстояние между тенью от передних стоек вертолёта с колесами малого диаметра и землёй оставалось несколько сантиметров, вертолёт внезапно кинуло вверх левым бортом, у которого сидел Юрченко. В иллюминаторах мелькнуло белесое от зноя небо, раздался немыслимо сильный сухой треск ударов о землю и ломающихся частей машины, и все стихло. Исчез даже привычный рокот мотора, оживлявший безмолвный ландшафт пустыни.

Все, кто находился в грузовой кабине, в панике кинулись к боковой двери, через которую они обычно загружались в вертолёт. Но её заклинило, и она никак не хотела открываться.

— Сейчас взорвётся! — крикнул кто-то, и все, обезумев, в отчаянии стали кричать нечто несвязное, от матерщины до мольбы.

Потом в этой какофонии звуков возник, будто ниоткуда, чей то голос, наполненный хоть каким-то смыслом, всё более слышимый ими по мере того, как они успокаивались. Этот голос принадлежал лётчику. Он доносился откуда-то сзади. Они оглянулись и увидели, что задняя стенка кабины выломана вместе со створками грузовых дверей, и на её месте зияет дыра в размер диаметра фюзеляжа.

Они сидели в узкой полуденной полоске тени от разбитого корпуса машины. Песок вокруг был изрыт разрушавшимися лопастями винта, хвостовой балкой и фюзеляжем, крутившимся в реактивном моменте. Песок, извлечённый из глубины, был несколько другого цвета, чем на поверхности, и поэтому казалось, будто он влажный и долго не может высохнуть.

Было разбито всё, в том числе, радиостанция. На радость лётчикам уцелел «бычий глаз» — компас с картушкой, плавающей в специальной жидкости, по которому можно было хотя бы приблизительно определить направление на метеостанцию, карта и ракетница. Испытателям же на радость или на горе осталась слегка помятая канистра со спиртом, по установившейся традиции непременный атрибут оснащения поисковой группы.

На радость потому, что хотя официально спирт и был необходим для промывки найденных фрагментов ракеты, но, на самом деле, несмотря на страшную жару, он чаще всего использовался приемом внутрь для поддержания высокого тонуса работоспособности участников экспедиции, а так же для укрепления «дружеских связей» с местным казахским населением. Причём, эти «дружеские связи» имели значительное материальное наполнение в виде вкуснейших шашлыков и бешбармаков.

А на горе потому, что сейчас канистру предстояло тащить по пустыне людям, которые от ушибов и порезов осколками едва могли двигаться. А в канистре плещется спирт, и это напоминает пытку, потому что так похоже на плеск воды.

А воды у них нет. Они рассчитывали всего через час после вылета быть на метеостанции, а там вода из артскважины. Но то, что на вертолёте можно было сделать за час, им теперь предстояло выполнить хотя бы к вечеру следующего дня.

Александр, командир вертолета, отметил на карте место, где они находились, и, учитывая магнитное склонение для данной местности, делал самый настоящий штурманский расчёт.

— Саш, скажи, что вдруг произошло? Почему мы гребанулись? — спросил Юрченко.

— Скорей всего, разрушился подшипник заднего винта, вот нас и крутануло, — Александр на мгновенье отвлекся от расчётов. — Хорошо, что в нашем безнадёжном положении при передвижении пешком можно не учитывать скорость и направление ветра. И хотя нас не «сдует» с курса, точный выход на метеостанцию будет считаться большой удачей.

И, помолчав, добавил:

— А ведь у нас, братцы, теперь ещё один, общий для всех, день рождения. Слава Богу, что все мы можем двигаться самостоятельно. До станции, судя по карте, двадцать восемь километров.

Пусть каждый в силу своего воображения попытается представить, как эти люди добирались до метеостанции под среднеазиатским солнцем, нагревавшем песок под их ногами до семидесяти градусов. Скажу только, что мучение от жажды многократно усиливалось влажным бульканьем спирта в канистре, отполированной с обеих сторон песком до блеска, почти до дыр, потому что они, связав два поясных ремня, волокли её по очереди.

На метеостанции они смогли попить воды, хоть и противной на вкус, но такой желанной, помыться, стерилизовать раны спиртом, сделать перевязку, связаться с аэродромом, на котором, кстати, даже не переполошились по поводу того, что они так долго не выходили на связь, но пообещали доложить начальству и прислать за ними другой вертолет.

Жизнь налаживалась, и, успокоив себя умеренным количеством спирта, они завалились спать и спали до тех пор, пока их не разбудил рокот мотора вертолёта, прилетевшего за ними.

— Это вам, — Харитонов отдал оставшийся спирт вместе с канистрой метеорологу. — Мало ли, вдруг понадобится что-нибудь протереть, или в медицинских целях.

Они заняли места в прилетевшем вертолёте. Приунывший Александр, командир разбившейся машины, произнёс:

— Впервые лечу в качестве груза. Спишут меня теперь, наверное. Так уж повелось, что лётчики виноваты во всех авариях.

— Ну не скажи! Это если бы мы, не дай Бог, гробанулись, тогда точно, всех собак на тебя бы повесили. А так, поработает комиссия, и тебя еще к ордену представят, за то, что ты нас вывел с того света, — заспорил с ним Харитонов.

Вертолёт стал взлетать. Лётчик, как и полагается по инструкции, подвесил его на высоте метров десять и только хотел, наклонив нос, перейти в набор высоты, как Юрченко, сидевший у левого борта увидел через иллюминатор, расположенный на противоположном борту, выбежавшего из домика метеоролога.

— Мужик что-то сообщить хочет! — крикнул Юрченко Александру, указывая рукою.

Александр бегло взглянул в иллюминатор, тут же дернулся к кабине пилотов и вертолёт прервал взлет.

Метеоролог бежал в направлении вертолёта, размахивая поднятой вверх рукой с зажатой в ней бумажкой. Его рот был открыт, видимо, он кричал, пытаясь остановить вертолёт.

— Наверное, радиограмма, — решили все, наблюдая за метеорологом.

Человек, месяцами находившийся в одиночестве, один на один с пустыней, чудом не одичавший до того, как неожиданно оказался в обществе людей, делающих дело государственной важности, и эти люди улетают как раз в тот момент, когда он принимает радиограмму на их имя.

Он бежал, движимый чувством ответственности, со стороны правого борта, чтобы вручить радиограмму командиру вертолёта, сидевшему по левому борту. А командир в это время выполнял посадку на забетонированную площадку «по-вертолётному», и вертолёт, опустив хвост, приближался к земле.

— Куда он! — рванулся Александр, будто хотел удержать метеоролога, и тут же со стороны хвоста раздался звук, похожий на тот, что бывает, если по штакетнику резко провести палкой.

Теперь, уже со стороны левого борта из-под вертолёта выбежал человек, у которого вместо головы было кровавое месиво, но его тело продолжало двигаться, выполняя установки, выданные не существующим теперь мозгом.

— А обломки той ракеты не стали больше искать, так они и валяются где-то в пустыне вместе с обломками вертолёта, — Сафонов умолк под тяжестью воспоминаний.

Потом, словно очнувшись, продолжил:

— Кстати, при подготовке к пуску ракеты Р-16 именно на этой, первой стартовой позиции, погиб 24 октября 1960 года главком ракетных войск и артиллерии маршал Митрофан Иванович Неделин, прихватив с собой еще около сотни человек. Да и из нашего отдела трое — заместитель главного конструктора по летным испытаниям Фирсов и инженеры Кошкин и Сергеев. Сергеев только пришел на «фирму» после института, и в первую же командировку…

К тому времени ракета этого типа уже достаточно надежно летала, и народ совсем потерял чувство осторожности. У ракеты, заправленной двумястами тонн азотной кислоты и гептила, толкались даже те, кому там вообще делать было нечего.

Заместитель Янгеля Лев Берлин и наш Георгий Фролович Фирсов что-то поясняли Неделину. В это время специалисты по системе управления забрались даже в люки второй ступени, хотели что-то дополнительно проверить, раз время пуска перенесли.

Тут и произошло самопроизвольное, как считают, но во что трудно поверить, срабатывание электропневмоклапана, в результате чего запустился маршевый двигатель второй ступени. А дальше — взрыв двухсот тонн компонентов, самовоспламеняющихся при контакте друг с другом. Такое невозможно вообразить даже воспаленным умом, а я это видел.

Но с этим стартом связана еще одна история, на этот раз курьезная, — продолжал Сафонов. — После Неделина главкомом ракетных войск и артиллерии назначили маршала Москаленко. Человека, в общем-то, далекого от ракетной техники.

После той катастрофы с Неделиным ввели правило — как только начинался обратный отсчет времени отправлять со старта с интервалами в пятнадцать минут в эвакуацию всех, кто не был нужен для дальнейшей подготовки пуска.

Когда до пуска оставалось минут пятнадцать, отсюда, со смотровой площадки, было видно, как от командного бункера на стартовой позиции отъехала черная «Волга» главкома Москаленко и автомашины его свиты.

Минут через пять они подъехали сюда. Маршал и сопровождавшие его крепкие адъютанты-полковники вошли под навес, огороженный со всех сторон штакетником на высоту примерно в метр. Со стороны стартовой площадки неогороженным оставлен вход, перед входом расположена дверь в бункер, под землю.

Маршалу подали стул, он уселся так, чтоб столбы, удерживающие крышу, не мешали наблюдать за пуском, то есть, перед входом под навес и, соответственно, перед входом в бункер. Адъютанты встали рядом с ним по сторонам. У всех на лицах такое выражение, какое бывает у публики в театре или цирке в предвкушении зрелища. Вполне вероятно, что Москаленко впервые присутствовал при пуске межконтинентальной баллистической ракеты.

Со старта слышны все команды, подаваемые по громкой связи. Некоторые команды транслируются дополнительно еще и обшарпанным динамиком, при беглом взгляде на пластмассовую коробку которого угадывалось, что она была когда-то белого цвета.

Таким образом, присутствующие всегда находились в курсе событий.

Все ракеты уходят со старта чуть левее дороги на 63-ю площадку, то есть и измерительный комплекс, и смотровая площадка перед ним, находятся практически с обратной стороны от этого направления.

Но в том пуске ракета отрывается от пускового стола, поднимается на несколько метров и, поколебавшись, медленно заваливается в сторону измерительного комплекса. Такого сбоя в системе управления ракеты не наблюдалось больше никогда, ни до, ни после этого случая.

У адъютантов мгновенно срабатывают освоенные, по-видимому, еще в войну условные рефлексы, они подхватывают маршала подмышки и бросаются в бункер. Маршал, не успевший понять, что адъютанты спасают его, как сидел, согнувшись, так в той же позе и повис на руках адъютантов. Но дверь в убежище узкая, и с разбегу все трое в ней плотно застряли. Пришлось потом с силой выдёргивать одного из адъютантов за ремень.

А ракета взорвалась внизу, уничтожив старт в очередной раз.

Теперь туда завезли бетонные блоки, но восстанавливать старт для пуска ракеты Р-16 не спешат — начало срабатывать суеверие[2].

Зато со второго старта, расположенного левее в ста метрах от заклейменного проклятием первого, ракета Р-16 летала настолько хорошо, что это позволило набрать необходимую статистику для принятия ее на вооружение и постановку на боевое дежурство, — Сафонов посмотрел в сторону монтажно-испытательного корпуса.

Там на железнодорожную станцию медленно втягивался состав из двух десятков «теплушек», подталкиваемый мотовозом.

«Теплушками» в те времена называли грузовые вагоны-пульманы, оборудованные полками во всю ширину вагона с каждой стороны от дверей и печками-«буржуйками».

Это прибывал со своими солдатами, офицерами, автомобилями, полевой кухней, штабом и даже дровами очередной вновь сформированный ракетный полк.

Считалось, и вполне резонно, что если полк самостоятельно, под присмотром полигонных служб, проведет на полигоне в соответствии с нормативами подготовку ракеты к пуску и сам пуск, то он, уже «обстрелянный», может заступать на боевое дежурство.

Как это бывает в Казахстане с его резко континентальным климатом, тыловая часть циклона принесла с собой леденящий северо-восточный ветер, обильно сдобренный смесью снега и местного песка. От полковых теплушек и полевой зимней одежды офицеров потянуло дымком березовых дров, так что сразу можно было определить, с кем общаешься в данный момент, с аборигеном или стажером.

В тепле монтажно-испытательного корпуса офицеры, от одежды которых исходил манящий запах подзабытых турпоходов с пионерскими кострами, перегружали ракету из вагонов на полигонный установщик.

Как говорил когда-то Никита Сергеевич Хрущев, побывавший в сборочном цехе завода-изготовителя, ракеты у нас, в СССР мы делаем, как сосиски. Бывавшие в том же цехе, могут от себя добавить, что если бы мы в то время делали сосиски так, как делали ракеты, мы бы досыта накормили страну еще тогда.

В начале цеха на рельсы устанавливаются две платформы, на которые краном укладываются корпуса первой и второй ступеней. Через определенное время все платформы перемещаются одновременно на следующие сборочные операции, а на освободившееся место вновь устанавливаются две пустых платформы. После выполнения сборочных операций в этой позиции, все платформы передвигаются одновременно для следующих сборочных операций, и так далее, чтобы в конце цеха готовые ступени загрузить в вагоны. Эти вагоны по внешнему виду ничем не отличаются от обычных багажных вагонов и перевозятся к местам назначения в составе пассажирских поездов.

Вот и получается — если хочешь что-либо лучше спрятать, то положи его на виду.

Удивляют размеры цехов и монтажно-испытательных корпусов. Построят, например, в Москве, стадион размером с футбольное поле, с крышей без единой колонны, проектировщикам и строителям сейчас же государственные премии, о них говорит радио, их показывает телевидение.

В здании же цеха или МИК можно разместить сразу несколько авиалайнеров, но проектировщики и строители этих сооружений остаются безвестными, и в этом ощущается какая-то несправедливость.[3]

Представитель двигательной «фирмы» из Химок Дмитрий Евгеньевич Астахов наблюдал, правильно ли военные устанавливают технологические заглушки в камеры сгорания, подсоединяют шланги для подачи воздушно-гелиевой смеси и готовят к работе гелиевый течеискатель.

На риторический вопрос Ковалёва «как дела?», Астахов ответил:

— Наблюдаю, как бойцы Красной Армии проверяют герметичность.

На ракете этого типа топливные магистрали, идущие из баков, отделялись от соответствующих магистралей двигателей электропневмоклапанами (ЭПК), которые дублировались мембранами из материалов, стойких в азотной кислоте и гептиле.

После команды «Пуск», автоматические операции подготовки к старту, протекающие в ракете, сначала открывают ЭПК, компоненты топлива подходят к мембранам. В момент запуска маршевых двигателей, мембраны подрываются пиропатронами, большая часть компонентов попадает в камеру, где самовоспламеняется.

Образовавшиеся газы истекают через сопло, создавая при этом реактивную тягу. Другая часть компонентов попадает в газогенератор, где они тоже самовоспламеняются, но за счёт переизбытка одного из компонентов горят при значительно более низкой температуре, чем в камере сгорания. Образовавшийся газ раскручивает турбину привода насосов. При последующей работе двигателя, насосы подают компоненты топлива в камеру под давлением, превышающим давление в камере сгорания.

Герметичность стыков на фланцах трубопроводов, уплотнений, резьбовых соединений и т. д. очень важна, чтобы не допустить соприкосновения компонентов топлива в других местах, кроме камеры сгорания и газогенератора. Иначе непредсказуемый взрыв, гибель ракеты и, возможно, людей.

— Дмитрий Евгеньевич, объясни, пожалуйста, почему вся ракета зеленого цвета, а антенна системы телеметрии — белого? — спросил Ковалёв, резонно полагая, что на правах новичка, впервые приехавшего на полигон, его не сочтут бестолковым и он может задавать любые вопросы.

— Это значит, что по системе телеметрии проводится какой-то эксперимент и в случае удачного пуска, всем, кто участвует в подготовке, будет премия, Как ты понимаешь, неважно, вся ракета белая, или какая-нибудь ее часть, — пояснил Астахов. — Иногда тут собирается столько народу, что кажется, если бы всем присутствующим хватило места на поверхности ракеты, чтобы понадёжнее ухватиться за неё, то они раскачали бы её и забросили куда надо и без двигателей. Но если на ракете нет ни одного элемента белого цвета, то за подготовку пуска премии не будет.

Установщик (или попросту «телега»), на котором теперь лежали обе ступени ракеты и головная часть — это многоосная платформа длиной примерно сорок метров. Для установки ракеты на пусковой стол платформа установщика может поворачиваться вокруг оси в хвостовой части мощным гидроцилиндром, устанавливая ракету из горизонтального транспортного положения вертикально на пусковой стол.

Скоро ступени и головную часть состыкуют между собой пироболтами, «прозвонят» электрические цепи, протрут спиртом («обезжирят») те места, которых касались руками, закроют лючки, и перед нами предстанет во всей красе баллистическая межконтинентальная ракета длиною тридцать пять метров, немногим более трех метров в диаметре, увенчанная изящным конусом головной части массой пять тонн.

Ворота МИК откроются и мощный тягач «ураган», сделанный на Минском автозаводе, со скоростью пешехода повезет «телегу» на стартовую позицию.

Ракета установлена на пусковой стол. И хотя стол добавил к длине ракеты, ставшей теперь высотой, еще два метра, ракета, установленная вертикально, зрительно будто бы уменьшилась в размерах.

Теперь стартовая команда пристыковывает к ней наземные коммуникации, необходимые для заправки компонентами топлива и подачи команд для очередной проверки бортовых систем и пуск.

А в одноэтажном здании, расположенном в сотне метров от стартовой позиции, заседает государственная комиссия.

По аскетизму, которым веет от стен, небрежно оштукатуренных и покрашенных темно-синей масляной краской, от бетонного пола, окрашенного красным, будто старались сымитировать ковровую дорожку, по неистребимому запаху немытых тряпок, которыми протирали эти полы и стены, можно с уверенностью утверждать, что здание построено и обслуживается солдатами.

Да и вообще здесь, на полигоне, все делалось, обслуживалось и эксплуатировалось военными.

Но отсутствие уюта и казенность интерьера этого здания неизменно отступали перед теплом, в которое попадали испытатели после пронизывающего казахстанского степного ветра, несущего вперемешку снег с песком. Видимо, ответственный за отопление площадки казах лейтенант Шуев Хура знал свое дело. И не обижался. Несмотря на то, что на всех листках телефонных справочников, разложенных по номерам гостиниц, в штабе, МИКе, клубе и на гауптвахте, первые буквы имени и фамилии старательного лейтенанта, где карандашом, а где ручкой, поменяло местами единодушие изменчивого населения площадки, от рядовых до маршалов и от слесарей до главных конструкторов.

Даже в том, что лежал на столе перед генералом, председателем комиссии.

Очередной офицер, ответственный за подготовку к пуску той или иной системы ракеты или стартового комплекса, перечислял монотонным голосом, присущим только эксплуатационнику, подопечные ему бесчисленные ЭПК (электропневмоклапаны) и ПЩС (пневмощитки стартовые), называя по памяти их многозначные порядковые номера. Эта процедура, длившаяся несколько часов, и тепло, которым дышали батареи, медленно погружали в состояние гипнотического сна и старших офицеров, занимавших передние лавки, и представителей промышленности, оккупировавших галерку.

От сна спасало только происходившее за окном. Оно, в конце концов, увлекло галёрку настолько, что представители промышленности, не связанные военной дисциплиной, начали комментировать происходившее.

Строй офицеров в зимней полевой форме и противогазными сумками через плечо, отрабатывал нормативы установки ракеты на пусковой стол.

Звуков оттуда не было слышно, поэтому происходившее за окном воспринималось, как театр мимики и жеста.

Командир, стоявший перед строем, держал в вытянутой правой руке секундомер, Он взмахивал левой рукой, из его рта вылетал парок, тут же исчезавший на ветру. Исполнители, насколько у них хватало ловкости, карабкались на «телегу», и, заняв свои места по расчету, принимались крутить всевозможные маховички.

Результатом их усилий был подъем ракеты, пожертвованной полигону заводом-изготовителем в качестве макета, и установка ее на тренировочный пусковой стол.

После этого офицеры вновь строились, и начинался «разбор полетов». Особенно крепко доставалось тому, кто стоял ближе всех к окнам, где проходило заседание комиссии. Полненький лейтенант, из-за маленького роста оказавшийся вдали от своего «номера», то есть, на другом конце строя, все время опаздывал.

Торопясь добежать до своего рабочего места, он то спотыкался о какой-то кабель, то натыкался на другого офицера, бегущего ему наперерез, то цеплялся бушлатом за кронштейн, выступающий на «телеге».

Не укладываясь в нормативы, что, по мнению командира полка, несомненно, было на руку американским империалистам, этот офицер, безусловно, своей нерасторопностью позорил весь полк. Об этом и напоминал ему всякий раз командир. Да так, что парень уже чувствовал себя уничтоженным, его лицо покраснело от принятого позора и, несмотря на мороз, покрылось капельками пота.

Может быть, командиру стоило расставить подчинённых ближе к обслуживаемым ими «номерам» боевого расчёта. Но тогда строй наверняка потерял бы армейскую строгость. Не опускался бы по прямой от правофлангового к этому неловкому толстячку, будто головы офицеров упирались в невидимую, но вполне реальную планку. Строй напоминал бы частокол, устроенный на пересечённой местности. Что для командира было совершенно неприемлемо.

После «разбора полетов» изо рта командира вновь вылетал парок, и «бойцы» бросались укладывать ракету на телегу в горизонтальное положение.

Команда «Товарищи офицеры!» прозвучала так неожиданно и резко, что не только разрушила идиллию теплого мирка госкомиссии и отвлекла всех от зрелища за окном, но и заставила встать по стойке смирно.

В комнату вошел Министр обороны Советского Союза маршал Малиновский Родион Яковлевич в сопровождении свиты из нескольких атлетически сложенных полковников.

Наверное, в армии, как и на гражданке, действует правило «держись подальше от начальства», особенно если это начальство заезжее и очень высокое, можно незаслуженно и под раздачу попасть. И прощай, карьера!

Поэтому офицеры переместились к гражданским, на галерку, освободив высоким гостям первые ряды.

Маршал стянул с головы папаху и повелительно сказал председателю комиссии:

— Продолжайте!

Цвет лица маршала и так достаточно ярко свидетельствовал об успешной борьбе с невзгодами и лишениями военных лет, когда он мог послать на гибель десятки и сотни тысяч людей одним только росчерком красного карандаша на карте, да так талантливо, что даже немцы удивлялись, как это русским генералам не жалко своих солдат.

Теперь же, дополнительно обработанное на морозе ветром, песком и снегом, оно стало еще краснее.

Но когда маршал расстегнул верхние пуговицы темно-зеленого полушубка непередаваемо красивой выделки и откинул лацканы, его лицо из-за рефлексов от подкладки алого цвета вовсе стало медным.

Через несколько минут стало ясно, что тепло и монотонный ход комиссии действуют на маршала точно так же, как на многих членов комиссии. Но специалисты, готовившие пуск ракеты, хотя бы понимали, о чем идет речь, в любой момент их, как представителей промышленности, могли спросить, допускают ли они то или иное отклонение от документации, которое обнаружилось в процессе подготовки ракеты к пуску.

Бесконечное же перечисление ПЩС и ЭПК вызвали у маршала такой бесцеремонный и смачный зевок, что по залу легким бризом прошелестел шумок, а председатель вынужден был на мгновение сделать паузу и, как бы поправляя голос, легонько покашлять.

И тут маршал совершенно случайно глянул в окно. Конечно, там такой родной и привычный строй офицеров, готовых беспрекословно подчиняться одному человеку и не задающих лишних вопросов, связанных с техническими тонкостями. Там настоящая боевая жизнь, там идут практические занятия по отработке установленных нормативов. Не то, что эта скучная и непонятная процедура, называемая заседанием Государственной комиссии, с её нелогичными номерами каких-то ПЩС и ЭПК.

Происходившее за окнами настолько заинтересовало маршала, что он никак не мог отвлечься от зрелища и вернуть своё внимание в зал, чтобы отслеживать ход госкомиссии.

А там, за окнами, изо рта командира по-прежнему вылетал парок, и его подчиненные разбегались по местам и азартно крутили маховички. Ракета медленно, несколько противореча скорости вращения маховичков, поднималась и устанавливалась вертикально.

Изо рта командира вылетал парок, все бежали по местам, крутили маховички в другую сторону, и сигара длиною в тридцать пять метров укладывалась на тележку.

Трудно сказать, сколько бы продолжалось изучение маршалом этого процесса, но только на третьем или четвертом цикле его любопытство, наконец, взяло верх и он, так же бесцеремонно вклиниваясь в ход комиссии, как перед этим зевал, громко и ни к кому конкретно не обращаясь, спросил:

— А что это они её, то положат, то поставят?

И в наступившей пронзительной тишине вдруг прозвучал ответ известного балагура и шутника Бориса Александрова из Днепропетровского Южмаша:

— Да это они компоненты перемешивают!

Дружный хохот, презирающий субординацию, чины и ранги, подкосил всех. Смеялись, глуша горечь мысли «кто нами командует?», лейтенанты и полковники, гражданские и даже генерал — председатель комиссии, рискуя напрочь погубить дальнейшее повышение по службе.

В дверь 35-го номера гостиницы «Люкс» деликатно постучали. Почему гостиницу назвали именно так, сказать трудно. Единственное, чем она отличалась в лучшую сторону, так это полным отсутствием клопов, не успевших к тому времени преодолеть стометровый участок пустыни, который отделял трехэтажное здание этой гостиницы от других домов.

— Войдите, — разрешил Ковалёв, пристроив на пепельницу дымящуюся и жутко крепкую кубинскую сигару.

Вошел старший лейтенант, показавшийся Ковалёву знакомым. Было такое ощущение, что они уже встречались.

— Скажите, — после приветствия спросил старший лейтенант, — где можно разыскать Васю? Простите, что я так фамильярно, просто я не знаю его настоящей фамилии. Его ждут на старте, есть вопросы по системе наведения и он должен помочь их разогнуть.

Вася Лешко, представитель киевского завода «Арсенал» жил в номере напротив Ковалёва.

— Я стучал туда, но там никто не отвечает, — сказал старший лейтенант, — наверное, опять поддатый, все время нас подводит. Давайте заглянем вместе. Можно мне сигару попробовать? — неожиданно попросил он. — Никогда еще не курил сигар.

— Сейчас подарю Вам свеженькую, — Ковалёв нашел в тумбочке алюминиевый пенал и протянул его старлею. — Скажите, а вы не Кузьмин? — неуверенно спросил Ковалёв, потому что резкими движениями и манерой перескакивать с одной темы разговора на другую старлей напомнил Валерку Кузьмина, с которым пришлось жить на съемной квартире во время учебы на первом курсе, то есть, десять лет тому назад.

— А я тебя тоже узнал. На улице бы встретились, ни за что бы ни узнал. А немножко поговорили…

Дверь гостиничного номера, где жил Лешко, оказалась незапертой, а Вася спал безмятежным сном.

— Ну вот, я так и знал. Только комсомольцам тридцатых годов все было по плечу, а нынешним абсолютно всё по херу, — прокомментировал Кузьмин и, окинув взглядом то безобразие, что творилось на Васином столе, закурил сигару.

Тонкая струйка едкого сигарного дыма делала попытку подняться от сигары вверх, но мощно всасываемый Васей воздух заставлял ее поворачивать прямо в ноздри его носа.

Вася стал ворочаться на кровати, скрипеть зубами и стонать, как на пытке, видно злобный, тяжелый дым кубинской сигары перехватывал ему дыхание.

Вася был единственным представителем Киевского завода «Арсенал», кто прижился на площадке, и ему прощались все его фокусы. Несмотря на свое перманентно хмельное состояние, основной функцией его пребывания на полигоне было всё же наведение ракеты на цель. И он отменно справлялся с этой задачей.

Дело в том, что боевая баллистическая ракета после отрыва от пускового стола полностью управляется бортовыми системами. На активном участке траектории данные акселерометров (приборов, измеряющих кажущееся ускорение) по трем осям пространства интегрируются в кажущуюся (то есть, полученную по приборам) скорость.

А в программу системы управления заложены значения скорости, которой должна обладать ракета в каждой конкретной точке траектории. Если между кажущейся скоростью и скоростью, задаваемой программой, есть рассогласование, то система управления выдает команды либо на поворот камер сгорания рулевых двигателей в нужную сторону, либо на увеличение или уменьшение тяги маршевых двигателей.

Основным элементом системы управления является гиростабилизированная платформа, сохраняющая благодаря вращающимся гироскопам неизменное положение в пространстве. Так достигается соответствие теоретической и фактической траекторий. И, как следствие, попадание в цель по дальности.

По курсу наведение на цель выполняется на стартовой позиции сложными оптическими и электронными системами, с помощью которых в бортовую систему управления вводится необходимая величина разворота ракеты вокруг собственной оси после старта. Величина разворота может составлять всего сотые доли градуса.

При этом вертикальная плоскость, в которой лежит будущая траектория полета, должна проходить по земной поверхности через точку старта и точку цели.

А поскольку ракетчики, подобно артиллеристам, любят говорить «прицеливаться», а не «наводить», то за Васей за непревзойденное в любом состоянии умение точно прицелиться, закрепилась кличка «Вася Целкин».

Известно, что максимальный разрушающий эффект достигается в том случае, если бомба взрывается на определенной высоте над поверхностью земли. Поэтому некоторые головные части оснащаются парашютами. Вначале раскрывается тормозной парашют, купол которого сшит из прочных капроновых лент так, что они образуют квадратные ячейки, заполненные тонкой парашютной тканью из каландрированного капрона. В свою очередь, каландрированный капрон разрезается по обеим диагоналям от угла и до угла каждой ячейки.

После выполнения своей функции, то, что остаётся от тормозного парашюта, сбрасывается, и раскрывается основной парашют.

В таких случаях, раз уж головная часть спасаемая, в неё устанавливают какую-нибудь экспериментальную аппаратуру.

Но мы, русские, не были бы сами собой, если бы нам не было присуще тонкое азиатское коварство. Для того, чтобы у американцев изначально не возникало желания перехватить нашу «головку» и их корабли не предпринимали таких попыток, в некоторые головные части, особенно при пусках в акваторию Тихого океана, без какой-либо закономерности, так, чтобы каждый раз это выглядело неожиданным, закладывалось 150 килограммов взрывчатки. Эти «головки» взрывались прямо над буем.

На командном пункте в бункере, в ожидании, когда под руководством Васи Целкина закончится процесс наведения на цель по курсу, делились впечатлениями от японского мультфильма.

Фильм был достаточно крамольным, поэтому к его просмотру допустили только высший командный состав полигона, а от представителей промышленности — заместителей главных конструкторов и начальников отделов.

В фильме показали, как американцы готовят к пуску свою ракету. Шикарные пульты, комбинезоны с яркими и безумно красивыми эмблемами. Подготовленную ракету доставляют на старт на шикарной «телеге». Американец, ответственный за установку ракеты на пусковой стол, нажимает кнопку на пульте, и ракета начинает подниматься.

Но как только наклон ракеты достигает примерно сорока пяти градусов, раздается сигнал на обеденный перерыв. Американец бросает ракету в наклонном положении и уходит. Он заканчивает установку только после сытного обеда. С самонадеянным выражением лица он нажимает кнопку «пуск» и ракета взрывается.

Дальше показали, как подготавливают ракету русские.

Голые по пояс люди в солдатских галифе и домашних тапочках болтаются подле ракеты, а из открытых люков торчат задницы, обладатели которых старательно сучат хилыми ножонками. Командует всем этим с помощью мятого рупора офицер с таким лицом, которое могло бы стать яркой иллюстрацией дегенерата из фильма ужасов.

«Телега», которую тащат на стартовую позицию за дышло несколько человек, переваливается с боку на бок на яйцевидных колесах.

Чтобы поставить ракету на пусковой стол, бородатый мужик вращает какую-то рукоятку. Когда наклон ракеты достигает примерно сорока пяти градусов и раздается сигнал на обеденный перерыв, мужик продолжает вращать рукоятку одной рукой, а другой рукой лезет в карман, достает сухарь и принимается его грызть.

После нажатия кнопки «пуск» ракета благополучно улетает, а с орбиты доносится голос спутника: «бип, бип». Из распахнутых окон здания, по словам рассказчика, сильно смахивающего на нашу гостиницу «люкс», раздаются пьяные вопли отмечающих успех русских ракетчиков.

— Ну что ж, скоро увидим, так ли это? — говорит, улыбаясь, подполковник Матренин Иван Иванович, который руководит всеми операциями по подготовке и пуску. Матрёнин, без преувеличения, самый главный на старте человек.

Безграничное уважение вызывает этот деликатный и предельно скромный человек, чей облик и манера общения никак не гармонируют с формой подполковника. Удивительно, как он может удерживать в своей памяти, не пользуясь схемами или чертежами, весь стартовый комплекс и системы ракеты с их бесчисленными ПЩС, ЭПК, кабелями, топливными магистралями, системами управления, последовательностью срабатывания и многое другое. Да не просто удерживать в памяти, а знать на какой стадии находится подготовка к пуску, какие операции выполняются в текущий момент и какие действия он должен предпринять в случае аварийной ситуации на том или ином этапе подготовки.

И при этом никакой нервозности или суеты. Предельное спокойствие и деликатность, граничащая с доброжелательностью. Вот что значит технарь, увязывающий в единое целое все разрозненные стартовые и ракетные системы, спроектированные разными конструкторскими бюро и изготовленные на множестве разных предприятий!

Общаясь с Матрёниным, Ковалёв вдруг поймал себя на мысли, что вообще не припомнить случая, чтобы руководитель высокого ранга позволял себе повысить голос на подчиненного. Даже под мощным прессингом высшего руководства страны, требовавшего неукоснительного соблюдения сроков. Наделенные неограниченной властью, и Валентин Петрович Глушко, и его заместители Владимир Иванович Курбатов и Виктор Сергеевич Радутный даже в самые, казалось бы, провальные моменты, вели себя предельно корректно и доброжелательно.

В самом деле, что стоило Члену ЦК КПСС, Депутату Верховного Совета СССР, распаляясь, стереть в порошок и выгнать с работы молодого специалиста, каким был Ковалёв, за любой промах в работе?

А они понимали, что если человек работает за кульманом, на стенде, или травится гептилом и азоткой на летных испытаниях, значит этот человек их единомышленник. За что и получали взамен безграничную любовь и уважение.

Между тем, команды следовали за командами, заправка компонентами топлива закончилась, и Матренин по громкой связи объявил пятнадцатиминутную готовность.

Ковалёв вышел из бункера. Ночь. Ни одного автобуса. Рядом, подсвеченная прожекторами, стоит заправленная и подготовленная к пуску ракета. Дверь в бункер за спиной Ковалёва задраили изнутри.

Пришлось бежать в сторону КПП к выходу с площадки. Команда «ключ на старт» прозвучала из динамиков, когда Ковалёв пробегал мимо бетонных плит и блоков, предназначенных для ремонта первого старта. Можно было бы бежать и дальше, еще есть несколько минут, но шальная мысль «прочувствовать пуск» заставила Ковалёва повернуть в лабиринт проходов между бетонными блоками, припасёнными для ремонта первого старта, и спрятаться за ними.

А в это время в ракете, одиноко стоявшей на пусковом столе обезлюдившей стартовой площадки, раскручивались гироскопы системы управления, компоненты топлива через открывшиеся клапаны подошли к мембранам, а в измерительном комплексе началась протяжка пленок телеметрической системы.

Команда «Пуск», прозвучавшая в динамиках, заставила сердце стучать прямо в уши, отсчитывая последние секунды от той минуты необратимого процесса, что отделяет эту команду от запуска рулевых двигателей.

Вспышка запустившихся рулевых двигателей осветила округу на секунду низко-низко, у самой земли, и тут же невообразимый грохот и свет пламени трех маршевых двигателей, поднимающих от пускового стола перед собой три сотни тонн, заполнили собой все пространство.

Ракета медленно уходила все выше и выше. Вот уже факелы пламени, длина которых больше, чем длина самой ракеты, рвут скачками уплотнения воздух, не достигая земли. Ракета, повинуясь системе управления, наклонилась, ложась на траекторию, и оттого, что теперь двигатели жерлами сопел смотрели на Ковалёва, звуковое давление стало настолько сильным, что все внутренние органы задрожали, будто обрываясь, и Ковалёв, попытавшись кричать, не смог издать ни звука.

«Семьдесят пятая секунда. Давление в камерах в норме. Восьмидесятая секунда. Полет нормальный». Это доносилось из динамиков на фоне удаляющегося рокота.

Под впечатлением пережитого апокалипсиса Ковалёв побрёл к измерительному комплексу. А с опустевшего старта доносилось: «…цатая секунда. Разделение ступеней нормально».

Через сорок — сорок пять минут поступило сообщение, что головная часть поразила цель. Это радостное и трепетно ожидаемое сообщение на полигоне называется «квитанцией».

— Кто нас учит, мудаков? — вырывается из общего шума голос крепко подвыпившего человека.

— Глеб Михалыч Табаков! — отвечает ему дружный хор слившихся в едином порыве глоток.

Глеб Михайлович Табаков до недавнего времени был директором предприятия под Загорском, на котором прежде, чем приступить к летным испытаниям, проводили огневые стендовые испытания ракет или их отдельных блоков, таких, к примеру, как боковые блоки ракеты Р-7. Теперь Табакова назначили Заместителем министра Общего машиностроения.

Вся гостиница, совсем как в том мультфильме, праздновала удачный запуск.

Валентин Романов, слесарь-сборщик их Химок, открыв дверцу холодильника «ЗИЛ», цедил через прозрачную полиэтиленовую трубку спирт из зеленой бутыли, занимавшей весь внутренний объем холодильника, в стеклянный графин. На графине, чтоб его было невозможно спутать с точно таким же, но наполненным водой, белой эмалью нарисован зазывно улыбающийся череп и перекрещенные кости с гипертрофированными мослами.

А Валерка, то есть, старший лейтенант Кузьмин, довольный тем, что удалось так удачно прицелиться, тянул к Ковалёву очередной граненый стакан. Он грамотно держал стакан, в котором плескалась нагревшаяся при дозировке смесь спирта с водой, двумя пальцами за самое донышко, чтоб чокнуться верхом, а вслед за этим, донышком. Тогда стаканы поют лучше всякого хрусталя.

— А помнишь?

Конечно, Ковалёв помнил. Помнил деревню Щукино, они так и писали адрес: Москва, деревня Щукино. Помнил трамвай 21-го маршрута, что ходил от Сокола. Его кольцо находилось над теперешней станцией метро Щукинская.

От кольца в сторону канала вели под острым углом две дороги.

Одна перпендикулярно упиралась в канал, и в дни авиационных праздников ее продолжением становился понтонный мост на Тушинский аэродром.

Другая дорога оканчивалась причалом. Оттуда за пятак речные трамвайчики перевозили желающих в деревню Строгино, что вытянулась двумя рядами изб вдоль правого высокого берега Москвы-реки.

Ночлежка же, где они жили, находилась неподалеку от трамвайного кольца в самой вершине острого угла. Не исключено, что раньше это был сарай, потом в его стены врезали окна, изнутри оклеили обоями, в одном из углов выложили печь, и получили нечто пригодное для сдачи студентам первого курса МАИ, которыми они и были в то время. Ночлежка принадлежала заведующему скобяным отделом в магазине хозяйственных товаров рыжему еврею Сахарову, мужчине очень крупного телосложения.

Лицо и руки Сахара, как звали его студенты, настолько плотно покрывали веснушки, что не поймешь, где кожа, а где веснушка, ну как у зебры, не понятно, какая основная масть — чёрная или белая, и как идут полоски — черные по белому или белые по черному?

В ночлежке они жили вчетвером. Кроме Ковалёва и Кузьмина, которого Сахар почему-то называл Австрийцем, хотя тот приехал из Магадана, еще Саша Костенок с приборного факультета и «радист» Виктор Латышев.

Перед экзаменационной сессией, а первый экзамен тогда сдавали перед новым годом, числа 29–30 декабря, Ковалёв и Костенок, в силу свойственной студентам неорганизованности, «дочерчивали» примерно в полночь курсовую работу по черчению — пересекали сферы бестолково расположенными квадратными отверстиями. За окном градусов двадцать пять мороза. Латышев читал книжку про конденсаторы.

Австриец же, сдав в срок несколько радиосхем, начертить которые было явно проще и быстрее, чем приходилось Ковалёву и Костенку, успел к этому позднему времени посмотреть несколько снов, и они, безусловно, завидовали ему. К тому же его сладкое равномерное похрапывание сделало их зависть изобретательной.

Известно, что зависть относится к категории нехороших чувств. Едва переглянувшись, они поняли, что сейчас сделают. Ковалёв дотянулся до самого ненавистного предмета, роль которого в ночлежке вне всякого сомнения принадлежала будильнику, установил время звонка на семь двадцать утра и перевёл стрелки на семь пятнадцать. Так надо, чтоб все вошли в роль и смогли достоверно изображать, будто чертили всю ночь.

Костенок поставил стул между столом и раскладушкой Австрийца. На стул, поближе к уху австрийца, пристроили будильник. Пружина в будильнике была настолько мощной, что, начиная звонить, он подрыгивал и заваливался набок. Да они и сами хотя и ожидали звонок с некоторым душевным трепетом, всё же резкий, пронзительный, удивительно противный для организма, звук заставил их вздрогнуть.

Не так уж давно уснувший Австриец вскакивает с постели, секунду смотрит на всех потусторонним непонимающим взглядом, постепенно осмысливая, что опаздывает в институт, и рвется к умывальнику. Но Костенок не пускает его, легонько отталкивая:

— Куда лезешь! Моя очередь, спать надо меньше!

И даже, для большей убедительности, (какая жертва!) умывается.

Ковалёв закручивает в рулон ватман с чертежами.

Наконец, они великодушно позволяют Австрийцу умыться, одеться, схватить чемоданчик с лекциями и уехать в институт. В половине первого ночи. На последнем трамвае.

Вернулся он пешком, часа в три ночи, под завывание метели, замёрзший.

— Г-г-г-гады, — простучал он зубами под хохот ребят, продолжавших чертить.

— Ну и остался бы в институте, — посоветовал Костенок.

— Да вахтёрша на проходной пере… рала, погрозилась милицию вызвать, оттаивал Австриец. — Даже погреться не пустила.

— А помнишь?

Конечно же, Ковалёв помнил!

Софочка, слегка откинувшись, сидела на шикарном диване. Сашка Костенок, Ковалёв, Витька Латышев и Валерка Австриец разместились полукругом на стульях напротив, разглядывая ковры, которыми были увешаны все стены комнаты. Ковры смягчали звуки и кричащей роскошью, не сравнимой с убожеством ночлежки, где ютились студенты, очень смущали их.

Софочка, поигрывая холеными пухленькими пальчиками правой руки, лежавшей на валике дивана, вела беседу, в основном, с Костенком. Ее пальчики, украшенные перстнями, были будто перетянуты ниточками, и это делало их похожими на миниатюрные сосиски.

Костенок был старше остальных ребят года на три, до поступления в институт учился в летном училище и даже начал летать. Но во время игры в футбол ему стукнули бутсой в позвоночник. И хотя это никоим образом не отразилось на его жизнедеятельности, из училища его всё же отчислили.

Костенок казался ребятам очень взрослым. Он по-прежнему увлекался гимнастикой, запросто крутил на турнике «солнце», а на кольцах делал «крест», его тело было мускулистым, а фигура красивой.

Идут они, к примеру, всей компанией где-нибудь в районе Сокола, а навстречу — красивые барышни.

— Саш, а вот ту ни за что не сможешь! — шепчет ему Австриец под ехидными взглядами остальных, показывая украдкой на одну из них, самую гордую с виду.

Через два-три дня она обязательно в ночлежке, развенчивая в очередной раз миф о неприступности женщин, который все еще жил в юных мальчишеских душах.

А еще через часок они, выставленные на мороз на время сеанса, проводимого Костенком, слышат едва заглушаемый тонкими досчатыми стенами несдерживаемый крик этого неприступного с виду божества, улетающего на небеса в припадке страсти. К этому времени они уже побывали в магазине и их руки держат очередную проигранную Сашке партию водки в количестве трех бутылок.

Вот почему все они на фоне Костенка казались примерно сорокалетней опытной Софочке угловатыми недоразвитыми щенками.

— Я работаю ученым секретарем в… — Софочка, глядя обреченным кроликом в Сашкины немигающие желтоватые глаза хищника, несколько раз произнесла название научно-исследовательского института, которое, впрочем, никому ни о чем не говорило.

— Слушайте, мужики, кто скажет, почему Софочка несколько раз сказала, что она ученый секретарь? — спросил Ковалёв после того, как, отдав по двести рублей «с рыла», по выражению Сахара, все вышли на улицу.

— Это для того, чтоб Санька не подумал, что она работает в скобяной лавке вместе со своим Сахаром, — догадался Латышев. — Саш, а почему бы тебе не походатайствовать через Софочку перед Сахаром? Пусть скинет квартплату. Хотя бы до сотни, — предложил он с улыбкой.

Улыбка была при этом и добродушной, и ехидной, но такой широкой, что курносый нос на Витькиной рязанской физиономии стал казаться зажатым щеками.

При стипендии в двести девяносто рублей идея Латышева показалась заманчивой.

— И чтоб хоть раз в неделю бабу присылал, пусть убирает. В ночлежку войти страшно, — добавил Ковалёв с мыслью «гулять, так гулять».

Чем больше они выдвинут самых невероятных условий, тем меньше вероятность того, что Костенок выполнит их, а, значит, меньше и вероятность проигрыша. Но и вполне вероятный проигрыш всё равно был выгоден. Так или иначе, но купленную водку Костенок один пить не станет.

— И пусть нам сам Сахар дрова возит, — добавил, ухмыляясь, вконец обнаглевший Австриец, отличавшийся умением генерировать самые невероятные идеи.

В тот воскресный день закатное солнце уже окрасило снег непередаваемыми красками, какими закат отличается от рассвета, когда за окном нашей ночлежки послышался шум подъехавшего автомобиля.

Австриец, оторвавшись от надоевших дифференциальных уравнений, выглянул в окно и, увидев Сахара, выбиравшегося из-за руля четырестапервого «москвича», удивленно воскликнул:

— Сахар зачем-то приехал!

А дальше Австриец аж нос сплющил, прильнув к стеклу:

— Братцы! Сахар дрова привез!

Еще через пару дней в дверь крепко постучали и в на пороге ночлежки появилась могучая, будто с агитплаката или из поэмы Некрасова, женщина. Зычным голосом, прямо с порога она весело объявила:

— А ну-ка, архаровцы, пошли все вон! Буду убираться!

Все выскочили сразу, а обалдевший Австриец замешкался, за что был взят некрасовской дамой, которой и конь нипочем, за шиворот и выброшен в коридор, будто нашкодивший котенок.

Да, женщины — страшная сила! Аксиома!

Кузьмин положил опустевшую армейскую фляжку на стол и поднес спичку к открытому горлышку. Фляжка огрызнулась изнутри пламенем и, вращаясь, пролетела над столом прямо в руки Валентину Романову.

— Понял, — сказал тот, оценив нестандартный прием, которым была передана фляжка, и, открыв холодильник, в очередной раз привычным движением поднес трубку ко рту.

Как показала статистика примерно пятидесяти пусков ракеты Р-16, отклонения от цели, как по дальности, так и по курсу головной части массой пять тонн, пролетевшей двенадцать тысяч километров, а иногда и более, составило от тридцати до пятидесяти метров.

Серия пусков ракеты Р-16 закончилась за неделю до нового года. В пусках ракет на всех площадках наметился перерыв. Представители промышленных предприятий, командированные на полигон, разъезжались по домам.

Ковалёв ехал в Ташкент в продуваемом, пустом, наводящем тоску, купе поезда Москва-Ташкент.

Он сел в поезд около десяти часов вечера. По его прикидкам пассажиров в вагоне было всего человек восемь, не больше. Наверное, это стало причиной того, что проводницы решили не разжигать печку, с помощью которой отапливался вагон. Остывшая печка при резком покачивании вагона сиротливо хлопала створкой для загрузки угля.

Вагон-ресторан был закрыт и расчёт Ковалёва на то, что можно будет перекусить в поезде, не оправдался.

Едва поезд отошёл от станции Джусалы, проводницы со всего поезда собрались в первом купе вагона, в котором ехал Ковалёв, и устроили «девичник».

Известно, что компания более чем из двух женщин в состоянии подпития ведёт себя вызывающе и вскоре становится развязней, чем компания из одних только мужчин.

Не прошло и получаса, как из первого купе стали доноситься громкие выкрики пьяных женских голосов, смакующих скабрезные анекдоты, и вскоре оттуда полилась похабная песня, исполняемая хором пронзительно нежных голосов:

Я сначала не давала,
А потом дала…

Колёса вагона скороговоркой пересчитали стрелки, переведенные на нужный путь, на мгновение, заглушив слова песни, вагон резко качнуло, и колёса вновь, через равные промежутки времени, парно застучали на стыках рельсов. Героиня песни, вначале стойко защищавшая свою честь, вдруг обречённо сдалась однополчанину, домогавшемуся её любви, и теперь, перехватив инициативу, сама подбадривала его:

Так нажми на все педали,
Всё равно война!

В вагоне было холодно, и Ковалёв, чтоб согреться, подложил под себя два матраца и улёгся на них на правый бок, носом к стенке, взвалив на себя вместо тонкого шерстяного одеяла свою меховую куртку и два матраца.

Вагон был старый, стены купе оклеены лидерином тёмно-синего цвета, на стыках тиснённого выпуклого рисунка скопилась липкая многолетняя грязь.

Ковалёв никак не мог согреться. В полудрёме, похожей на состояние анабиоза, он по молодости лет совершенно не беспокоился о том, удастся ли купить билет на московский самолёт. Он вяло размышлял, чего бы такого особенного купить в Ташкенте, чтобы в предновогодней Москве это выглядело необычным и свидетельствовало, в каких далёких краях ему пришлось побывать.

И когда утром поезд, сбавляя скорость, медленно причаливал к Ташкентскому вокзалу, Ковалёв решил, что обязательно купит большую дыню.

Привокзальная площадь встретила Ковалёва дымами множества мангалов, жаривших ароматные, парализующие волю, шашлыки и люля-кебабы. Ковалёв ещё в поезде составил очерёдность своих действий в Ташкенте. И хотя первым пунктом его плана значился переезд от железнодорожного вокзала в аэропорт и покупка билета на самолёт, и только потом еда и поиски дыни, он почувствовал непреодолимый приступ голода. Его челюсти заныли так, будто он получил несколько ударов по лицу, и он принялся обходить продавцов острых восточных яств, покупая у каждого по шашлыку, пока не исчезло чувство голода.

Без проблем купив в аэропорту билет на вечерний рейс, Ковалёв направился искать дыню.

Алай-базар, бурливший летом разноголосицей продавцов и покупателей, будто потревоженный улей, заваленный таким изобилием арбузов, дынь, абрикос, персиков и виноградных гроздьев, что невольно возникал вопрос, неужели всё это можно продать, казался теперь вымершим. Ковалёва поразили пустые прилавки и царившая здесь тишина.

Чувствуя, как тает надежда выполнить задуманное — купить дыню, он вошёл в один из немногих открытых магазинчиков. На полупустых полках лежало несколько маленьких, начавших портиться, желтых дынь.

— А дыни только такие? Хороших, больших дынь нет? — спросил Ковалёв у продавца.

— Нэт, тэпэр нэ сэзон, — ответил продавец.

— А в других ларьках тоже нет? — продолжал расспрашивать Ковалёв. — Понимаешь, очень хочется в разгар зимы привезти в Москву настоящую узбекскую дыню.

— Нэт, там тоже нэт, — безразлично ответил продавец.

— Если хочешь дыня, поехали ко мнэ дом, там много дыня, продам тэбэ, вся жизн будешь поминат мнэ, — неожиданно предложил шофёр грузовика, подъехавшего с товаром.

— А далеко ехать? — поинтересовался Ковалёв. — На самолёт не опоздаю?

— Нэт, совсэм близка. Старый город.

— А сколько с меня возьмёшь за дыню?

— Сколка, сколка! Пятёрка даёшь, такая дыня берёшь, вся жизн мнэ поминат будешь, — начал повторяться шофёр.

— Хорошо, едем, — согласился Ковалёв.

ГАЗ-51 въехал в лабиринт старого города и долго петлял между высоких, более чем в рост человека, глухих глиняных заборов.

Наконец, по признакам, известным только шофёру грузовика, он остановился у каких-то ворот.

За глинобитной стеной спрятался просторный двор, прикрытый сеткой с крупными ячейками, сантиметров по двадцать пять на сторону, сплетёнными хозяевами из прочного шпагата. По ячейкам вилась виноградная лоза с остатками высохших листьев.

На грядках, окружавших двор, рослыми перьями зеленел лук.

Открытая веранда, примыкавшая к дому со стороны двора, по периметру увешана крупными, килограмм по десять каждая, зеленовато-рябыми яйцеобразными дынями.

Дыни своими острыми скруглёнными концами опирались на веревочное кольцо, которое, в свою очередь, с помощью четырех отрезков шпагата, равномерно распределённых по окружности кольца, подвязывалось к балкам перекрытия.

— Вот, выбирай сам, какой дыня на тэбэ смотрит! — не без чувства гордости предложил шофёр.

Судя по внешнему виду, все дыни были одного сорта и примерно одинакового размера.

— Я плохой специалист в этом деле, поэтому полагаюсь на твой опыт и знания. Выбери мне дыню сам, предложил Ковалёв хозяину.

Шофёр, польщенный доверием покупателя, прошелся по веранде, изучая дыни.

— Вот этот дыня самый хороший, — легонько похлопал он одну из дынь.

— Хорошо, я возьму её, — согласился Ковалёв и протянул хозяину новенькую, хрустящую, голубоватого цвета пятёрку из премии, полученной за удачные пуски.

И вдруг почувствовал, что шофёр, получив деньги, потерял к нему интерес.

— Может, ты меня вывезешь отсюда хотя бы до трамвая, а то в этих дувалах я самостоятельно не найду дороги, — попросил Ковалёв.

— Айда, поехали, — согласился шофёр.

В слоне самолёта, находившегося в воздухе без малого четыре часа, вспыхнули транспаранты «Не курить. Пристегнуть ремни» и Ил-18 пошёл на снижение.

— Температура воздуха в районе аэропорта Внуково минус двадцать семь градусов, — объявила по радио бортпроводница.

«Надо что-то предпринять, чтоб не заморозить дыню, подумал Ковалёв. — Заверну-ка я её в куртку, а сам добегу до аэровокзала в свитере, авось не замёрзну», — решил он.

«Волга», встретившая самолёт в конце взлётно-посадочной полосы, катила через ночь по хитросплетению рулёжных дорожек, подводя самолёт всё ближе к аэровокзалу.

«Всё, автобуса не будет, — понял Ковалёв. — Во Внуково к прилетевшим самолётам автобусы не подают, стоянка находится достаточно близко от аэровокзала».

«Волга» провела самолёт через пустующую стоянку, и это значительно сэкономило время. Потому, что следующий самолёт подкатит к стоянке и будет полчаса дожидаться тягача. Тягач развернет его и теперь уже хвостом вперёд втолкнёт на стоянку между хвостами двух прилетевших раньше самолётов.

«Компактное размещение машин. Молодец, кто придумал такой способ, — решил Ковалёв. — Самолёты делают всё больших и больших размеров, и если их устанавливать не в шахматном порядке, никакой поляны не хватит. Жаль только, что наземные службы столь неорганизованны и неторопливы. Вот и наш самолёт уже полчаса на стоянке, а трап до сих пор не подали. Авиаконструкторы бьются за создание всё более скоростных самолётов, проектируют сверхзвуковой пассажирский самолёт, но все их усилия сводятся «на нет» нерасторопностью, нарочитой медлительностью и низкой квалификацией персонала наземных служб».

Наконец подали трап, и Ковалёв мелкой рысцой, прижав к груди, будто малого ребенка, обёрнутую в куртку дыню, подгоняемый ядрёным морозцем, потрусил к аэровокзалу.

Проскочив через зал прилёта, он выбежал на стоянку такси.

— До Химок, а потом до Старбеево — сказал Ковалёв шофёру.

— А, знаю, где это, — вспомнил таксист. — Червонец, — объявил он цену.

— Погнали!

— Что это, вы мёрзнете, а в куртку завернули что-то такое, что важнее собственного здоровья? — поинтересовался таксист.

— Дыня там Ташкентская, везу к Новому году.

— Здорово! — похвалил таксист. Среди зимы, и вдруг — дыня!

В последний в этом году рабочий день Ковалёв пришёл домой пораньше.

— Ольга Васильевна, — зашёл он к хозяйке избы, в которой снимал комнату. — Разрешите, пожалуйста, нам сегодня немного пошуметь. Ко мне придут сотрудники из отдела, в котором я работаю. Отметим крестины дочери и проводим старый год.

Ольга Васильевна Ахапкина — потомственная старбеевская помещица. Великая Октябрьская Социалистическая революция застала её юной, прекрасной девушкой.

Местный пьяница, живший в полуразвалившемся сарае на дальнем конце деревни, стал вдруг председателем комитета бедноты, где-то добыл кожаную чёрную куртку и кожаную чёрную фуражку. А из маузера, которым его снабдили московские товарищи, он и порешил родителей Ольги Васильевны прямо у неё на глазах рядом с домом, там, где только что расцвели, благоухая на всю округу, неправдоподобно крупные пионы.

— А ты живи, раз не успела ещё попить народной крови, — милостиво разрешил он.

Из родительского дома её переселили в обычную бревенчатую избу.

Теперь это была полная старуха с властным выражением лиц, украшенного короткими тёмными усами, а по бокам подбородка — прозрачным ореолом пучков седых волос.

По зову генетической памяти, Ольгу Васильевну до сих пор навещали местные старбеевские старухи.

— Ладно уж, празднуйте, — разрешила она Ковалёву.

Вечером в маленькой, жарко натопленной комнате, что снимал Ковалёв у Ольги Васильевны вместе с летней верандой за двадцать пять рублей в месяц, собрался практически весь отдел. Пили водку, закусывали, пели песни и частушки:

Из-за леса показалась
Конная милиция.
Поднимайте, девки, юбки
Будет репетиция.

— А теперь — десерт, — объявил Ковалёв, доставая десятикилограммовую дыню. — Братцы, если вдруг она окажется невкусной, не казните меня, — взмолился, перестраховываясь, он.

Комната, пропахшая дымом торфяных брикетов, которыми, в основном, топили печь, наполнилась вдруг свежей прохладой медового запаха.

Украинец Юрченко, измеряя толщину съедобного слоя, поднёс к желтоватой мелкозернистой мякоти свою ладонь. Но мякоть дыни выступала за пределы вытянутых четырёх пальцев.

— Ого! Даже в Хохляндии сало тоньше!

— Ладно, давай нашу!

Прощай милая моя,
Улетаю в Азию.
И поэтому сейчас
На тебя залазию!

В стеклянные банки слили полтора литра дынного сока, которого как раз хватило всем, чтобы запить тост «на посошок».

Старший лейтенант Петр Борисов на закате летнего дня вышел с площадки № 10 к станции Тюра-Там. Ловить какую-нибудь попутную машину он не стал. С одной стороны, идти до станции предстояло всего километра два, а с другой стороны, солдаты-шоферы не останавливались, даже если голосовал, предположим, полковник. Они проезжали мимо, делая вид, что спешат по важным делам. Поэтому Борисов не стал позориться, а решил добраться пешком. Тем более, что до прибытия поезда Москва — Душанбе оставалось еще более часа.

Дневная невыносимая жара сегодня побила, кажется, собственный рекорд, подняв столбик термометра, висевшего в тени на северной стене казармы, до отметки сорок пять градусов. Но это в тени, как принято измерять температуру у метеорологов.

А где ж ее взять, ту тень, если вокруг пустыня, а узкие полоски тени можно найти только за северными стенами зданий, построенных на площадках? Воздух, подогреваемый раскаленным песком, дрожит маревом, летняя армейская форма — рубашка с короткими рукавами и распахнутым воротником, шляпа на голове, поля которой лишь создают видимость тени — не спасают Может, не зря здешние аборигены всех национальностей носят ватные халаты круглый год?

А что? Зимой такой халат не дает улетучиться теплу, создаваемому телом, то есть выполняет ту же роль, что и пальто или полушубок. А летом наоборот, удерживает под собой температуру тела. Под халатом всегда тридцать шесть и шесть, в то время как снаружи все шестьдесят. Правда, запах от этих местных мужиков такой, к которому, как и к жаре, привыкнуть невозможно.

Вот и получается, рассуждал Борисов, летом приходится переносить жару градусов под семьдесят, а зимой бывает и до тридцати мороза. Перепад температур в течение года составляет, таким образом, около ста градусов.

Может ли человек, живший до этого постоянно в северных широтах, без вреда для своего здоровья привыкнуть к таким суровым условиям?

Борисов удивился тому, как быстро наступила темнота. Это в Мценске, откуда он был родом, сумерки растягиваются на целый час. А тут, на юге, раз — и уже темно. Хорошо, что дорога изучена, можно смело идти, глядя вон на ту лампочку, что светится у железной дороги.

— Дядь, «Московски» надо? — послышался неожиданно шепот юного коммерсанта, когда Борисов поравнялся с убогими казахскими глинобитными домиками, стоявшими у дороги.

— Нет, — твердо ответил Борисов, зная, что пацан продаст ему бутылку поганой водки за цену, без малого вдвое превышающую ту, которую он скоро заплатит в вагоне-ресторане.

Борисов прошел по слабо освещенному перрону к той лавке, неподалеку от которой обычно останавливались вагоны-рестораны поездов, идущих на юг. Судя по станционным часам, ждать ему осталось всего несколько минут. Если поезд не опаздывает.

«Успел», — обрадовано подумал Борисов. С этой проклятой 63-й площадки пока выберешься. Железной дороги туда нет, мотовоз не ходит. Хорошо, что сегодня, когда наступила его очередь, приезжал «газик» за почтой.

Борисов вспомнил майора-вербовщика, сулившего студентам пятого курса Московского авиационного института «золотые горы». Вербовщик в форме артиллериста ходил по группам, зазывал на службу в ракетные войска, обещал, что те, кто даст согласие, будут работать на самых важных и ответственных должностях, у них будет бесплатное офицерское обмундирование, доплаты за должности и звания. Получалось, что как только они начнут служить, зарплата будет двести пятьдесят рублей, в то время как у инженера на гражданке всего сто десять.

Со всего курса майор набрал шесть человек. И все они попали сюда, на полигон.

Больше всех повезло Витязеву, его распределили в вычислительный центр при штабе на десятке. Другим поручили создавать учебные кабинеты в монтажно-испытательных корпусах.

А Борисову досталась 63-я площадка. И когда он напомнил, что им обещал вербовщик и что потенциал знаний, полученных в МАИ, тратить таким бездарным образом нерационально, кадровик, полковник по званию, налился кровью:

— Кто вам сказал, лейтенант Борисов, что боевое дежурство не самое важное и ответственное поручение? — возмущался кадровик. — Для чего, по-вашему, Советский народ строит ракеты? Чтоб защитить от империалистов нашу страну. Вам народ доверяет самое грозное в мире оружие, направляет вас на передовые рубежи, а вы…

— Ну, сволочь, и звездобол! — у Борисова заныли зубы.

Он впервые понял, что после студенческой вольницы попал туда, где придется подчиняться каждому придурку, если он выше тебя по званию. А если и дальше пытаться искать правду, то запердолят в такую задницу, что 63-я площадка покажется венцом цивилизации.

Площадка встретила Борисова совсем неожиданно. Перед КПП стоял, согнувшись и покачиваясь, стараясь удержать равновесие, пока еще не знакомый лейтенант. На кучке песка, когда-то сдвинутого лопатой, грелся жуткий с виду варан, отрешенно изучающий мир немигающим взглядом, направленным куда-то вдаль. Борисов тут же прикинул, что с высоты песчаной кучки даль для варана заканчивалась не далее пяти метров.

Лейтенант, как это и подобает артиллеристу, обкладывал со всех сторон голову варана плевками. Но варан проявлял невиданную стойкость и даже не шевельнулся, упорно продолжая смотреть вдаль, когда слюна лейтенанта, изрядно сдобренная спиртом, попала ему прямо в глаз.

Ракета Р-16, покрашенная в зеленый цвет, стояла метрах в двухстах от двухэтажного здания казармы. Она, подобно тому, как в авиации есть самолет-лидер, который летает больше всех других самолетов такого же типа, была подготовлена к пуску, заправлена, в систему управления введена программа. Даже головная часть была на ней, правда, неизвестно, с каким зарядом. В бункере постоянно, сменяя друг друга, дежурили два офицера. Все, как где-нибудь в тайге, куда на боевое дежурство отправлялся «обстрелянный» на полигоне полк.

На первом этаже казармы находился штаб площадки, караульное помещение, комната-сейф для хранения оружия и небольшая столовая.

Несколько офицеров и солдат жили на втором этаже.

Из окна комнаты, где поселился лейтенант Петя Борисов, открывался вид на пустыню. И хотя при взгляде со второго этажа, горизонт раздвигался километров до двух, Борисов в отчаянии понял, что вряд ему суждено увидеть больше, чем знакомому варану.

— На 43-й площадке хоть повариха горбатенькая есть. Наташкой, кажется, зовут. Мужики говорят, что она самая счастливая из всех баб, какие только есть на свете.

Потому что на площадке на неё одну приходится двадцать два метра члена и два мешка яиц. Не зря же начальник отдела, у которого работает Ковалёв, поворачивая свой длинный нос за пробегавшей мимо Наташкой, цинично изрёк: «Счастливая. Одна на всех. Но мы за ценой не постоим! Правда, лучше всего её между грядок класть». Американцы давно бы открыли массу кабаков, стриптиз-баров, навезли бы сюда баб, — распущенно, не по-коммунистически, продолжал рассуждать Борисов. — Тут же только кино крутят. А фильмы-то привозят какие? Чтоб не возбуждали. «Чапаев» да «Чапаев». Народ уже изучил всю картошку, что двигает Василий Иванович. А тут, на 63-й, и этого нет. Одна надежда на Дуньку Кулакову. И это притом, что на полигоне собраны тысячи молодых, здоровых ребят.

Вот и договорились между собой офицеры, служившие на площадке, раз в месяц после получения денежного довольствия по очереди ездить на станцию, садиться в вагон-ресторан и пускаться во все тяжкие.

Луч прожектора, блуждавший вдали по пустыне слева от Борисова, и приглушенный гудок возвестили о приближении поезда.

Борисов приободрился, комкая в ладони правой руки красный червонец, как собака, почуявшая дичь. Теперь главное уболтать проводницу соседнего с рестораном вагона, чтоб пропустила его. Осечка не допускалась, так как поезд стоял всего одну минуту и к другому вагону он не успел бы добежать.

Сбавлявший скорость тепловоз обдал Борисова запахом разогретых движением механизмов и не полностью сгоревшей солярки, зашипели тормоза, остановившие точно в расчетном месте вагон с открытым тамбуром, проводница которого протирала поручни.

— Проходи, — сказала она, обрадовавшись свалившемуся на нее счастью в виде мятой десятирублевки. — Сейчас поедем, и я провожу тебя, — пообещала она Борисову.

Проводница была русской. Она, заперев двери тамбура, протиснулась между ним и стенкой, многообещающе сжав об него свою грудь.

— Может, я заскочу в ресторан, возьму чего-нибудь и вернусь? — робко предложил Борисов.

Она в ответ заговорщицки засмеялась:

— Давай. А я тем временем договорюсь с напарницей, чтоб подежурила за меня. Зайдешь сразу в первое купе.

В ресторане он сел за неубранный столик ближе к входу. Ветер из приоткрытых окон шевелил занавески, за окном в кромешной тьме мелькали редкие огоньки, и он в который раз удивился тому, как ночью оживает, казалось бы, безлюдная пустыня.

Борисов заказал котлеты, колбасу и яблоки. Но когда дело дошло до двух бутылок водки, официантка заявила, что ресторан навынос не торгует.

— И так всю посуду растащили, — заявила она. Но, увидев червонец, положенный перед ней Борисовым на край стола, она спросила: — А ты в каком вагоне? В соседнем? Ну, хорошо, только утром принеси, или пусть она принесёт.

В ресторане было шумно. Почти за каждым столиком таджики пили коньяк и громко разговаривали между собой, перекрикивая и стук колес и голоса других посетителей.

За отдельным столиком возле буфета толстый таджик перекидывал костяшки на счетах и что-то неторопливо записывал в блокноте.

— Барыши подсчитывает, сволочь, — решил Борисов. — И откуда у этих паразитов столько денег? Все сидят на шее русского народа, разворовывая казну.

Как только он вошел в заветное купе, проводница, выглянув в коридор, заперла дверь.

Он поставил водку и закуску на стол, на котором уже предусмотрительно стояли два стакана, и сел рядом с ней. В купе для проводников полки были только с одной стороны.

Проводница, устраиваясь удобнее, придвинулась к Борисову так, чтобы ее бедро касалось его ноги. Она была постарше Борисова. «Но симпатичная, много водки не потребуется, чтоб организм восстал на неё», — цинично подумал Борисов.

Он вспомнил, как на третьем курсе их пригласили в гости девчонки, с которыми они познакомились на первомайской демонстрации, В гостях он со своими друзьями чрезмерно подналег на спиртное, а поутру девчонки их спросили:

— Мальчики, а в каком институте вы учитесь?

— В МАИ, — ответили они.

— Это что, Московская артель инвалидов? — рассмеялись подружки.

С тех пор Петя дал зарок не напиваться сразу, когда приходил в гости к женщине.

— Надя, — назвала проводница свое имя. — А тебя как зовут?

— А я Петя, — сказал Борисов.

— Ну, тогда наливай по чуть-чуть, Петя. Сильно истосковался по бабе?

— Как ребёнок по сиське, — ответил Борисов, ласково берясь за нее.

В дверь постучали.

— Ребята! Скоро Кзыл-Орда, — предупредила Надина сменщица.

— Я не хочу возвращаться, — неожиданно для самого себя сказал Борисов.

— Что ты, Петенька, отдохнул, развлекся немножко. Так нельзя, все у тебя ещё будет, ты такой молоденький, — утешала его проводница.

— Понимаешь, даже в этом поезде жизнь кипит. Сидят там, в кабаке, кровососы, жрут, пьют, баб русских скребут, потому что своих Коран запрещает. А там…

— А ты думаешь, здесь сладко? — проводница упаковала бюст в чашечки лифчика и повернулась к Борисову спиной. — Помоги застегнуть.

Борисов дрожащими пальцами застегнул крючки.

— Вот живу я с дочерью, она ещё маленькая. Муж помер по пьянке, — продолжала проводница. — Приходится кататься. А что делать? Хорошо, что пока молодая, так на работу взяли. Повсюду начальники таджики. Чуть постарше — и уже не возьмут. Видел, какой в ресторане директор?

Борисов вспомнил толстого, с лоснящейся потной ряшкой, директора ресторана, и ему стало противно.

— А попробуй, не дай ему! Мигом вылетишь с работы, — пожаловалась проводница.

Борисову стало до слез жалко и её, и себя. Он полез в карман брюк, достал оттуда деньги и протянул их проводнице:

— Возьми, Надежда, купишь подарок дочке.

И Борисов стал рассказывать ей, как совсем недавно, и недели не прошло, утром, после того, как они перекусили той ерундой, что каждый раз готовил им, переводя продукты, солдат, и офицеры, свободные от службы, разошлись по своим комнатам, в коридоре вдруг раздался такой крик, от которого кровь стынет в жилах.

В то время как любопытные подбежали к дверям комнат, где они жили, и распахнули их, чтобы выглянуть в коридор, раздалась автоматная очередь, выпущенная вдоль коридора по стенам так, что народ едва успел спрятаться. Пули, отлетая от стен, пробивали двери, заставили упасть на пол.

Вслед за этим раздался топот в направлении лестницы, наиболее смелые, выглянув снова в коридор, увидели, что это с автоматом в руках бежит лейтенант Щербак, тот, что обкладывал плевками варана.

Лейтенант выбежал из казармы, на мгновение остановился, дал очередь из автомата в направлении ракеты, стоявшей на боевом дежурстве, но, к счастью, промахнулся. Если бы попал, то вряд ли кто-нибудь остался бы в живых. Все поняли, что лейтенант либо сошёл с ума, либо пьян. Но то, что он бежал, не пошатываясь и не петляя, убеждало всех, что он сошел с ума.

Часовой успел спрятаться за бетонную стенку, ограждавшую подземный проход под периметром площадки, обнесенным колючей проволокой. И хотя часовой при исполнении и автомат у него с боекомплектом, но он не смог стрельнуть в человека, потому что был ещё совсем мальчишкой.

Начальник караула, дежурившего в тот день, капитан Володя Бобырев с «макаровым» в руке, расчетливо дождавшись, когда бедолага нырнет в подземный переход, рывком преодолел расстояние от двери казармы до перехода.

Пуля, сбившая сумасшедшего с ног, раздробила ему таз. Он корчился, размазывая кровь по раскаленному асфальту, и кровь тут же запекалась в черное, неряшливое пятно.

Белые губы на ещё совсем юном лице, обильно смоченном бисеринками пота, едва слышно шептали:

— Братцы, добейте меня! Не могу больше терпеть. Такая боль!

Все с ужасом смотрели, как из него медленно, почти осязаемо, уходит жизнь, и ничего не могли поделать. Вот по его рукам от плеч к кистям волной пробежал легкий трепет, а из левого глаза выкатилась мутная, похожая на жемчужину, слеза. Бобырев сидел, сжав отрешённо голову руками, по ту сторону колючей поволоки. Отброшенный пистолет валялся в песке.

На обратном пути Борисов вновь обосновался в вагоне-ресторане и, предупредив официантку, что едет до Тюра-Тама, заказал две бутылки водки и принялся пить.

— Давай эту тамбур! Напилас, казол! — командовал директор ресторана, поглядывая на стол, уткнувшись лицом в который вырубился Борисов.

На скатерти, разукрашенной радужными разводами пролитых подлив и обильно посыпанной крошками хлеба, стояла бутылка с этикеткой «Столичной», в которой плескались остатки водки. Вторая бутылка в такт движению поезда перекатывалась под столом, опустошенно позванивая об его стойки.

Официантки привычно вытащили Борисова в тамбур, открыли дверь вагона и, стараясь уложиться в минуту, которую стоял поезд, потащили его в сторону скамейки, где он сидел вчера, поджидая мимолётное счастье. Но минута прошла быстро, и официантки бегом вернулись в вагон, оставив Борисова лежать на бетоне перрона там, где их застал гудок тепловоза.

Первая Р-36, белоснежная, будто невеста в свадебном наряде, стоит на старте, построенном на вершине холма примерно в трех километрах от 43-й площадки.

Теперь рельсы железной дороги не обрываются, как раньше, в МИКе, а выходят из корпуса с противоположной стороны сначала прямо, а затем, поворачивая налево, пересекают шоссе и приводят на стартовую площадку. Огибая большой дугой с дальней стороны пусковой стол, подземные емкости с топливом и стартовый командный пункт, железная дорога упирается тупик и обратным ходом, через стрелочный перевод подходит к единственному на площадке пусковому столу. Пусковой стол единственный, потому что после успешных испытаний с наземного старта начнутся лётные испытания ракеты с пусками из шахты. Боевое дежурство ракеты Р-36 на открытых стартовых позициях не предусматривалось, только в шахтах.

Да и статистика лётных испытаний ракеты Р-16 позволяет рассчитывать на минимальное число пусков новой ракеты с наземных позиций для признания ее вполне надежной машиной.

Р-36 так же, как и предшественница, доставляется в багажных вагонах в составе пассажирских поездов, но перегружается в МИКе на специальную железнодорожную платформу-установщик. После многочисленных и кропотливых проверок, первая, вторая ступени и головная часть состыковываются пироболтами, и после стыковки сразу же видно внешнее отличие двух машин. У Р-16 вторая ступень меньшего диаметра по сравнению с первой ступенью, и это делает ракету похожей на многократно увеличенный винтовочный патрон. У новой ракеты диаметры первой и второй ступеней одинаковы, а безукоризненный внешний вид лишь подчеркивается выступающими обтекателями рулевых камер сгорания. По четыре на каждой ступени.

Платформа-установщик для транспортировки и установки ракеты на пусковой стол оканчивается кольцом в хвостовой части. Кольцо установщика служит промежуточным звеном между опорами первой ступени ракеты и пусковым столом. На кольцо установлена коробочка кольцу контакта подъема, а штырек контакта подъёма, выдающий при пуске определенные команды, утапливается в коробочку одной опорой ракеты.

В шаровые баллоны платформы под высоким давлением закачан воздух. По командам оператора воздух из баллонов через редукторы вытесняет трансмиссионное масло, которое, в свою очередь, вращает турбины привода колесных пар платформы. Платформа со скоростью пешехода бесшумно движется на стартовую позицию.

Отпала надобность в тягачах «ураган», с силой выбрасывающих в обе стороны голубой перегар солярки, и солдатах-водителях, под аккомпанемент офицерских ёбов вписывающих в повороты автопоезд чрезмерно большой длины.

Оператор видит небольшие местные неточности в укладке рельсов, несколько нарушающие стройную картину ведущей вдаль колеи. Он видит и мелкий камешек на правом рельсе, попавший на нее при отсыпке насыпи. Камешек не представляет для установщика никакой угрозы, колеса, переехав его, сотрут камешек в пыль. Но представитель завода, сопровождающий установщик, пытается ногой сбросить камешек с рельса. Он волнуется, в спешке в который раз промахивается, и при очередном движении ноги его стопа попадает под колесо платформы.

Слышится крик, неудачник падает навзничь на насыпь, но оператор не имеет права останавливаться, и установщик движется дальше до тех пор, пока, уже находясь на площадке, не остановится в тупике. После этого, оператор задним ходом осторожно подаст его в сторону пускового стола до упоров в подъёмник. Специалисты, проектировавшие наземное оборудование стартовой позиции, соединят платформу установщика с подъёмником, и шток гидроцилиндра начнет подъём платформы вокруг упоров в вертикальное положение. Вместе с ракетой, которую теперь обнимают площадки для обслуживания, смонтированные на платформе.

Трудно представить размеры подъёмного механизма, упрятанного под землю, но размеры штока поражают. Хромированный и отполированный до блеска шток гидроцилиндра в диаметре около метра и длиной примерно пятнадцать метров играючи устанавливает платформу с ракетой на пусковой стол. Перед пуском он отводит платформу от ракеты на угол примерно тридцать градусов и удерживает ее в наклонном положении, пока ракета не улетит.

Несмотря на то, что с открытого наземного старта предполагалось выполнить всего лишь несколько пусков, стартовая позиция для ракеты Р-36 по удобству установки ракеты, операций по её заправке, предстартовым проверкам систем и мерам для обеспечения безопасности обслуживающего персонала стала значительным шагом вперёд по сравнению со стартами для ракет Р-16.

А вот пусковой стол изначально не вызывает доверия.

— Очень уж упрощенный, — говорит Сафонов Валентину Петровичу Глушко, прилетевшему на полигон по случаю первого пуска новой ракеты. — Опоры не выше одного метра, отражатели пламени сделаны из бетона в форме пересекающихся параллелепипедов и не смогут отвести в стороны пламя из сопел двигателей. При отстыковке от борта заправочных трубопроводов, — Сафонов показал на выходящие из-под земли гибкие трубы в металлической оплетке, — возможен удар их замками по соплам камер сгорания.

Сафонов легонько покачал еще не пристыкованные к ракете трубопроводы, показывая, как свободно они достают до сопел.

— Забоина на внешней стенке сопла может привести к перекрытию потока охлаждающей жидкости, местному перегреву, прогару стенки сопла и взрыву двигателя.

Несмотря на то, что была середина августа, от вчерашнего пекла не осталось и следа, будто бы его и не было вовсе. Северный ветер принес с собой небывалое для этой местности похолодание, от которого могла спасти разве что меховая куртка, но никак не пиджак — самая теплая верхняя одежда, прихваченная Ковалёвым в командировку, да и то для того, чтоб не замерзнуть на обратном пути в Москве.

Глушко в изысканном светло-сером демисезонном пальто посмотрел на посиневшие губы Ковалёва и сказал:

— Что же вы не позвонили мне? Я бы привез теплую одежду.

Ковалёв переглянулся с Сафоновым: во-первых, если бы они позвонили, их бы ни за что не соединили с Глушко, а, во-вторых, даже если бы они изложили просьбу начальнику отдела Июдину или заместителю Главного конструктора Радутному, те ни за какие пироги-коврижки не пошли бы к Глушко с этим вопросом.

— Назавтра обещают потепление, — нашелся Анатолий Васильевич, хотя ни он, ни я даже не интересовались прогнозом погоды.

Внимательно осмотрев новую стартовую позицию, Глушко негромко произнес:

— Да, чувствуется прогресс по сравнению с теми стартами, — кивнул он, полуобернувшись, в сторону сорок третьей площадки.

Действительно, здесь не чадили «ураганы», не гудели мощными насосами автомобили-топливозаправщики, да и обслуживающего персонала было намного меньше, чем на пусках Р-16.

На подземном командном пункте, или попросту, в бункере, где основным действующим лицом был подполковник Матренин, все почтительно встали, приветствуя Глушко.

Михаил Кузьмич Янгель в неизменной летней светло-серой шляпе, похожей на соломенную, но из перфорированного синтетического материала, пожал Глушко руку:

— Здравствуйте, Валентин Петрович. Как вы доехали, как устроились?

— Спасибо, нормально. Успел осмотреть и ракету, и старт, — ответил Глушко. — Приятно, что целый ряд предстартовых операций переведен на автоматику или на управление с командного пункта, это намного снижает влияние человеческого фактора.

Глушко отошёл, как бы невзначай, в сторону, увлекая за собой Янгеля.

— Но есть и настораживающие технические решения.

— Какие? — спросил Янгель.

— Очень низкий пусковой стол, чрезмерно упрощены, если не сказать, что совсем отсутствуют, отражатели пламени. Это может привести к перегреву днища первой ступени ракеты и ее гибели. Кроме этого, гибкие заправочные магистрали при отстреле их от борта ракеты повредят сопла камер сгорания.

— Придется с вами согласиться, — ответил Янгель. — Но пуск назначен на завтра, крайний срок — послезавтра, по его результатам выплывут и другие вопросы, поэтому мы его отменять не будем.

На самом деле, и Янгель, и Глушко (в меньшей мере это касалось разработчиков систем, связанных с управлением ракетой), вынужденные играть в аппаратные игры на самых высоких властных уровнях, понимали, что, прежде всего, это в их интересах не отменять пуск или переносить его на более поздний срок.

Дата старта первой опытной ракеты нового поколения известна не только председателю партийной комиссии по военно-промышленным вопросам генералу Смирнову и Министру Общего машиностроения Афанасьеву, но и генеральному секретарю «нашей партии» товарищу Брежневу Леониду Ильичу.

А тут главные конструкторы решили вдруг перенести пуск на неопределенное время по причине необходимой переделки стартовой позиции из-за очевидных ошибок, обнаруженных при первом же беглом осмотре старта! Даже если этот перенос спасёт баснословно дорогую ракету.

«Что это? Непрофессионализм?» — наверняка подумают наверху. — «Почему такой пустяк не заметили при согласовании документации? Какие это Главные конструкторы!»

Взорваться же, первой опытной ракете вроде бы на роду написано, и когда она разнесет старт, тогда в перечне вероятных причин взрыва и будет указана необходимость переделки пускового стола. По результатам лётного испытания.

Но при этом, сроки первого лётного испытания будут выдержаны.

Площадка для эвакуации всех, кто служит, работает по найму на 43-й площадке или прибыл сюда в командировку, никак не оборудована и находится прямо в пустыне за монтажно-испытательным корпусом. Это территория определена комендатурой, как место, прямо противоположное курсу полета ракет, запускаемых со стартовых позиций площадки.

В то же время, эвакуация населения на это же место при пусках королёвских «семерок» с 32-й площадки не поддается логике, так как находится на продолжении прямой, соединяющей 32-ю и 43-ю площадки, только на полтора километра дальше последней. Сбившаяся с курса ракета с равной вероятностью может угодить как в саму 43-ю площадку, так и в место эвакуации.

Поскольку время пусков ракет зависит от так называемого «стартового окна», то пуски могут выполняться не только днем или в тёплую погоду, но и ночью, и в лютые морозы. Это означает, что и эвакуация проводится в любое время суток и при любой погоде.

Но неудобства эвакуированных с лихвой компенсируются фантастическими зрелищами пусков, особенно если речь идет о ночном старте королёвской «семерки». На большой высоте происходит отстрел пиропатронами четырех боковых блоков, выработавших топливо. Двигатель, расположенный в центре, продолжает уводить облегченную ракету дальше в космос, а «боковушки» разлетаются в стороны. Жидкий кислород, остатки которого дренируются из баков в атмосферу, рисует в ночном небе гигантский призрачный голубоватый крест, наблюдаемый даже с Алтая. Это вызывает в душе очевидца непередаваемо сильные чувства, заставляя утвердиться в величии человеческого разума на мистическом фоне, отдающем холодом потустороннего мира.

Люди, живущие за тысячи километров от полигона, не имея объяснений такому явлению, воспринимают его почему-то, как северное сияние. Даже в разгар лета.

Вот и теперь с площадки эвакуации видна призрачная на фоне голубого неба белая ракета Р-36, а вся картина из-за слегка расплывчатых очертаний, размытых расстоянием и маревом, невольно ассоциируется с картиной Верещагина «Мавзолей Тадж-Махал».

Сюда, в зону эвакуации, не доносятся предстартовые команды, но замершая многотонная транспортно-установочная платформа, будто игрушка, отведенная от ракеты на угол тридцать градусов, сигнализирует о приближении момента пуска.

Как в немом кино, бесшумно, по горизонтали, вспыхивает малиновое пламя запустившихся рулевых двигателей.

Одновременно с долетевшим звуком запустившихся «рулевиков» стартовая площадка беззвучно скрывается в огненном шаре взрыва двухсот тонн компонентов топлива. Ожидание звука чем-то похоже на ожидание боли человеком, порезавшим руку, — факт состоялся, а досада и боль придут только через несколько секунд.

Хлёсткий звук ударной волны поднимает невесть откуда взявшегося зайца. Он перепугано мечется, выполняя немыслимые прыжки, уворачивается от многочисленных охотников, пытающихся ударить его ногой, брошенным предметом или набросить какое-нибудь покрывало, прихваченное для того, чтобы присесть в ожидании пуска. Азарт охоты увлек всех, даже появившихся недавно на полигоне военнослужащих-девушек.

Расшифровка пленок телеметрии, проведенная нами в тот же день в вычислительном центре на «десятке», показала, что межконтинентальная баллистическая ракета нового типа, прежде чем уничтожить стартовую позицию, преодолела расстояние в 20 миллиметров.

Высота полета была зарегистрирована датчиком контакта подъёма.

— Мужики! Знаете, какое кино будет сегодня в клубе?

Назаров появился с наружной стороны МИКа, где Ковалёв и Астахов с помощью брандспойта отмывали от гептила и азотного тетроксида обломки камер сгорания. Обломки были собраны собранные в радиусе не менее полукилометра от пускового стола.

— Чапаев? — предположил Астахов.

— Не угадал, — голос Назарова звучал взволнованно.

— Тогда про то, как на Марсе будут яблони цвести, — Астахов увидел, что Назаров отрицательно качает головой. — Ну, тогда не томи, говори.

— «Бабетта идёт на войну» — глаза Назарова торжествующе сверкали оттого, что он так удивил всех, отчего и получил возможность наблюдать обалдевшие физиономии.

— Врешь, поди, — осторожно предположил Коля Прядкин.

— Нет, нет, правда, — продолжал убеждать нас Назаров.

— Тогда это серьезный просчет в работе политорганов, — заметил Астахов. — Ну и почему ты еще здесь? Ну-ка беги в клуб и бери билеты на всех. Знаешь, сколько народа понаедет со всех площадок?

Назаров собрал с присутствующих по двадцать копеек и помчался за билетами.

Назаров во время учебы в институте был отчислен после первого курса за неуспеваемость, военкомат тут же подгрёб его и отправил служить на Черноморский флот. «Курортный флот», как называл его Назаров за рюмкой спирта, вспоминая о морской службе.

— Представляете, — простодушно говорил он, — только попал на корабль, как сразу же схлопотал наряд на камбуз. А там мне говорят, что в макаронах очень часто попадаются гвозди и поэтому необходимо продуть несколько коробок макарон, чтоб хватило на всю команду. Пока я продувал, двери на камбуз не закрывались, вся команда прибегала смотреть на меня, салагу. А когда пошли в поход, то меня поставили на самый нос корабля, дали лопату и заставили разгонять ею туман.

В память морской службе Назарова прозвали «Адмиралом», и это несмотря на то, что он частенько позорил столь высокое звание — в усмерть пьянел от граненого стакана спирта, вульгарно разбавленного водой, после чего направлялся «в люлю», то есть, в свою койку.

Во сне он был страшен — скрипел зубами, стонал и невыносимо храпел в перерывах между стенаниями и зубовным скрежетом. Результатом было перетаскивание Назарова на матраце на предстоящую ночь в ванную комнату, где его укладывали на пол, головой под постоянно журчавший унитаз.

Если же к тому времени, как народ начинал собираться в кино, Назаров не успевал уснуть, то увязывался вместе со всеми. Тогда на сеансах на непечатном языке звучали громкие комментарии к происходящему на экране, нелестные для героев фильма.

Как и ожидалось, слух о том, что на 43-й вечером будут крутить французский фильм, разнёсся по всему полигону.

У клуба толпились интеллигентно тихие инженеры, представляющие ракетные, двигательные и управленческие фирмы, и матерые загорелые и краснорожие монтажники наземных и шахтных стартов, прокаленные жарой, морозами, ветрами и невероятным количеством спирта, прошедшего через их желудки.

Клуб на полторы сотни мест не мог вместить даже аборигенов площадки, шансы же заезжих представлялись вообще призрачными. Солдат-киномеханик напрочь отказывался крутить ещё один сеанс.

— Да забирают у меня его, сразу же после сеанса! — отбивался он от внушительных монтажников, всем своим видом демонстрировавшим непреодолимое желание посмотреть на эту худосочную французскую глядь, хотя несколько лет назад они уже видели её.

— Ишь ты, сразу политруки спохватились, небось сами втихаря смотреть будут.

— Слышь, мил человек, — говорил один из них киномеханику. — Надоела, понимаешь ли, эта Анка-Пулемётчица. Очень хочется взглянуть на Бриджитку, она такая изящная.

— К нам на площадку приезжала одна такая. Страсть, какая стройная, — не без благоговения вспомнил другой. — Мне именно такие и нравятся. Я только с ней танцевать начал, а тут мужик, крепко под этим делом, — монтажник выразительно постучал себя по горлу, — подходит и тащит её от меня. Тоже танцевать с нею хочет.

— Я Мишин! — кричит.

— Уйди, мужик, от греха, — говорю я ему. — Представляешь, что будет, если я сейчас рвану тельняшку на груди и крикну: «Я Гриша!»

А он снова орет:

— Я Мишин!

— Ну, я и въехал ему промеж глаз! Откуда мне было знать, что это Зам самого Королева? А бабе сразу же ухать пришлось. Думаю, она здесь больше не появится.

Монтажники, которым все равно, что строить, лишь бы строить, — невероятно сложные и гигантские старты для ракет, плотины гидроэлектростанций или египетские пирамиды, знали, что им простят любые шалости, потому что без них всё равно не построят, стояли на своем:

— Пока не посмотрим фильму, ни за что не уедем!

Все командированные из Химок благодаря стараниям Назарова, под цепкими взглядами чужаков, в которых зависть и презрение перемешались поровну, едва протолкнулись в клуб, чтоб насладиться тем, как юная, стройная и непередаваемо прекрасная Бриджит Бардо приезжает из провинции в Париж, чтобы по протекции поступить на работу в публичный дом.

Она даже не успевает согрешить — начинается война. Девушки на какой-то подводе уезжают из Парижа. Но тут налетают немецкие «Юнкерсы» и начинается страшная бомбежка.

— Если дело так пойдет и дальше, — щебечет одна из девушек, — то немцы положат нас на обе лопатки!

— Ха, — отвечает ей подруга, — если им это и удастся, то не бесплатно!

Те, кому доводилось слышать звуковое сопровождение фильма, находясь, например, в парке за оградой летнего кинотеатра, помнят, как загадочно звучат голоса актеров, и какое непреодолимое желание увидеть происходящее на экране возникает при этом.

За треском отдираемых досок на мгновенье не стало слышно бурного хохота зала. В стене, что отделяет клуб от бескрайней пустыни, на высоте человеческого роста появился широкий черный провал, заполненный колоритными физиономиями монтажников, по которым загуляли блики происходивших на экране событий.

По результатам первого пуска новой ракеты сняли с занимаемой должности главного конструктора стартового стола, а стол и отражатели пламени сделали такими же, как на стартовом комплексе ракеты Р-16. Под новую высоту опор стартового стола пришлось доработать и платформу установщика.

Может быть, привычка наступать два, а иногда, и три раза на одни и те же грабли является нашим национальным достоянием, но два последовавших за этим успешных пуска притупили бдительность испытателей и возродили пофигизм.

Решимости отказаться от эвакуации после подготовки к старту очередной ракеты добавляли ночь да пронизывающий ледяной ветер, беспрепятственно пролетающий над пустыней многие сотни километров. От такого ветра не спасает даже непробиваемая куртка из сверхпрочной ткани, называемой чертовой кожей, подбитая изнутри овечьим мехом.

Как уже говорилось, ракета Р-36 изначально проектировалась и создавалась для стартов из подземных шахт. Поскольку в шахтах в течение всего времени боевого дежурства, а это десятилетия, поддерживается оптимальный микроклимат со стабильной положительной температурой и влажностью, то это обстоятельство не только продлевает сроки службы применяемых материалов, но и при проектировании двигателей определило выбор одного из компонентов топлива — окислителя.

При пусках с наземных стартовых позиций азотный тетроксид с температурой замерзания —11 градусов по Цельсию требует дополнительного внимания, особенно зимой. Конечно, сотня тонн тетроксида в баке хоть и лимитирует время до пуска, сразу не замерзнет. Но некоторые трубки и емкости с минимальным содержанием этого компонента приходится подогревать. Вот почему, если пуск предполагается в морозную погоду, на головную часть надевается чехол из плотной стеклоткани, снабжённый электроподогревом. С помощью пиропатронов чехол отстреливается минут за пятнадцать до пуска и падает рядом с пусковым столом.

Так и на этот раз. Подполковник Матренин щелкнул тумблером автомата защиты сети, нажал кнопку отстрела чехла. Пиропатроны сработали, о чем просигналила лампа на табло.

Народ, загружавшийся в автобус для эвакуации, видел, как после щелчков на высоте более тридцати пяти метров, довольно-таки тяжелый чехол соскользнул с головной части и повис на антенне системы телеметрии. Знатоки, а таковыми были все очевидцы, отметили, что нагрузка от чехла удачно пришлась на наиболее прочное ребро антенны, и он вряд ли повредил её. Но сигнализации о том, что чехол не упал на землю, а повис на антенне, на командном пункте не было, а это означало, что там продолжают выдаваться команды на пуск ракеты. Вот и теперь по громкой связи прозвучала очередная команда.

Единственная возможность сообщить о нештатной ситуации — ломануться в двери бункера. Это удалось как раз в тот момент, когда солдат, дежуривший у входа, крутил изнутри маховики запоров бронированной двери. Отчаянные удары в дверь снаружи заставили солдата лениво спросить:

— Кто там ещё?

— Открывай, тут ЧП!

— Какое ещё ЧП?

— Открывай немедленно!

— Не имею права! — уперся солдат.

До назначенного времени старта оставалось не более 10 минут, вот-вот пройдет команда на включение гироскопов.

— Бегом, скажи подполковнику Матренину, что чехол повис на антенне!

— Какой ещё чехол? — спросил флегматично солдат, боявшийся обратиться к высоким чинам, сидевшим за командными пультами.

— Глядь такая, — загрохотали мы руками и ногами в дверь.

Мысль о том, что мы не успеваем предупредить о зависшем чехле, что угроза взрыва ракеты реальна в случае, если процесс запуска примет необратимый характер и пламя из сопел двигателей разложит нас на молекулы, мелькнула у всех нас одновременно. А нас было семеро. Понятно, что бить в дверь мы принялись с удвоенной энергией.

— Кто там ломится? — послышался за дверью голос, принадлежавший другому человеку. — А ну открой!

Вслед за этим раздался звук открываемых задвижек и на пороге бункера появился заместитель главного конструктора Южмаша Будник.

При взгляде с земли на двенадцатиэтажный дом его высота воспринимается адекватно, а вот ракета такой же высоты кажется почему-то невысокой.

Поэтому на резонный вопрос подполковника Матренина:

— Что делать?

Будник, выигрывая время, заметил:

— Извечный вопрос, донимающий русскую интеллигенцию, — и тут же предложил Матренину: — Ну, не сливать же нам топливо! Давай команду на задержку пуска часа на два и будем срочно искать пожарную машину с лестницей.

— Такая машина может быть только на «десятке», потянулся Матренин к телефону. — Штаб? Срочно узнайте у пожарных, какой максимальной длины есть у них лестница? Я на связи. Тридцать метров? Дайте команду, чтоб она была у нас на площадке в возможно короткое время. С личным составом.

— С лестницы не достать. Нужно найти какой-нибудь шест и попытаться сдернуть, — Будник смотрел на повисший чехол, оценивая высоту его нижней кромки, легонько раскачиваемой ветром. Один из замков чехла постукивал при этом о стенку заправленного бака ракеты. — Какая сейчас температура?

— Минус пятнадцать, — ответили ему.

— Может, обойдется, — предположил Будник вслух. — Странно.

Будник окинул взглядом собравшихся вокруг офицеров и, обращаясь к Матренину, сказал:

— Эвакуацию давно объявили, а откуда столько зрителей?

Подполковник Матренин, догадавшись, как можно убрать с площадки зевак, не подавая команд, которые могли бы обидеть офицеров, старше его званием, объявил:

— Вот-вот подойдет пожарная машина с лестницей, кто полезет чехол сдергивать?

Расчет Матренина оказался правильным, полковники исчезли незаметно, по-английски, как и появились.

— Ну что ж, — подытожил Матренин. — Придется искать комсомольца-добровольца.

Его взгляд остановился на Ковалёве.

Пожарная машина влетела на площадку минут через сорок после вызова. Её установили в непосредственной близости от пускового стола так, чтобы можно было при выдвижении лестницы выиграть буквально каждый сантиметр длины. Опереть лестницу о ракету Будник и Матренин категорически запретили.

Лестница в основании была с перилами и такая широкая, что показалась Ковалёву парадной. Но последующие секции становились все уже и уже, и, наконец, начались секции без перил.

Последняя секция была шириной не более тридцати сантиметров. Удержаться на ней можно было, только уцепившись за продольные стойки так, чтобы тело вплотную прилегало к ней. Поскольку лестница висела в воздухе без опоры, она закручивалась вокруг продольной оси, и Ковалёв повисал спиной вниз. Невероятными усилиями тела у него получалось направить движение лестницы в обратном направлении, тогда она вновь и вновь проскакивала нормальное положение, и Ковалёв вертелся спиной вниз, только в другую сторону.

Внизу вновь собралась толпа полковников, выползших из потайных щелей, они с интересом наблюдали за Ковалёвым, похоже, если бы рядом оказался тотализатор, они бы бросились делать ставки.

Ковалёв извивался на самой верхушке лестницы менее чем в метре от баков, заправленных двум сотнями тонн ракетного топлива. Матренин же находился у командного пульта, чтобы не допустить случайного включения какого-нибудь тумблера. (Бывает же, что и опытные пилоты убирают шасси самолета на стоянке).

Наконец, Ковалёву удалось схватить угол чехла и прижать его к продольной стойке лестницы, а затем, несмотря на то, что чехол был из стеклоткани, уцепиться в него зубами. Так Ковалёв и стащил его, удачно разжав зубы в тот момент, как чехол соскользнул с антенны.

О нескольких представителях промышленности, предотвративших аварию на старте, забыли, едва чехол коснулся земли. Включилась гигантская машина пуска, слежения, регистрации параметров и прогнозирования погоды по всей трассе полета от стартовой позиции до полигона на Камчатке. Эвакуироваться было не на чем, и они двинулись в сторону проходной, в одноэтажный, похожий на барак, домик для совещаний.

— Там есть бачок с водой, будет чем прополоскать рот, — говорили Ковалёву сотрудники.

Домик располагал довольно-таки большой комнатой с затоптанными полами, интерьер которой украшали лавки вдоль стен и единственный стол.

Похоже, все места скопления большого числа людей объединяет одна характерная особенность — если там имеется бачок с водой, то будет и алюминиевая кружка, обязательно посаженная на цепь. Вот и здесь мятая алюминиевая кружка висела на массивной стальной цепи.

— Протяжка, — прошла очередная команда.

Все сгрудились у окон в сторону старта, наблюдая, как от ракеты отклонилась и замерла под углом тридцать градусов к ней транспортировочная платформа.

— Ключ на старт!

Ракета стоит неподвижно, и непосвященному трудно предположить, что в это время в ней протекают таинственные процессы, превращающие её в живое существо.

— Пуск!

Те, кто насмотрелся художественных фильмов, вызывающих саркастическую улыбку у специалистов, о запусках ракет, ожидают, что вслед за этой командой раздастся оглушительный грохот двигателей, и ракета по замысловатой траектории устремится в небо. Яркой иллюстрацией такой наивности представляется монумент, сооруженный неподалёку от станции метро «ВДНХ». Злые языки, а в ракетной технике их хватает, сразу же, как только монумент появился, нарекли его «мечтой импотента».

На самом же деле, от команды «пуск» проходит примерно минута, в течение которой в ракете завершаются необратимые, процессы. Результат — пламя запустившихся рулевых двигателей, пламя несуществующего в природе малинового цвета, вслед за которым через доли секунды обязан последовать грохот маршевых двигателей.

Надо сказать, что этого момента всегда ждут с замиранием сердца, особенно на первых пусках ракет новых конструкций. Что последует после запуска рулевых? Гром маршевых двигателей, переходящий в ровный рокот по мере удаления ракеты, сопровождающийся через каждые десять-пятнадцать секунд комментариями с пункта управления, такими ласковыми для слуха испытателей: «двадцатая секунда, полет нормальный», «…секунда, давление в камерах в норме», «…секунда, разделение ступеней нормальное», «…секунда, отделение головной части нормальное». Или взрыв, разрушающий старт настолько, что на его восстановление потребуется не один месяц. И появляется у Министра Афанасьева Сергея Александровича время, чтобы на коллегиях устраивать публичную «порку» главных конструкторов и директоров, уличенных, не дай Бог, в том, что авария произошла по вине их КБ или завода.

Хорошо ещё, если по какой-либо причине Министр задерживается, и заседание коллегии ведет один из его заместителей, да и отвечать разрешили с места.

Стоит тогда директор крупного завода, насчитывающего несколько десятков тысяч рабочих, и как нерадивый школьник у доски, отвечает на вопросы, а коленка его опорной ноги дрожит частой, мелкой собачьей дрожью.

Но если по ходу коллегии появляется Министр, по залу прокатывается шум, будто бы издаваемый провинившимися школьниками, а не маститыми руководителями предприятий и конструкторских бюро. Этот шум означает лишь одно — настоящая «порка» только начинается, и те, чьи вопросы рассмотрели до прихода министра, могут считать себя счастливчиками.

Течение коллегии принимает настолько изощренный характер, угроза снятия с должности, к которой человек двигался по служебной лестнице в силу своих знаний и ума, становится настолько реальной, что некоторые руководители, не смотря на закалку в аппаратных играх, срываются, получают инфаркт, и их прямо с коллегии увозит «скорая помощь».

Это и произошло в 1971 году даже с таким выдающимся человеком, каким был академик Михаил Кузьмич Янгель.

Вернувшись на предприятия, начальники раздают своим заместителям, начальникам отделов и цехов тот заряд ответственности, перемешанный со страхом увольнения, который они получили на коллегии Министерства общего машиностроения.

Поэтому «фирмы» всячески стараются не признавать свою вину в очередной аварии, и, по возможности, стараются переложить ее на коллег.

Вот и теперь, рулевые двигатели работали целую секунду, а грома маршевых всё нет, маршевые почему-то никак не запускались. Все так и смотрели бы зачарованно на ракету, малиново освещавшую окрестность рулевиками, но чей-то удар ногой с разбега в раму окна на противоположной стороне с одновременным нечеловеческим криком «Отрыв!» вывел всех из оцепенения.

Жар взрыва, озарив бескрайнюю даль, в сторону которой они и бежали, опалил затылки, когда они находились уже за пределами площадки, а запоздавший на мгновенье раскаленный ураган ударной волны бросил их открытыми, судорожно дышащими ртами в песок.

— Бля, неужели живой? — спросил, будто из другого мира, чей-то удивленный голос.

Этот удивлённый возглас будто открыл створку, через которую хлынул поток других голосов, и вскоре по дружному хору и нервным смешкам стало понятно, что радость жизни захлестнула всех.

— Интересно, кто из нас самый шустрый? — поинтересовался Ковалёв, выплевывая песок пустыни Кара-Кум.

— Да тот, кто дальше всех убёг! Васька Целкин!

Отряхиваясь, отплевываясь, матерясь, беспричинно смеясь, они возвращались на то место, что до недавнего времени называлось стартовой площадкой.

— Я давно заметил, что у машин, как и у людей, у каждой своя судьба, — высказал, слегка заикаясь, философскую мысль Вася Целкин. — Приговорённая она была, с самого начала.

— А я чуть не сорвался с лестницы, когда чехол стягивал. Знать бы, что так получиться, можно было бы и не рисковать.

Домик, из которого они только что драпанули, стоял без окон, некоторые простенки были разрушены, внутри что-то горело. Мачты освещения погнуло, наверное, от перегрева металл дошел до пластичного состояния, и они сложились под собственным весом. Искореженная транспортировочная платформа с завитой в спираль рамой отброшена в сторону.

Но наиболее сильное впечатление производил цилиндр подъемника, указывающий обломком штока в ночное небо. Было впечатление, что его сломали через коленку, как тростинку. Но это впечатление многократно усиливалось тем, что трудно было представить силу, сломавшую стальной шток диаметром в один метр.

Удачей было то, что все, кто успел сбегать в пустыню, утратив осторожность, метров семьдесят не дошли до пускового стола.

Мощный взрыв бросил их навзничь, на бетон, и над их головами пронеслись обломки, до этого мирно догоравшие на стартовом костре.

Тут-то Ковалёв и вспомнил начальника пожарной части своего завода Петра Семеновича Демещенкова, запрещавшего строителям применять некоторые отделочные материалы.

— Если этим материалом запрещаешь обивку стен, я обобью стены листами нержавейки, — исчерпав аргументы, заявил ему как-то начальник цеха.

На что Демещенков, сняв фуражку и почесав затылок, резонно ответил:

— Знаешь, Николай Спиридонович, и танки горят!

Так и тут, пламя нежно, словно собака языком, ласкало швеллеры и тавры металлоконструкций, оранжевым переливающимся ковром стелилось по бетону, слизывая остатки компонентов топлива.

— Мы же, придурки, о «голове» забыли, — сказал Целкин, имея в виду головную часть ракеты, упавшую в огонь на месте старта.

На головную часть, или «голову», снаружи, как и на космический корабль, наносится слой теплоизоляционного материала, внешне похожего на текстолит. При входе в атмосферу материал разогревается до свечения и постепенно сдувается потоками воздуха, но, обладая низкой теплопроводностью, он не позволяет высокой температуре проникнуть через свой слой.

На этот раз для самоликвидации в «голову» зарядили 150 килограммов взрывчатки, она лежала в костре и прогревалась ровно столько времени, сколько потребовалось испытателям, чтобы сбегать в пустыню и вернуться.

А причина аварии ракеты оказалась до слёз простой. Крепление коробки контакта подъема к кольцу платформы установщика выполнялось одним болтом через кронштейн в нижней части коробки.

При запуске рулевых двигателей от вибрации крепление ослабло за какие-то доли секунды, и коробка развернулась вокруг болта крепления. Штырек контакта подъема выскочил, как при уходе ракеты с пускового стола, и выдал команды на отстрел кабелей, соединяющих ракету с командным пунктом. И подача на ракету любых команд, в том числе и команды на запуск маршевых двигателей, стала невозможной.

А дальше — осталось только ждать, пока от пламени рулевиков металл ракеты нагреется до пластичного состояния и ракета осядет в костер.

Осталось только до сих пор не выясненным и не понятным, как это всем, будто выдающимся спортсменам, удалось перемахнуть через ограждение площадки, выполненное из колючей проволоки на высоту два метра и двадцать сантиметров. Но об этом в заключениях по разбору причин аварии ничего не написано.

В самолёте Ил-14 летело всего три пассажира. В просторном салоне у правого борта установлена навстречу друг другу пара массивных мягких кресел, обитых бежевой декоративной тканью, между креслами привинчен раскладной столик. Место у левого борта, спинкой к иллюминаторам, занял диван, выполненный в том же стиле, что и кресла.

Несмотря на то, что этом на самолёте раньше летал какой-то партийный «туз», интерьер бывшего персонального самолёта ощущения роскоши не вызывал. Скорее наоборот, заявленная претензия резко контрастировала с потёртостью обивки и её азиатской пестротой, а тяжеловесный вид мебели довершал противоречие с принадлежностью её к авиации.

Но, как обнаружил Ковалёв, у такого интерьера всё же было одно весомое преимущество — можно лететь лёжа.

Вначале он улёгся так, чтобы, положив голову на диванный валик, смотреть вперёд по курсу полета. Но летевший, сидя в кресле, Юрченко заявил, что положение Ковалёва ногами вперёд наводит на грустные размышления, и Ковалёв развернулся. Теперь он летел вперёд головой. И хотя такая поза ни у кого не вызывала отрицательных эмоций, перед взором Ковалёва маячила теперь значительно менее интересная картина в виде картонной упаковки двух холодильников «ЗИЛ». Сбить и выбросить деревянную обрешётку нас заставили лётчики ещё в аэропорту «Внуково».

Ожидалось, что «Экспедиция» Южного машиностроительного завода, которой на сорок третьей площадке принадлежали три гостиницы и столовая, вот-вот закрепит за нашей фирмой номер в гостинице «Люкс», и в отсутствие кондиционеров два новых холодильника были призваны сыграть определяющую роль в создании минимального комфорта.

— Сейчас в Пензе подсядем, дозаправимся, и двинем дальше, — сообщил один из пилотов, прогулявшись по салону.

Ковалёв сел так, чтобы хоть немного видеть вперёд. Ему был хорошо виден весь левый мотор и часть диска вращающегося винта. Если ущелье поворачивало влево, то накренившееся крыло и капот левого мотора помогали предугадать путь, по которому они сейчас пролетят.

Самолёт летел в мощной кучевой облачности, но пилоты находили между облаками разрывы, напоминавшие глубокие ущелья, и, постепенно снижаясь, вели самолёт небольшими разворотами, перекладывая его с борта на борт, так, чтобы он не касался крыльями облаков, словно облака были твердью. Ковалёв с увлечением наблюдал за игрой пилотов, не желавших попадать внутрь облака.

Видимо, самолёт впустили в аэродромный посадочный круг к четвёртому развороту, потому что за характерным стуком выпущенных шасси и торможением закрылками не последовало каких-либо эволюций, самолёт, приглушив моторы, летел, слегка рыская, по прямой, пока не замелькали плиты взлётно-посадочной полосы.

Стоянка была свободна, и экипаж подрулил почти к аэровокзалу.

— А здесь также холодно, как и в Москве. Правильно, что мы сразу оделись потеплей, — сказал Юрченко, спускаясь по трапу. — Лучше сразу напялить меховушку, чем тащить её, подвязав к чемодану.

Отсюда, из буфета, где Ковалёв и Юрченко, оба в меховых куртках и унтах, жевали абсолютно безвкусную еду, опираясь локтями на высокий буфетный столик, через большие витражи нового аэровокзала, было видно, как к их самолёту подъехал бензовоз и заправщики, подав на центроплан длинные шланги, начали заправку топливом.

— А ты напрасно взял курицу, лучше бы, как и я, купил сосиски, — сказал Ковалёв, обращаясь к Юрченко. — Почему-то в буфетах всех аэропортов продают таких несвежих, позеленевших кур. Чтобы не отравиться такой курицей, перед едой необходимо хлопнуть хотя бы стакан водки.

— Да ну, ерунда, ответил Юрченко. — Не может быть, чтоб в советском буфете продавали начавшую пропадать еду.

— Не скажи, — Ковалёв ткнул вилкой во вторую сосиску. — Однажды я с приятелем возвращался из командировки. А в буфете кроме таких же позеленевших кур, нечем было перекусить. Но я купил ещё стакан водки, а приятель отказался от выпивки. На следующий же день после возвращения домой его на скорой помощи увезли в больницу. С отравлением. На вопрос врача, что он ел, он рассказал про курицу. И удивился, почему он отравился, а я нет. «Значит, он пил водку», — сразу же предположил врач. — «Если бы вы тоже долбанули водки, то не попали бы в больницу на целый месяц».

— Раз так, пойду, возьму стакан, решил Юрченко.

Бензозаправщик на базе автомобиля «КрАЗ» такой длины, что вызывало удивление, как удаётся шофёру маневрировать между самолётами, наконец, отъехал. Заправка закончилась, Ковалёв и Юрченко пошли к самолёту.

У выхода, примостившись на подоконник витража, дожидались своего самолёта мать и дочь. Девчонке было не больше пятнадцати. Она неотрывно, с тех пор, как Ковалёв и Юрченко отошли от столика, смотрела на них, выделявшихся из прочей скучной публики меховыми куртками и унтами, выдававшими их причастность к чему-то особенному, неординарному. Глаза её горели нескрываемым восторгом.

Повеселевший Юрченко, по сознанию которого как раз ударила выпитая доза, резко остановился и протянул девчонке руку:

— Ну, что смотришь? Полетели со мною!

И юная красавица подала вдруг ему руку и пошла за ним.

— Стой! — всполошилась мать. — Щас же отпусти девку! Ишь ты, паразит такой.

Она кинулась колотить Юрченко кулаками, но, сообразив, что своими ударами отбить отчаянную девчонку не сможет, ухватила дочь за другую руку и с силой оторвала её от Юрченко.

— Да пошутил я! Прекратите! — добродушно улыбался Юрченко.

Девчонка села на подоконник, свернувшись в клубочек, и её ещё детские плечи задрожали от плача.

— Ну и что бы ты с ней делал, дурак старый, если б мамке не удалось оторвать её от тебя? — спросил Ковалёв.

— А чёрт его знает! — чистосердечно признался Юрченко. — Меня сейчас больше волнует другое обстоятельство. Все-таки, я отравился. Придется теперь весь полёт провести там, — он кивнул в сторону хвоста.

— Ну вот. А представь, как бы ты оконфузился, если б девчонка сейчас летела с нами. Такой супермен, в её глазах, конечно, и вдруг — такая проза. Совсем, как в её родной деревне, — усмехнулся Ковалёв и выдал умозаключение: — Как только самолёт оборудовали унитазом, он сразу же из аэроплана превратился в воздушное судно.

Едва самолёт приземлился на полигоне, как тут же ребята, встречавшие не столько Юрченко и Ковалёва, а долгожданные холодильники, сообщили Ковалёву потрясающую новость:

— Твой друг Австриец женился!

Острая нехватка юношей призывного возраста из-за резкого спада рождаемости в годы Великой Отечественной войны заставила набирать в армию девушек. С ними заключали трудовые договоры, одевали в форму офицерского покроя и качества. Погоны рядовых, ефрейторов и сержантов не делали девчонок менее привлекательными, потому что все равно их было несоизмеримо меньше, чем молодых, здоровых и сильных защитников родины — мужчин.

Среди них были и дурнушки, и красавицы, но объединяло их одно — авантюрный склад характера, зажатого рамками социализма и уравниловкой заработной платы.

Такие люди были во все времена. Их не устраивало равномерное течение жизни, их все время куда-то влекло, даже если там ожидала призрачная выгода.

Из таких людей, которых никак не привлекает скучная повседневность, и пополняются ряды Христофоров Колумбов и Ерофеев Хабаровых, Чингисханов и Наполеонов, Адольфов Шикльгруберов и Владимиров Ульяновых. А поскольку на исторической сцене места для всех маловато, то другим выпадает доля Соньки Золотой Ручки, Маты Хари и звёзд эстрады. Остальные вливаются в ряды уличных мошенников, карточных шулеров и воров в законе.

В результате, многие из них, ничего не добившись в жизни, зачастую превращаются в невезучих, несчастных людей.

Так и теперь. Девчонки, не сумевшие мало-мальски устроить свою жизнь к определённому возрасту, пошли на службу в армию. Одни, чтобы уехать из деревни, где практически задаром приходилось горбатиться на износ в сельском хозяйстве, чтобы к тридцати годам стать похожей на старуху, другие — хлебнув неудачного замужества и оставив нажитых детей матерям, третьи — с целью заполучить после всех неудач надёжного мужа-офицера, находящегося к тому же под присмотром политорганов. Пусть теперь, в случае чего, попробует развестись. Девчонки знают, что в Советской Армии разводы не допустимы. Сразу же милок вылетит из партии. А если исключат из партии, тогда — конец.

Понятно, что появление в суровой мужской среде некоторого, хоть и ограниченного количества искусительниц добавили головной боли как командованию и политорганам полигона, так и женсовету, возглавляемому генеральшей, женой начальника полигона, призванному бдительно следить, чтоб кто-нибудь из муженьков в связи с вновь открывшимися возможностями не пустился во все тяжкие.

Девчонок сразу же распределили по штабам. Вскоре, не прошло и месяца, как за ними закрепилось прозвище — бой-цыцы.

На одной из таких бойцыц по имени Татьяна и женился неожиданно для самого себя старший лейтенант Кузьмин.

Военное начальство полигона проявило заботу о молодой семье, выделив им вторую от угла здания комнату площадью в четырнадцать квадратных метров на первом этаже гостиницы, где обычно селили командированных на площадку монтажников.

В гостинице «Люкс» не было свободных номеров, вопрос с выделением Химкинскому предприятию номера на постоянной основе пока не решился, поэтому Ковалев и Юрченко попали на этот раз в угловую комнату гостиницы для монтажников, как раз рядом с той, которую занял Кузьмин.

Единственным украшением семейного гнезда молодожёнов, которое успела сделать Татьяна, были яркие, достающие до пола, шторы, исключавшие возможность осмотра комнаты с улицы в длинные зимние вечера.

Кроме штор, убожество комнаты оживлялось казённой кроватью, покрытой синим суконным одеялом, и старым покосившимся столом в углу, рядом с входной дверью. На столе стоял, источая крепкий запах горючего, закопчённый керогаз, увенчанный, в свою очередь, литым алюминиевым чайником.

Кровать вплотную придвинута к перегородке с комнатой, в которой нашли временный приют Ковалёв и Юрченко.

Изучающий и оценивающий взгляд, хрипловатый голос, небольшая татуировка между большим и указательным пальцами и расплывчатый шрам от попытки убрать её, несколько контрастировали с миловидными чертами лица Татьяны, но, в то же время, красноречиво свидетельствовали о её недалёком прошлом.

Подарив молодым по бутылке коньяка и пожелав им семейного счастья, Ковалёв и Юрченко вернулись в свою угловую комнату, насквозь продуваемую ледяными степными ветрами. Было так холодно, что, к их изумлению, исчезли даже клопы, подавшись, видимо, по своим потайным ходам в более теплые гостиничные апартаменты.

Грубые суконные одеяла не спасали от холода. Не помогали согреться и короткие меховые куртки, наброшенные сверху.

— Чайком бы согреться, что ли? — размечтался Юрченко.

— Раз стаканы имеются, сейчас решим эту проблему.

Ковалёв оглянулся. На тумбочке стоял стеклянный графин.

— Володь, возьми графинчик, смотайся за водой, — попросил Ковалёв. — А я тут пока приспособу одну сделаю.

Ковалёв достал из сумки бритвенное лезвие, нашёл в тумбочке обрывок медного провода в виниловой изоляции. Разрезав провод на две равные части, очистил их от изоляции сантиметра на два с обеих сторон и тщательно закрепил скруткой каждый провод к лезвию.

Наполненные водой стаканы поставили на подоконник, поближе к розетке.

— Попробуем? — спросил Ковалёв, опуская лезвие в первый стакан и осторожно втыкая оголённые концы проводов в розетку.

Мощного гул короткого замыкания, помещённого в воду, вскипятил её менее чем за шесть секунд.

— Может, у тебя и заварить чем найдётся? — спросил Юрченко.

— Есть, только, к сожалению, не со слоником, не индийский чай, и даже не краснодарский, — Ковалёв достал из сумки упаковку грузинского чая: — Во, травка-муравка.

Вкус заваренного чая действительно напоминал вкус сена, ошпаренного кипятком.

— Ладно, не в нашем теперешнем положении рыло воротить, а то оно от холода так и останется перекошенным, — согласился Юрченко.

— Ой, что это за звуки? — прислушался он.

В завывание ветра в щелях оконных рам вплёлся звук, похожий на звук, издаваемый мехом при разжигании горна в кузнице. Скоро в него вплёлся звук лёгкого поскрипывания, как бывает на несмазанной оси рычага, сжимающего и разжимающего те же меха.

Паузы между звуками сокращались, но сами звуки становились всё громче и громче. Наконец, Ковалёв догадался об их происхождении:

— Да это Австриец Татьяну топчет! А заодно — греется.

Звуки в соседней комнате переросли в сладострастные стоны, и вот вершину блаженства увенчал утробный животный крик, будто он вырвался у партизанки, подвергнутой невыносимой и жестокой пытке. Кровать, царапая пол, со скрежетом отъехала от стены, и всё стихло.

— Вот это да! — восхищённо воскликнул Юрченко. — Вот это молотобоец!

— А ты, завидуешь, что ли?

— Интересно, каким должно быть орудие пытки, чтоб так достать бабу? Ты жил с ним, может, видел? — не унимался Юрченко.

В ту весеннюю ночь перед чистым четвергом все обитатели Сахаровской ночлежки доделывали курсовые работы. Все, кроме Австрийца. Он в очередной раз «свалил» в срок все курсовые, и теперь спал на раскладушке безмятежным сном. У него, как самого лёгкого жителя ночлежки, раскладушка была в таком состоянии, словно её только что доставили из магазина. У остальных такие же кровати, сделанные из тонких алюминиевых трубок, провалились, и они спали фактически сидя на полу.

По привычке, выработанной прошедшей зимой, вечером печку хорошо протопили. В относительно тёплую весеннюю ночь ночлежка выхолаживалась медленно, поэтому, не смотря на позднее время, в комнате было жарко.

Все так и работали бы сосредоточенно над заданиями, если бы вдруг крепко спавший Австриец, пытаясь сбросить одеяло, не стал делать ногами такие движения, какими велосипедисты крутят педали.

— Видать, упарился! Ишь, разметался как во сне! — Латышев, дремотно водивший до этого циркулем, изобразил жизнерадостную улыбку на своей широкой физиономии.

Взглянув на Австрийца, Сашка Костенок тут же оценил уникальность ситуации:

— Ребята, а ведь через два дня пасха.

Латышев, уловив идею, моментально засверкал невинными глазами:

— Самое время яйца красить.

И они, не размышляя долго, принялись претворять идею в жизнь.

— Да ты из его же ручки и накапай чернил, — советовал Латышев Костенку, добавляя особой пикантности мероприятию.

Костенок добротно покрутил мягкую беличью кисть в чернилах и, отстранившись головой, как это делают маститые художники, вытянутой рукой нанёс первый штрих.

Австриец, увидев, наверное, первые кадры эротического сна, довольно хрюкнул и расплылся в блаженной мечтательной улыбке.

Костенок, зажав зубами, чтоб не расхохотаться, кулак свободной руки, продолжал наносить всё новые мазки, каждый из которых сопровождался невнятным, но явно довольным бормотанием Австрийца.

С этой затеей будущий специалист по авиационному приборостроению справился намного быстрее, чем с унылой курсовой работой, и прервался на мгновение, чтобы оценить результат.

Скорее всего, одновременно с приостановкой творческого процесса прервался и сладкий сон Австрийца. В поисках ускользнувшего блаженства Австриец капризно заёрзал на раскладушке и повернулся на живот, предоставив Костенку белевший, как загрунтованный холст, карт-бланш для продолжения творческой деятельности.

В чистый четверг дружный коллектив обитателей ночлежки решил навестить баню, что на Соколе, неподалёку от пожарной части.

Австриец раздевался, отвернувшись к стене и аккуратно складывая вещи на лавку. Вот он изогнулся, потянул с себя черные сатиновые трусы, в которые мог бы поместиться, по крайней мере, ещё один такой же Австриец, и вниманию посетителей бани открылась картина неугомонной стаи предвестников весны.

Австриец чувствовал, что все безудержно ржут именно над ним, но никак не мог понять причины всеобщего веселья. О том, что ему покрасили божий дар, он догадался стоя под душем, увидев, что с него стекает вода, подкрашенная будто синькой.

С тех пор, как только бывшим обитателям ночлежки попадается на глаза картина Саврасова «Грачи прилетели», они вспоминают ту весеннюю предпасхальную ночь.

— Вроде бы ничего выдающегося, — ответил Ковалёв. — Просто люди, наконец, дорвались друг до друга, вот и не могут сдержать эмоций.

На следующий день Кузьмин заглянул в одну из комнат монтажно-испытательного корпуса, где работали специалисты из Химок.

— Валер, ты бы пощадил нас, командированных. Мы — народ впечатлительный, неделями, а то и месяцами, в отрыве от дома, от семьи. А тут такие трели! Особенно, когда кровать отъезжает от стены.

— Да я, братцы, сам удивляюсь. Не женщина, а стихия! Ручки тоненькие, хилые с виду, а упрётся в стенку рукой в кульминационный момент, да как распрямится, будто отпущенная пружина, и кровать, как из пушки, на середину комнаты. А у кровати, как назло, нет роликов на ножках. Так что придётся вам терпеть, стихию укротить я не в силах.

День в середине февраля выдался солнечным и безветренным, а в красках этого дня появились едва ощутимые акварельно прозрачные весенние мотивы.

Белая ракета под ровный рокот двигателей ярким силуэтом прочерчивала темнеющее к вечеру небо. Спокойный голос, характерно высушенный динамиком, привычно отсчитывал секунды нормального полета: «…секунда, давление в камерах нормальное».

Вот за ракетой потянулся яркий, почти вертикальный, инверсионный след, и сама ракета ещё ярче засияла в лучах солнца, властвовавшего на высоте более десяти километров. Но к этим краскам неожиданно стал подмешиваться вначале едва заметный малиновый оттенок, с каждой секундой он становился все ярче, а когда ракета достигла высоты, на которой пропал белый инверсионный след, за ней тянулся, подобно трассеру, клубящийся малиновый шлейф. И хотя динамик голосом офицера, сидевшего в закрытом командном бункере, продолжал уверять нас в нормальном полете «изделия», специалистам, стоявшим под навесом подле измерительного комплекса, стало ясно — это авария.

Маршевые двигатели еще продолжали толкать ракету, но в ее полете появилась какая-то неуверенность, будто у собаки, потерявшей след. С земли невооруженным глазом было видно, как ракета стала рыскать по курсу и тангажу, это система управления, потеряв кажущееся ускорение, стала отрабатывать рулевыми двигателями возникшие рассогласования. Но тяга маршевых двигателей падала все сильнее, у рулевых двигателей больше не хватало силы удерживать ракету на траектории, и она стала, нехотя опуская нос, заваливаться все больше и больше. До тех пор, пока не наступил момент, когда сила гравитации разорвала пироболты, стыкующие первую и вторую ступени, и они, кувыркаясь с носа на хвост, покатились по небу за горизонт.

Вспышка взрыва, взгляд на секундную стрелку часов, звук, число секунд на скорость звука, минус расстояние от точки наблюдения до пускового стола — ступени упали на расстоянии одиннадцать-двенадцать километров от места старта.

Обстановка со сдачей ракеты на вооружение была настолько напряженной, что на полигон специально на этот пуск прилетел Председатель партийной комиссии по военно-промышленным вопросам генерал-лейтенант Смирнов.

Едва донёсся звук взрыва, представители конструкторского бюро из Химок, занимавшие высокие должности, прикинув сложившуюся обстановку, объявили, что двигатели в аварии не виноваты, и улетели в Москву.

В самом деле, если при разборе причин аварии телеметрия подтвердит, что двигатели не при чём, то для подписания заключения хватит и одного Ковалёва. Если же вина двигателей будет доказана, то вероятность того, что полетят головы ответственных сотрудников, становилась чрезвычайно высокой. Генерал Смирнов славился своим необузданным нравом, мог кричать и на «промышленников», занимавших высокие посты, даже в присутствии их подчиненных. Поговаривали также, что генерал принимал активное участие в снятии Хрущёва со всех государственных постов.

Но и на этот случай только одного Ковалёва было достаточно. Во-первых, по причине абсолютного отсутствия ценности его головы, а во-вторых, Ковалёв мог повысить свой статус в случае, если ему удастся отразить обвинения в адрес двигателей.

Направляя экспедицию утром следующего дня на поиски обломков, заместитель Янгеля по лётным испытаниям Виктор Васильевич Грачев сказал Ковалёву:

— Ищи головку камеры сгорания второго двигателя, — и назвал номер, выбитый на ней. — И кронштейны крепления этой головки к раме. Скорей всего, причина в них.

Такое напутствие могло означать только одно: вина двигателей стала очевидной сразу же после расшифровки пленок телеметрии.

Экспедиция загрузилась в БМП (боевая машина пехоты, те же, кому довелось повоевать на ней, расшифровывают аббревиатуру более мрачно: братская могила пехоты) и, зверски подпрыгивая на неровностях, напрямую резво покатила на место падения, где её ожидали два кратера гигантских размеров. Да, именно кратеры, а не воронки, ярко расцвеченные парашютами спасенной головной части, ядовито-желтыми всполохами на снегу, куда не достал жар взрыва, и сдобренные тяжелым гептильным запахом тухлых яиц.

Весь день народ бродил в поисках интересующих деталей, обследовав и дно кратера, образованного взрывом первой ступени, и его периметр, и окрестности. Кронштейн с нужными цифрами маркировки, через который головка камеры сгорания крепится к раме двигателя, Ковалёв нашёл на гребне кратера, то есть почти у эпицентра взрыва, а интересующая всех головка камеры улетела за километр от этого кронштейна.

Разыскали и фрагменты обшивки, и обрывки кабелей, тех, с чьей помощью можно было сложить цельную картину причины аварии.

Причина аварии, вычисленная по пленкам телеметрии, подтвердилась, как только горячей водой из брандспойта смыли наледь и остатки компонентов топлива с привезенных обломков, и Ковалёва тут же поставили перед разъяренными очами генерала Смирнова.

— Вы кто? — властно спросил генерал.

Ковалёв назвал свое имя.

— Меня не интересует, Иванов вы, Петров или Сидоров. Я спрашиваю, какую должность вы занимаете?

— Инженер-экспериментатор.

Генерал окинул Ковалёва взглядом, похожим на взгляд собаки, у которой из-под носа увели любимую кость.

— А где ваши руководители?

— В Химках, на «фирме», — ответил Ковалёв генералу, нисколько не робея ни перед его мундиром с множественными орденскими планками, ни перед его брюками с широкими красными лампасами, делающими его похожим на задиристого петуха.

Здесь, на полигоне, генералы встречались довольно часто, с некоторыми из них приходилось даже пить спирт, что в некоторой степени девальвировало в сознании Ковалёва звание генерала.

— Чтобы сегодня, к вечеру, было заключение о причинах аварии, — сказал генерал, оглядев Ковалёва с оттенком сомнения во взгляде. — Вы ответственный.

Между тем, пока происходили эти события, у Ковалёва, как и у всякого другого человека, чья мысль непрерывно работает над решением какой-либо задачи, сложился вполне вразумительный текст заключения, осталось его только выложить на бумагу.

Безусловно, это виновато пневмореле, которое через трубку подключено к головке камеры сгорания и призвано выдавать определенные команды при достижении давления 35 атмосфер. После запуска двигателя оно потеряло герметичность, по трубке пошел поток раскаленных газов, которые и прожгли штуцер.

А далее — нарочно не придумаешь. Кабельный ствол от системы управления, проложенный с внутренней стороны по обшивке ракеты, как раз напротив штуцера распадался на множество ответвлений, и именно в этот узел била под давлением в сотню атмосфер струя газов из камеры сгорания.

Такой вывод устраивал всех. Нас, потому что конструкторы получали возможность спокойно осмыслить случившееся и внести в будущем возможные коррективы в расположение форсунок на головке камеры сгорания. Южный машиностроительный завод, потому, что он, нарабатывая задел, изготовил много двигателей и много ракет и переделать их невозможно. Но их специалисты получали достаточно времени на разработку приборов для неразрушающих методов контроля качества сварки.

Такой вывод устраивал и самого генерала Смирнова, который сильно рисковал бы своей должностью, если бы решился своей неограниченной властью приостановить испытаний ракеты нового поколения.

В конце концов, все знали, что в ракетной технике надёжность девяносто пять процентов считается очень высоким достижением.

Заключение, дружно подписанное представителями «фирм», я положил вечером на стол генерала Смирнова. Прочитав его, генерал связался по ВЧ с руководством «фирмы» и порекомендовал лишить Ковалёва премии за текущий месяц. Что и было сделано. Только лишь для того, чтобы в следующем месяце выплатить Ковалёву премию в двойном размере.

В соответствии с программой лётных испытаний, с наземного старта осталось запустить только одну ракету Р-36, и если этот пуск будет удачным, следующие ракеты будут стартовать из шахты.

Дороги на 32-ю и 43-ю площадки расходятся под острым углом, на биссектрисе которого уже построена новая шахта.

А пока ракета, поступившая для наземного старта, уложена на платформу-установщик. В сопла двигателей первой и второй ступеней установлены специальные заглушки, через штуцеры во внутренние полости двигателей закачана воздушно-гелиевая смесь.

Испытатели проверяют герметичность стыков. Гелиевый течеискатель ноюще, но однотонно, свистит, подтверждая герметичность очередного стыка. Валентин Романов уже стал выбираться из двигательного отсека первой ступени, как вдруг течеискатель резко взвыл. Валентин поводил им ещё в зоне утечки гелия, и к своему изумлению обнаружил негерметичность по валу турбонасосного агрегата. Такой дефект встретился впервые за всю историю лётных испытаний ракет.

Решения демонтировать двигатель и заменить его другим (или снять с этого двигателя турбонасосный агрегат и заменить его другим) были отвергнуты сразу. Такую работу провести в МИКе невозможно из-за очень высокой трудоёмкости, отсутствия оснастки и специалистов, освидетельствованных для проведения этой работы. Проще вернуть ракету на завод и дождаться следующую.

Мгновенно вся цепочка поставки ракет на полигон остановилась там, где её застала весть о негерметичности. В Днепропетровске остановилась сборка, на неизвестной станции загнали в тупик багажные вагоны со следующей ракетой, на полигоне в опустевшем монтажно-испытательном корпусе сиротливо замерла несостыкованная ракета. Все ждали, какое решение предложит конструкторское бюро Валентина Петровича Глушко.

Было понятно, что это не конструкторский, а производственный дефект, и представителей Химкинского КБ это в какой-то мере утешало. Но прошел день, другой, неделя, вторая, а решения не было.

Разъехаться по домам нельзя, только уедешь, а тут и подоспеют технические рекомендации.

Все устали от безделья — надоело ездить на «десятку», чтоб искупаться в Сыр-Дарье или в очередной раз посмотреть «Чапаева». Надоело просыпаться и, сходив в столовую, валяться до обеда, а после обеда — до ужина. Надоело всё. К тому же, спирт, выписанный ранее для подготовки замершей в МИКе ракеты, закончился. А прибытие новых ракет, на работы с которыми можно было бы выписать спирт, приостановлено.

И настал день, когда вынужденное безделье нашло выход.

Перед взорами тех, кто в тот день бесцельно томился, сидя на подоконниках распахнутых окон, неожиданно предстала удивительная картина, заставившая всерьёз задуматься о том, как прекратить столь безрадостное существование.

Три украинских хлопца с Южмаша, одним из которых был еврей Марк Каминский, перешагнув порог гостиницы, тут же улеглись на песок и, извиваясь между чахлыми кустиками саксаулов, поплыли брасом.

Более яркую иллюстрацию всеобщей безысходности трудно было даже представить.

Мозговой штурм, проведенный тут же творцами ракетной техники, привел к тому, что Боб Александров спросил:

— Братцы, а с чего начинается проектирование изделия?

— Как так, с чего? Знамо дело, с совершенно секретной осевой изделия, — ответили ему те, кто недавно защищал диплом и помнил, как в первом отделе им ставили штамп на лист ватмана, на котором была изображена продольная ось будущего творения.

— Значит, в документации на ракету присутствует осевая, — констатировал Александров и, развивая мысль, предложил: — Похоже, что это единственный оставшийся элемент, оставшийся необезжиренным на том изделии, что находится в МИКе. Вот и напишем расчет потребного количества спирта на обезжиривание продольной оси изделия.

Бурный восторг сдерживался лишь одним опасением — утвердит ли этот расчет Заместитель Главного конструктора Южмаша по лётным испытаниям Виктор Васильевич Грачёв.

— Ну, чтобы это узнать, надо решиться и сходить к нему, — протянул Каминский. — Надо, чтобы это был кто-нибудь из Химок.

— А почему из Химок? Продольная ось принадлежит вашему изделию, вы и идите, — резонно заметили химчане.

Расчет написали от руки на тетрадном листке, но по всей форме. Справа, вверху — «утверждаю», ну и так далее, ниже — таблица с указанием длины продольной оси, её диаметра, величины поверхности в квадратных метрах, нормы расхода спирта на один квадратный метр и вытекающего из всего этого потребного количества спирта, равного восемнадцати литрам.

Бумагу снизу подписали руководители групп.

На вопрос «Кто смелый?», резонно заметили:

— Инициатива наказуема!

Александров пожал плечами, взял листок с расчетом и, с видом обреченного на заклание, отправился к Грачёву.

Однако, пока Александров спускался на второй этаж, ему удалось убедить себя в исключительной важности подготовленного документа, и он подошёл к номеру, в котором жил Грачёв, с ощущением того, что он сейчас является посланцем всего народа, собравшегося на 43-й площадке.

Виктор Васильевич, спасаясь от жары, несколько по-домашнему, с оголённым торсом, сидел за столом, накинув на плечи мокрую простыню.

— Сейчас спросит строгим голосом: «Ну что там у вас?» Я подам эту бумагу, а он строго скажет: «Ишь, чего надумали!» — и выгонит меня, — переминался с ноги на ногу Александров, дожидаясь, пока Виктор Васильевич закончит просматривать какой-то документ.

— Так, ну что там у вас? — спросил Грачёв, откладывая папку в сторону.

Александров неуверенно положил на стол «Расчет».

— Ишь, чего надумали! — воскликнул строго Грачёв, отчего у Александрова мелькнуло: «Ну вот, сейчас состоится вынос тела!»

— А мне чайничек нальёте? — неожиданно скромно спросил Грачёв.

Речь шла о небольшом фарфоровом чайничке, который стоял на столе рядом с «Расчетом».

Необъяснимо, каким образом весть о том, что удалось выписать почти полную канистру спирта, облетела площадку. Но едва Александров вышел от Грачёва, как его тут же перехватил шофёр ГАЗ-69, присланный военными соратниками. Когда «газик» подъехал к спрятанному под землю складу, внушительная фигура капитана Пивоварова, начальника склада горюче-смазочных материалов, трудилась над амбарным замком, способным своими размерами разрушить захватнические планы любого воришки.

Пивоваров безо всяких просьб и извинений, положив массивную правую лапу на деревянную рукоятку (как в бане у крана с кипятком), первым делом налил себе полный трёхлитровый чайник. Такое бессовестное растаскивание народного добра Александрову пришлось безропотно пережить.

Пивоваров, налив спирта в канистру «на глазок», сунул внутрь мерную линейку.

Приложив линейку к канистре снаружи, Пивоваров молча провел пальцем линию там, где был бы уровень спирта, если бы налили восемнадцать литров, потом провел линию на три литра ниже, которая удивительным образом совпала с влажной отметиной на мерной линейке, указывающей фактический уровень, после чего торжествующе взглянул на Александрова.

— Профи! — коротко похвалил Александров.

— Как только сработали пиропатроны, компоненты топлива попадают в камеру сгорания полным расходом, потому, что в камере перед началом работы двигателя либо атмосферное давление, если запуск двигателя происходит на земле, либо, как на второй ступени — вакуум, то есть, нет противодавления. — Коля Прядкин, рисуя график поведения давления в момент запуска двигателя, водит прутиком по влажному пляжному песку на реке Сыр-Дарье. — В камере компоненты соединяются и начинается процесс горения, давление в камере всплеском растёт, расход топлива резко падает из-за уменьшения перепада давления на форсунках, соответственно, уменьшается давление продуктов сгорания в камере. — Прядкин рисует на графике падение давления. — Но в это время уже начал работать газогенератор, и насосы стали подавать топливо в камеру сгорания под давлением. Расход топлива снова увеличился, давление в камере выросло. Начался расчётный режим работы двигателя. То, что на телеметрии параметры некоторых камер выходят за пределы среднестатистических, это не что иное, как ошибки системы измерений, потому что при тех точностях изготовления форсунок, завихрителей в них, критических сечений камер сгорания большого разброса давлений не может быть в принципе.

Поработав в вычислительном центре на «десятке» над расшифровкой параметров двигателей после очередного пуска ракеты, Прядкин, Назаров, Ковалёв и Юрченко в непринуждённой обстановке на краю пляжа разбирали причины «выброса» параметров одного из двигателей первой ступени.

— Понятно, — резюмировал Ковалёв. — Пошли ещё разок искупнёмся.

Широкая река стремительно несла свои мутные, илистые воды, обрамлённые зелёным ожерельем кустарника, через пески пустыни в Аральское море.

На стремнине даже искусный пловец, если бы попытался плыть против течения, вряд ли смог бы удержаться неподвижно относительно берега.

Прохладная вода давала возможность отдохнуть от невыносимой жары.

Заходя в воду выше по течению, они несколько раз проплыли вдоль пляжа по середине реки, потом переместились ближе к берегу, где глубина была примерно по пояс.

— Давай сделаем трамплин, предложил Ковалёв.

Он взял руки Юрченко, скрестил их со своими:

— Ну, кто первый?

Первым на своеобразную катапульту стал забираться Прядкин. Встав ногами на скрещенные руки Ковалёва и Юрченко, он для устойчивости придерживался за их головы.

— Раз! — начали отсчет, раскачивая руки.

— Два! — крикнули все вместе чуть громче, увеличивая амплитуду движения рук.

— Три! — крикнули дружно и очень громко, вкладывая в бросок все силы.

Отталкивание Прядкин выполнил на редкость синхронно с броском, красиво взлетел и даже успел всплеснуть руками в стороны, имитируя ласточку. Он вынырнул и, отфыркиваясь, встал в очередь за Адмиралом.

— Раз! Два!

Отсчет велся так же, как бывает, если требуется сдвинуть большим количеством людей тяжёлый груз. Все участники процесса постепенно концентрируют свои силы, чтобы выплеснуть их в единый интегрированный импульс.

— Три!

На крике «три» Коля Прядкин, скорей всего, неожиданно для самого себя приподнял руки и взялся за нижние канты «семейных» трусов Адмирала.

Отталкивание ногами от «катапульты» Адмирал выполнил безукоризненно. В тот самый миг, как из трусов, набирая высоту, вылетели самые незагорелые части Адмиральского тела, в бездонном небе раздался сильный орудийный выстрел, сопровождаемый лёгким угасающим шипением взявшего звуковой барьер самолёта.

Невольно удавшийся фокус привлёк внимание доброй половины пляжа. Ковалёв взглянул в ту сторону, где смеялись громче всех:

— Братцы, смотрите, по-моему, это Вельт идёт!

Ковалёв указал в сторону человека, идущего вдоль берега реки Сыр-Дарьи.

Человек шёл неспешно, словно турист в незнакомой местности, любуясь сильным течением реки, прибрежным кустарником, аккуратно обходя загорающих на пляже. У него явно не было здесь никого из знакомых, и он шёл, не обращая внимания на лица.

В конструкторском бюро его кабинет был рядом с комнатой, занимаемой отделом лётных испытаний. Испытатели не общались непосредственно с ним, а чаще всего обращались за консультацией к конструкторам.

Но Вельт наверняка мог их видеть, двери в его кабинет чаще всего были нараспашку. А им почему-то очень не хотелось, чтобы он узнал их сейчас. Начальник отдела турбонасосных агрегатов Георгий Александрович Вельт был давним сотрудником Глушко, входил в число основных специалистов «фирмы», отобранных временем и деловыми качествами.

С сотрудниками конструкторского бюро, как со своими подчинёнными, так и с конструкторами из других отделов, он общался только на рабочие темы. В этом плане он чем-то напоминал опытного партийного работника, члена парткома предприятия: бесстрастное выражение лица, никаких эмоций, а тем более легковесных комментариев, все действия просчитаны на несколько ходов вперёд. Иной раз, создавалось впечатление, что если бы на парткоме вздумали сыграть партию в домино, то, подержав какое-то время в руках фишки и не сделав ни одного хода, они вычислили бы на какой дубль «рыба». И даже показали бы его, чтобы никто не сомневался в достигнутом консенсусе.

Но Вельт, не удостоив их взглядом, прошёл мимо. Выражение лица Вельта, подсмотренное упавшим носом в песок Ковалёвым, было таким, как у человека, попавшего неожиданно в отпуск на лучший курорт страны. Там, в Москве, ежедневная рабочая рутина, а здесь, в командировке, несколько свободных, умерено жарких, наполненных благодатью, солнечных дней, каких в Москве и в разгар лета большая редкость. А пляж, полный загорелых, молодых тел? Чем не пляж где-нибудь в районе Анапы или Ейска в бархатный сезон? Только вместо лазурного моря там, за рекою, охристые волны бескрайних песков.

Хотя Георгий Александрович Вельт и занимал высокую должность, его, как и всех, приехавших на полигон впервые, поселили в гостинице «Золотой клоп». Это означало, что на сорок третьей площадке он появится не ранее, чем через три дня.

На удивление всем, Вельт, такой неприступный и даже несколько надменный в конструкторском бюро, здесь, в командировке, оказался на редкость демократичным. Самым веским аргументом, с помощью которого он сразу же завоевал безраздельное уважение, стали две бутылки армянского коньяка. Осталось невыясненным, кто сообщил ему об установившейся традиции, но важно другое обстоятельство, которое тронуло сердца покорителей космоса: перед поездкой человек поинтересовался, существуют ли какие-либо традиции при поездках на полигон, и, если существуют, то какие?

Для глоток, закалённых девяностодевятиградусным огнём спирта, коньяк показался чем-то вроде детской микстуры. Его, а также банку консервированного плавленого сыра с ветчиной и пару лимончиков, прикончили настолько быстро, что удивился даже интеллигентный Вельт.

Он глядел на собравшихся за столом с немым вопросом: «Что ж это? Только раззадорились, только почувствовали себя единой семьёй, и всё закончилось? Неужели, пора вставать и уходить?»

Обычно люди, уехав в командировку и попадая в иную атмосферу, чем на предприятии, преображаются и открываются с новой, неожиданной стороны. Валентин Романов так и сказал однажды Ковалёву:

— Будто с цепи срываются. А знаешь, почему? Потому, что мы все, кто здесь, на полигоне, основные игроки, никогда не расскажем на «фирме», как человек вёл себя, и, когда вернёмся, не допустим никакого панибратства при встрече с ним в конструкторском бюро. Вот Вельтушка, — Романов, тронутый простотой Георгия Александровича, произнёс это слово с особой теплотой, — вот Вельтушка и ведёт себя по-человечески. И коньячок привёз, и закусончик, и сам оказался не напыщенным типом.

Валентин взял со стола графин «с костями», открыл дверцу самого вместительного холодильника «ЗИЛ» и, присев на корточки, поправил трубку кембрика в десятилитровой зеленоватой стеклянной бутыли. Полками холодильника пришлось пожертвовать ради размещения в нём этой бутыли.

Тренированно подсосав, Валентин резко перебросил конец трубки изо рта в горлышко графина, и в графин забулькала вожделенная жидкость.

— О! Да у вас там канистрочка! — восторженно произнёс Вельт. — А мне сказали, что у вас тут «сухой закон».

Юрченко метнулся в другую комнату ко второму холодильнику. В отличие от первого, второй холодильник загружен большими спелыми арбузами, разрезанными пополам, и принёс оттуда две половинки охлаждённого, сочного арбуза.

— Это интересно, — сказал Вельт. — Не приходилось ещё закусывать арбузами.

Под критическими взглядами искушённой публики Георгий Александрович взял графин, украшенный «костями», изображавшими очаровательную улыбку, плеснул спирта на донышко стакана, из другого, немаркированного графина, долил столько же воды, и под одобрительный ропот знатоков постучал для ускорения реакции раскрытой ладонью по верху стакана.

— Арбузом — спирт? Изумительно! — сделал заключение Вельт. — Однако ж, пора.

— Проводи! — попросил Сафонов Ковалёва.

Уже стемнело. Темнота скрыла унылый цвет песков, окружавших площадку. Вся степь, казалось, ожила, стряхнув с себя оцепенение и вялость дневного зноя, и засветилась огнями даже в тех местах, где днём казалась пустынной. На улице тепло и безветренно. Небо, как бывает только на юге, усыпано бесчисленными звёздами, а через Млечный путь, колеблясь относительно своего курса из-за оптических чудес атмосферы, беззвучно пробирается спутник, и кажется, будто он боится зацепить хотя бы одну из них.

Это недавно американцы запустили «саттелит» и в космосе наполнили его газом, превратив в большой «космический шар» для исследований процесса затормаживания разреженной практически до вакуума атмосферой земли.

— А небо-то какое! — продолжал восхищаться Вельт, теряя равновесие и полагаясь, наверное, только на надёжные руки Ковалёва. — Вот и окончен праздник. Завтра у меня трудный день.

И Ковалёв понял, что Георгий Александрович с этого момента остаётся один на один с проблемой.

На следующее утро в МИКе собрались все, кто коротал, как мог, время в ожидании решения.

— А ну-ка, пощупайте там, где отверстия из «страховочных» пазух между насосами, — просил Романова Вельт.

Романов подносил гелиевый течеискатель к стыку:

— Герметично.

— А теперь проверьте этот фланец.

— Герметично.

— Проверьте ещё разок вал.

Течеискатель воем подтвердил, что существует негерметичность.

— Можно ли найти хотя бы на часик свободную комнату? — спросил Вельт.

— Сейчас освободим для вас ту, в которой мы работаем, — принял решение Сафонов. — Пойдёмте со мною.

Все вышли из комнаты, оставив Вельту на столе пару чистых листов бумаги, ручку и «Техническое решение», в котором была одна единственная фраза: «Пуск ракеты 8К67 № (далее следовала одна из букв слова «груня шла по…», обозначавшая год выпуска, и ряд цифр) с негерметичностью по валу ТНА двигателя 2Д723 № (далее следовал ряд цифр) разрешаю.

Начальник отдела турбонасосных агрегатов Вельт Г. А.»

Нет ничего проще, Георгий Александрович, берите ручку и ставьте подпись.

«А вдруг «манжета» бракованная? — думал Вельт. Конечно, на валу имеется и шнековый отражатель, и лабиринтное уплотнение. Они не обеспечивают герметичность по определению, у этих уплотнений есть зазор с валом. Они лишь снижают давление компонента на манжету до нескольких атмосфер с величины более ста атмосфер.

Герметичность обеспечивается только «манжетой». В данном случае, протечка гелия может происходить из-за неплотного прилегания усика «манжеты» к валу, которое, в свою очередь, может объясняться пружиной. А вот пружина может быть либо изготовлена из другого материала, либо плохо свинчена перед установкой на «манжету». В обоих этих случаях есть вероятность, что давлением компонента усики манжеты прижмутся к валу и обеспечат герметичность при работе двигателя.

А вдруг манжету порвали при установке на вал? Что тогда? А тогда компонент топлива давлением будет разрушать её дальше, его расход через это место станет резко увеличиваться. А дальше? А дальше всё ясно, как в Божий день: взрыв двигателя, взрыв ракеты, аннулирование старта».

Тут Вельт вспомнил рассказы испытателей о первом испытании новой системы спасения космонавтов на «семёрке», когда заменили катапульту связкой пороховых двигателей. В случае аварии космонавт теперь не «выстреливался» из шарика космического корабля, а весь корабль отделялся от ракеты-носителя и «пороховики» уводили его вверх. Там, на высоте, должны были открыться парашюты и опустить корабль на землю.

Но на первом испытании САС (система аварийного спасения) сработала раньше установленного времени. Хорошо, что первым опомнился Анатолий Павлович Июдин, закричавший на всю округу, и все, кто был на старте, успели удрать оттуда.

Ракета взорвалась, уничтожив старт. А каждому из удиравших, в каком бы направлении он ни бежал, казалось, когда он поднимал голову, будто огромный парашют вместе с кораблём спускается прямо на него. И это добавляло им резвости. А систему аварийного спасения (САС) окрестили системой аннулирования старта.

Воспоминания об этом эпизоде слегка развеселили Вельта, представившего, как драпают по пескам взрослые, обременённые животиками, мужики со скоростью, которой позавидовали бы профессиональные спортсмены.

«Разнесёт старт. Это задержка месяца на полтора. Если отправить ракету на переделку, это тоже задержка месяца на полтора. Но ведь вина не нашей «фирмы», это вина завода. Не очень красиво, что приходится не представителям завода, чья вина, а ему, представителю ОКБ, решать вопрос о разрешении пуска ракеты. Но перед отъездом, — вспомнил Вельт, — Валентин Петрович сказал: «Конечно, не наша вина. Но дело-то общее. Поезжайте, решите честно, как того требует дело. Как решите, так и будет».

Но если пуск будет аварийным, то все сразу же забудут, что виноват завод, а не мы. И это не помешает им всех собак повесить на нас».

Время, отпущенное для принятия решения, заканчивалось.

«Так что же будет, если взрыв ракеты разрушит старт? Он, Георгий Александрович Вельт, лучший специалист страны по турбонасосным агрегатам, будет обвинён в непрофессионализме, а ОКБ в том, что разрабатывает плохие конструкции.

А если он не подпишет «бумагу», и старт не состоится? Он, Георгий Александрович Вельт будет обвинён в непрофессионализме и неспособности принимать ответственные решения. А ОКБ — в том, что оно разрабатывает такие конструкции, которые не в состоянии качественно сделать даже такой завод, как Южмаш».

Вельт взял проект «Технического решения». Простая, казалось бы, бумага, а какой взрывной силой обладает! Силой совсем не технического содержания.

«Интересно, а в Америке ставят человека перед выбором в такой ситуации? А, да что там Америка? Не в Америке живём!» — решился Вельт и поставил свою подпись и число, когда он это сделал.

Он молча покинул комнату и пошёл по коридору к лестнице, ведущей в монтажно-испытательный зал.

Испытатели, подождав, пока он повернёт из коридора на лестницу, вбежали в комнату. На столе лежали несколько экземпляров «Технического решения» с аккуратной подписью Георгия Александровича Вельта.

Через два дня состоялся пуск. Ракета успешно выполнила поставленную задачу, открыв путь к началу испытаний из шахты.

— Вот она, Германия! — тихо промолвил второй пилот вертолёта Ми-6 Юрий Николаевич Петра.

Далеко впереди из зелено-голубой бесконечности появлялись бледно-бежевые пятна городов, темные массивы перелесков, а под вертолётом празднично серели ленты автобанов с ярко очерченными полосами дорожной разметки.

— Не понял, что ты сказал? — переспросил командир экипажа Юрий Александрович Гарнеев.

Петра понял, что когда произносил эту невольно вырвавшуюся фразу, то его большой палец заученно нажал кнопку переговорного устройства.

— Говорю, вот она, Германия! — громче повторил Петра. — Давно хотелось посмотреть на страну, сыгравшую роковую роль в моей жизни.

И задумчиво добавил:

— Да, пожалуй, и не только в моей.

Кабина вертолёта плавно покачивалась в такт вращению лопастей несущего винта, набегающих на встречный поток воздуха.

Несмотря на шум воздуха, отбрасываемого вниз лопастями несущего винта, на пронзительную какофонию звуков, издаваемых великим множеством вращающихся деталей двигателей и редукторов, во время длительных перелётов это действовало, как усыпляющий гипноз. Поэтому, отдельные фразы помогали пилотам отгонять сонливость.

— А сколько тебе было лет, когда началась война? — спросил Гарнеев.

— Да ещё и четырёх не было.

— Неужели ты что-нибудь помнишь из той поры? — засомневался Гарнеев.

Герой Советского Союза Гарнеев был намного старше Петры. Он был из той группы лётчиков-испытателей, в которую входили Галлай, Гринчик, Кудрин, Рыбко, Супрун, Васильченко и многие, многие другие, создавшие славу советской авиации своим трудом, мужеством и высоким профессионализмом.

Петра же всего месяц тому назад окончил школу лётчиков-испытателей, где его инструктором был Гарнеев. В процессе обучения Петра грамотно выходил из ситуаций, создаваемых в тренировочных полётах вводными Гарнеева и за высокий профессионализм и спокойный, открытый и рассудительный характер, полное отсутствие склонности к интригам, был отобран Гарнеевым для полёта на Парижский авиасалон 1967 года в качестве второго пилота.

— Да, учителя были хорошие, не приведи Господь, — ответил Петра. — Ты видел в кадрах военной кинохроники глаза детей, снятых во время бомбёжки? Разве можно такое сыграть в кино? Даже не представляю, как остался в живых и не покалечился, а то разве я сидел бы теперь в правом кресле?

То далёкое солнечное утро летнего дня могло бы быть радостным. Но война привнесла в краски дня такую настороженность, что и на солнце, и на редкие деревья, и на одноэтажные дома посёлка будто набросили пелену и они стали существовать отдельно, а люди со страданиями, перед которыми померк белый свет — отдельно.

— Давай, внучёк, на мельницу сходим, давай ручонку, — это говорила бабушка.

Здание мельницы стояло у перекрёстка двух главных улиц небольшого шахтёрского посёлка на Донбассе. С началом войны продукты в магазинах исчезли, и жители посёлка могли сдать на мельницу добытое неведомыми путями зерно, кто полпуда, а кто пару килограммов, и получить взамен соответствующее количество муки.

Бабушка и Юрик стали в длинную очередь под высокой бетонной стеной мельницы. Стена поразила Юрика тем, что в ней не было ни одного окна, и Юрику это казалось очень странным. Взрослые стояли в очереди плотно, прислонившись к стене, а дети находились рядом, вне очереди, и солнце слепило Юрику глаза и мешало разглядывать стену.

Поэтому, оглянувшись на звуки моторов, доносившиеся сзади, он не сразу увидел стайку серо-черных самолетов, Они летели низко, чуть выше крыш, над той улицей, что шла с запада на восток, и были видны блики на остеклении кабин. Некоторые самолёты на мгновение взмывали в местных потоках воздуха, но лётчики чётко держали строй.

— Пойдём отсюда, внучек, — сказала бабушка и потащила Юрика за руку выходу за ограду.

— Да чего нам бояться, что мы — армия, что ли? — заговорили в очереди. — В поселке ни одного солдата нет. Только в школе раненые. Что, немцы дураки?

— Пойдем, внучек, быстрее, — торопила бабушка.

Юрик увидел, что скрывшиеся за деревьями самолёты вдруг появились на большой высоте и теперь летели цепочкой на значительном расстоянии друг от друга. И когда передний самолёт вдруг, словно натолкнувшись на невидимую преграду, понёсся вниз, бабушка обречённо сказала:

— Ну вот, начинается.

Самолёт в это время был похож на птицу с картинки, висевшей у них в доме, на которой большая птица с сильными лапами, выпустив ужасные когти, готовилась схватить зайчишку, сжавшегося в ожидании ужаса смерти.

Первая бомба рванула в то время, как они оказались на перекрестке. Юрик упал в дорожную выбоину, бабушка накрыла его собой и… Время остановилось. Один сплошной невыносимый гул.

Но вдруг стало тихо. Сквозь дым и пыль едва просвечивало бельмо солнца, а из звенящей тишины стали постепенно возникать отдельные звуки, чтобы перерасти в крики отчаяния — это кричали раненые, выбрасывавшиеся из окон второго этажа горевшей школы, и их белое бельё контрастировало с копотью, гарью и всполохами огня.

В той стороне, где стояла мельница, слегка дымилась гора щебня, из которой торчали отдельные остатки высокой бетонной стены.

Юрин дом был третьим или четвертым от перекрестка. Когда они вернулись, Юрина мама стирала простыни, а из выбитых окон сквозняком развевало занавеси.

После этой первой бомбёжки по вечерам, едва солнце скрывалось за горизонт, в небе над посёлком высоко-высоко появлялась сверкающая точка немецкого самолёта.

— Разведчик, — говорили взрослые. — Теперь завтра, ровно в десять утра, жди бомбёжки.

И действительно, немцы прилетали с такой точностью, словно для них это была не война.

— Да у нас с такой точностью поезда не ходили даже при царе, — говорил Юрин дед, работавший в молодости кондуктором на железной дороге.

Скоро немцы добились своего: звук мотора стал восприниматься жителями посёлка от мала до велика, как знак смертельной опасности.

Но в немецкой пунктуальности было и рациональное зерно — уверенные, что немцы не допустят подвоха, взрослые спокойно, вплоть до назначенного часа, занимались своими делами, а дети — разведкой всё новых и новых руин.

— Я и сейчас могу нарисовать план посёлка Шарапкино, хотя мне было тогда три года. Так хочется побывать там, — мечтательно произнёс Петра.

— А, кляйне руссише швайн, — говорил немец Юрику. Юрик сидел у него на бедре левой ноги.

Стволом пистолета немец больно прижал Юрику верхнюю губу. Юрик знал, что такое пистолет, потому что видел, как немцы убивали из него людей. Прямо на улице.

Юрик тогда подошел к замерзшему, подернутому морозными узорами, окну. Он знал, что если приложить к стелу большой палец и немножечко подержать его, то протает маленькая дырочка, через которую можно увидеть немецкие машины и танки. Особенно поражала Юрика своей несуразностью машина, у которой впереди были колеса, как у всех машин, а сзади длинные гусеницы. Но на этот раз Юрик увидел «своего» немца, чего-то требовавшего у армянина дяди Ашота. Дядя Ашот Абкарьян продавал до войны хлеб и всегда угощал Юрика маленькой, похожей на птичку, булочкой. Только вместо глазика у этой булочки была сладенькая изюминка. Дядя Ашот отвечал немцу. А потом немец достал пистолет. Немцы носили их на ремне спереди, это наши, русские, носят пистолеты сзади.

Из пистолета выпорхнул огонек, и дядя Ашот упал. Немец сделал шаг к упавшему дяде Ашоту, и из пистолета ещё раз выпорхнул огонёк. И дядя Ашот, который лежал, коротко подпрыгнул. А на снегу появилось черное пятно.

Тут бабушка дала Юрику подзатыльник, отогнала его от окна и сказала, что он ещё мал, чтобы смотреть всякие глупости:

— Их бин шиссен, я хочу тебья стреляйт. Ти маленький, кляйне, воришка брала мой цукер, сахар, айне кусок, один кусочек, — говорил немец, нажимая стволом пистолета ещё сильнее на губу.

От пистолета шел непонятный запах, Юрик запомнил его на всю жизнь. Только через несколько лет, когда Юрий стал возиться с техникой, он понял, что тогда был запах машинного масла.

Юрик не понимал, почему немец требует от него кусочек сахара, у немца и так его много, а Юрик ничего не брал. От несправедливости и боли Юрик заплакал.

Бабушка и дедушка только закончили подбрасывать уголь в печку и теперь стояли подле неё, с ужасом наблюдая за происходящим.

— Херр офицер, мальчишка ничего не брал у вас, отпустите его, — попросил дедушка.

— О! — воскликнул немец так, будто только сейчас заметил дедушку. — Тогда это делаль ти, стари хрен, найн, стари хрыч. Ду бист партизан? Ти партизан, да? Комм! Иди ко мне!

Дедушка подошел ближе и поднял до колена правую штанину.

— Я инвалид, — промолвил он.

Немец взглянул на синюю с черными пятнами голень дедушки и разочарованно констатировал:

— Йя, инвалид. Когда это тебья?

— В Первую мировую, в пятнадцатом году. Может быть, это был ваш отец, херр офицер, — зачем-то добавил дедушка эту фразу.

— Йя, майн фатер билль ин Русланд, — вспомнил, смягчаясь, немец. — Пошёль вон, кляйне швайн.

Немец, подхватив Юрика подмышки, поставил его на пол и дал лёгкого шлепка под зад.

— Больше не бери дойче цукер, немецки сахар, — сказал он. — Дойче фольке, немецки народ не любит воришка.

Тут распахнувшаяся входная дверь впустила понизу клубок холодного воздуха.

— Наконец-то, доченька, вернулась. Слава тебе, Господи, — поблагодарила Бога бабушка и сообщила маме: — Живая, слава тебе, Господи! А Лиду немцы увезли в Германию.

Пятнадцатилетняя Лида была маминой сестрой, а, значит, Юриной тётей. В посёлке было две молоденьких красавицы-подружки. Все их так и звали: Лидка Любова и Лидка Белозубова. Вот и получилось, что Лидку Любову угнали в Германию, а Лидку Белозубову замучили свои же, русские полицаи, за то, что она связалась с «Молодой Гвардией». Краснодон находился недалеко от шахтёрского посёлка, где жил Юрик.

Из разговоров взрослых Юрик знал, что мама, собрав все имевшиеся в доме шторы и тюлевые занавески, уехала «на Дон к казакам», чтобы выменять хоть чего-нибудь из продуктов.

— Выменяла я за все вещи полмешка кукурузы, — рассказывала мама. — Пришла на станцию Лихая и стала узнавать у наших, русских железнодорожников, какой состав пойдет на Свердловку. И тут налетели наши самолёты. Немцы врут, что разбили наших. Столько самолётов я ещё не видела. Я поставила мешок там, где застал налёт, и побежала со станции. Станцию всю разбомбили вместе с немецкими танками, пушками. И самими немцами. Ну, думаю, столько скиталась, и напрасно, пропала моя кукуруза. Вернулась на станцию, всё горит, а мой мешок целёхонький, где оставила, там и стоит!

Для того чтобы перемолоть кукурузное зерно в крупу и муку, дедушка сделал нехитрое приспособление. В доску он вертикально вставил железный штырь квадратного сечения, заострённый в верхней части. В обрезок круглой трубы по периметру вставил куски проволоки и загнул её концы снаружи с обеих сторон трубы. С одной стороны трубы приварил ручку. Труба надевалась на штырь, в неё сверху засыпались зёрна кукурузы, и при вращении трубы за ручку зёрна перемалывались между проволокой, вставленной в трубу, и штырём.

Для того чтоб намолоть кукурузы на кашу и на несколько лепёшек, Юрику целых полдня приходилось, сидя верхом на доске, крутить проклятую ручку. Это было его обязанностью.

Через некоторое время немцы неожиданно исчезли и в посёлок пришли наши. Юрик запомнил того военного, что зашёл к ним, потому что в полумраке комнаты у него ярко сверкал один из передних зубов. Юрик раньше такого не видел, поэтому и запомнил этого человека. Он сообщил, что воевал вместе с Юрикиным папой и что однажды, когда они отступали к Сталинграду, налетели немецкие самолёты и разбомбили их часть, а от Юрикиного папы удалось найти только одну ногу в брезентовом сапоге. То была точно его нога, говорил военный, потому что больше ни у кого таких сапог не было. И Юрик понял, что остался без папы.

Через некоторое время немцы вновь стали наступать, и наши объявили эвакуацию.

Юрик помнил, как его держала бабушка у открытого дверного проёма большого товарного вагона, а он никак не мог начать писать, хотя ему очень хотелось, потому что поезд шёл на большой скорости, внизу, рядом с вагоном, земля уносилась куда-то назад, и Юрику было очень страшно.

Так они попали на Кавказ.

Стремительная горная река, стиснутая вплотную подступившими горами. Если зайти в воду на перекате, то, вынув плоский камень и перевернув его, можно обнаружить ползающих по нему водяных жучков с раздвоенными усиками хвоста. Их можно собрать и, чтобы высвободить руки, засунуть в рот, пока не наберётся нужное количество. Холодная вода ломит ноги, но необходимо потерпеть, если хочешь наловить рыбы. А рыба в этой реке только одной породы — ручьевая форель.

Дедушка из множества звеньев тонкой блестящей стальной проволоки сделал леску, где-то добыл несколько рыболовных крючков, чуть повыше крючка приладил свинцовый грузик. Поплавка на удочке нет, река бурная и постоянно захлёстывает поплавок.

Рыба ловится на ощущение. Ведешь удочку со скоростью потока, чтоб леска висела вертикально, и когда форель хватает наживку, по удилищу на руку передается биение рыбы, тут и надо её тащить. Рыба не очень большая, но в иные дни, если повезёт, её можно наловить на одну-две сковородки, потому что есть всё равно нечего, кроме картошки, лебеды или крапивы. Юрик помнит слегка желтоватую воду пустого, из одной картошки, супа.

Дедушка говорит, что скоро рыбы и зверья станет очень много — всех местных жителей выселили за два дня. Говорят, за предательство. Будто бы, когда немцы наступали, а наши уходили по ущельям к перевалам Главного Кавказского хребта, то некоторые местные жители стреляли в наших солдат, и много поубивали. А потом подарили немцам для Гитлера белого коня в золотой сбруе.

Юрик видел этих местных жителей. Однажды в вечерние сумерки к ним в дом вошли несколько женщин с узелками и детишек. Их сопровождали четыре солдата с автоматами. Подгнившие доски деревянного мостика через небольшой ручеёк, впадавший в реку недалеко от дома, провалились под задними колёсами «студебеккера», и чтобы не вытаскивать машину ночью, солдаты решили отложить это хлопотное занятие до утра. Все равно по дороге не поедет ни одна машина, их «студер» был последним.

Они все, и местные жители, и солдаты, спали на голом полу вперемешку, и никто из местных жителей не предпринимал попытки уйти, потому что идти им было некуда — за двое суток был выселен целый народ.

В той глухомани дедушка работал «объездчиком». Что это такое, Юрик не понимал. Как можно быть объездчиком, и не иметь хотя бы лошади, чтобы что-то «объезжать».

Скоро в одну из пустующих комнат барака заселилась Манаевские, и у Юрика появился дружок-сверстник Сашка.

Первое, что сделал Сашка, научил Юрика курить.

— Как покуришь, жрать не так хочется, — говорил Сашка.

— Я покурю, а бабушка унюхает и поколотит, — боялся Юрик.

— А ты как придёшь домой, сразу покушай «киржин», — учил Сашка.

«Киржином» местные жители называют кукурузные лепёшки.

Юрик видел, как дедушка делает самокрутку, поэтому она получилась сразу достаточно хорошей. Сашка угодливо поднёс спичку из прессованной бумаги.

— А теперь потяни её, набери побольше дыма в рот и ахни: «А, наши едут!» — и затянешься в первый раз. А то пять лет человеку, а он ещё ни разу не курил.

Юрик «ахнул», но сказать «наши едут» уже не смог, дыхание перехватило, из глаз от удушья потекли слёзы, голова закружилась так сильно, что он вынужден был прилечь. Но минут через десять он пришел в себя.

— У твоего деда, как входишь в комнату, справа стоит мешочек с табаком. Когда никого не будет, набери немножко табаку, а то придется сушеные листья курить, — продолжал просвещать Сашка. — И сделай так, как было, чтоб не засекли, стопочку поставь, как стояла, а мешочек чуть-чуть подёргай за края. Тогда получится, будто никто табак не трогал.

В тот день рыба почти не клевала. Они прошли по берегу реки несколько километров, по тем местам, где к ней можно было подойти, там, где река уходила от скал к другому берегу.

Дальше пути не было. Река повернула в эту сторону и билась о каменную осыпь, образовавшуюся от взрыва скалы при прокладке дороги. Дорога была далеко вверху, каменная осыпь обильно поросла крапивой. Крапива всегда начинает расти там, где человек проявляет свою небрежную деятельность.

Свистящий шум, будто выпускали пар под высоким давлением, заставил их насторожиться, они, задрав головы, смотрели на дорогу, так как было полное впечатление, что по дороге едет неизвестная им машина.

Но по дороге ничего такого не ехало, а свистящее шипение нарастало. Юрик опустил глаза, жуткая картина заставила его оцепенеть. Из-под свода Сашкиной босой стопы выползала толстая чёрная змея. Стопа была покрыта цыпками, с задубелой кожей подошвы от постоянного хождения босиком по камням и острой щебёнке, с разбитыми в кровь при спотыкании пальцами. Да и из всей одежды и на Юрике, и на Сашке были только трусы.

Сашка смотрел, как глаза Юрика расширяются от неподдельного ужаса, и его глаза стали тоже расширяться.

— Сашка, гадюка! — преодолел оцепенение Юрик, судорожно указывая рукой на змею.

Сашка проследил взглядом за рукой Юрика, и в тот же миг, бросив удочки, они преодолели усеянную крапивой каменистую, почти вертикальную, осыпь, и оказались на дороге, а ещё через мгновение они были почти дома.

— Как мы очутились на дороге, даже не обстрекавшись крапивой? — удивлялись они, впрочем, как и теперь удивляются, через много лет.

— Сашка! Сашка! Немцам жратву привезли! Побежали нюхать!

Пленные немцы строили дорогу на перевал. Они бурили и подрывали скалы, вручную сбрасывали в пропасти крупные осколки, образовавшиеся при взрыве, совковыми лопатами сгребали мелкую щебёнку. Работали они не спеша, и никто их не подгонял.

Сотни две немцев, работавших рядом с домом Юрика, охранял всего один солдат. Да и тот дремал на пригорке, покуривая от безделья. Он разленился до такой степени, что самокрутку, набитую моршанской махоркой, посасывал, не вынимая изо рта, и у него из полузажмуренного глаза, ближайшего к источнику едкого дыма, сочилась слеза.

Теперь Сашка и Юрик жили километрах в пяти от города, в посёлке, пустующем после выселения местных жителей. В город они будут ходить, когда начнут учиться в школе.

Лагерь для немецких военнопленных был выше по течению реки, примерно в семи километрах от посёлка.

Когда наступал обед, из лагеря приезжал американский грузовик «шевроле», который своей необъяснимо строгой красотой, крыльями, эдакими слегка изогнутыми лопухами, и деревянным рулем сводил Юрика с ума, как впрочем, и все американские машины — «виллис», «додж 3/4» и «студебеккер». Разумеется, «студебеккер» был в этом ряду вне конкуренции.

Немцы, прервав работу, выстраивались цепочкой в очередь, каждый вынимал из голенища сапога алюминиевую ложку, склёпанную с вилкой одной заклёпкой по середине ручки. Заклёпка служила осью, вокруг которой можно было повернуть ложку и вилку относительно друг друга. Немцы, погромыхивая этим нехитрым приспособлением по котелкам, размеренно, шаг за шагом, приближались к грузовику, протягивали котелки, и солдат в поварском колпаке плюхал туда увесистую порцию рисовой или гречневой каши, сдобренной американской тушенкой.

Для постоянно голодных Юрика и Сашки пытка начиналась после того, как они, определив направление ветра, усаживались на траву так, чтоб ветер, пролетев над открытым термосом, попадал в их носы. Солдат открывал термос, а ветер подхватывал и доносил мучительный, до потери сознания вкусный, запах американской тушёной говядины.

«Шевроле» уезжал, а немцы, получив порцию каши, усаживались неподалёку и неспешно ели, видимо, понимали — чем быстрее съедят, тем быстрее придётся начинать работу.

— У, гады, наших папок поубивали, а их ещё и кормят! — возмущался Сашка. — Нам бы хоть попробовать дали!

После сеанса своеобразной токсикомании Юрик и Сашка бежали обследовать заброшенные дворы, сараи и дома. И каждый раз, как они входили в опустевшие дома, им казалось, будто вместе с ними здесь присутствует кто-то невидимый, и этот невидимый наблюдает за ними с немым укором.

На этот раз они забрели в сарай. В стене, противоположной от входа, отсутствовало несколько досок. Они выглянули наружу и увидели, что рядом с сараем проходит строящаяся дорога и немец долбит киркой то место, которому предназначено стать кюветом.

— Сашок, давай наломаем подсолнухов и надаем ему по жопе, — предложил Юрик.

Самую мясистую и увесистую шляпу подсолнуха они разодрали на несколько частей и приготовились обстреливать ими немца.

Немец по-прежнему работал спиной к ним. Он монотонно поднимал и опускал кирку, при этом, в такт лязганью кирки о многочисленные камни, внутри его штанов шевелились худые ягодицы.

Первым, зажмурив левый глаз и прицеливаясь вытянутой рукой, запустил в немца свой подсолнух Юрик. Но промахнулся.

Сашка оказался более метким, его подсолнух, издав чавкающий звук, врезался, рассыпаясь на мелкие куски, точно в середину задницы немца. Немец перехватил кирку так, что она мгновенно стала похожей на автомат, развернулся в их сторону и издал звук «та-та-та». Его глаза злобно смотрели из тени от козырька солдатской кепи. Две пуговицы над козырьком, к которым пристёгнуты клапаны, опускаемые зимой на уши, и маленькая блестящая кокарда над ними, будто вернули ребят года на два назад, в период оккупации.

Они упали носами в слежавшуюся пыль и поползли к выходу из сарая.

— Юрка, айда рыбу глушить!

Юрик выглянул в окно. Дружный хор, вызывавший его на улицу, состоял из голосов Пети Авсарагова, Тимура Галоева, Коли Тавгазова и Сашки, без которого не могло состояться ни одно важное мероприятие, тем более такое, опасно щекочущее нервы. Сашка стоял впереди группы осетинчат, прибежавших из деревни со странным названием Джинджирик, расположенной выше по течению реки, и его голос звучал громче всех.

Юрик отложил в сторону листок местной газеты, с одной стороны которого было что-то напечатано, а другая сторона была чистой, если не считать отдельных темных пятен проступившей типографской краски, и на ней можно было рисовать. Цветной карандаш, поделенный на два цвета — синий и красный, подарил ему солдат Андрей Артюхов, шофёр «студебеккера». Другие солдаты звали его «Артюх», и Юрик тоже думал, что его зовут так на самом деле, и поэтому звал его «дядя Артюх».

Солдаты, проезжая рядом с домом, где жил Юрик, часто останавливались и заходили в гости. Бабушка угощала их кипятком, а они рассказывали всякие новости.

— Дядь, дай проехать, — просил солдата Юрик, пока тот шел от дома к машине.

Солдаты иногда давали Юрику порулить «виллисом», «доджем 3/4» или «шевроле».

Но самой большой наградой было согласие Артюха. «Студебеккер» мощным, басовитым звуком двигателя, шипением воздушных тормозов, горбатым капотом и пластмассовым рулём необычайно красивого зеленого цвета вызывал в душе Юрика благоговейный трепет.

Юрик не доставал педалей, ими и рычагом переключения передач управлял Артюх, а Юрик рулил, стоя на полу кабины.

В первый раз он подумал, что от поворота руля до поворота колёс машине потребуется какое-то время, так как от руля до колёс большое расстояние, и машина проехала, слегка угодив в кювет на повороте. Юрик тут же понял, что его команда выполняется машиной сразу, и очень скоро Артюх, доверяясь Юрику, получил возможность вертеть головой по сторонам, осматривая подробности живописных гор. Юрик готов был рулить и пять, и десять километров, даже не взирая на то, что ему после этого приходилось возвращаться босиком по каменистой горной дороге.

Однажды, когда за окном сеял мелкий, нудный дождь, в дом вошёл Артюх и с порога радостно сообщил:

— Победа!

Все ждали, когда она наступит, эта победа, а она вошла в дом неожиданно и буднично. Бабушка и дедушка вдруг присели на лавку и тихо, беззвучно заплакали, вспоминая Юриного папу и дядю Ваню, сгинувших на войне, и тетю Лиду, угнанную в Германию пятнадцатилетней девчонкой.

Артюх, не ожидавший такой реакции на своё радостное сообщение, смущённо спохватился:

— Ах, да, это тебе, — и протянул Юрику цветной карандаш.

Юрик начал было вертеть в руках этот сказочный подарок, но Артюх отобрал карандаш, заточил его финкой с обеих сторон и нарисовал розу. И хотя листья на стебельке розы получились синего цвета, Юрик был потрясён тем, как на клочке бумажки из ничего родился маленький шедевр.

И Юрик стал рисовать. Дом, в котором они жили, цыпленка, выглядевшего на рисунке замёрзшим, потому что он был синего цвета, дедушку, сидевшего на бричке, двух лошадей, которыми управлял дедушка, потому что дедушка теперь работал конюхом в аптеке. И даже пленных немцев в их солдатских кепи, так непривычных русскому глазу.

Но приглашение глушить рыбу оказалось сильнее желания рисовать, и Юрик выбежал на улицу.

— Смотри, что у нас есть! — самый молодой из всей компании, пятилетний Петя Авсарагов, глубоко запустил руку в рубище, в которое он был одет и которое было когда-то пиджаком, и извлек гранату-лимонку.

В том месте, где они глушили рыбу, в реку вдавался кусок скалы с вершиной, срубленной дорогой. Скала отбрасывала течение реки к противоположному берегу, а за ней образовался залив со спокойной водой. Если гранату кинуть в этот залив, то оглушённую рыбу не успеет унести течением, пока они будут собирать её.

Сначала они решили развести костёр, чтобы была возможность согреться после ледяной воды, из которой придется вылавливать рыбу, да и поджарить её можно было бы на палочках.

Когда костёр разгорелся, Галоев со словами «кто не спрятался, я не виноват» швырнул в него горсть винтовочных патронов.

Они тут же разбежались метров на десять от костра и упали на землю, как можно плотнее прижавшись к ней, кто за небольшой, едва выступавший из травы, камень, кто за перегиб земли, а кто просто на траву.

Вместе с треском разорвавшихся патронов исчезли и сами патроны, и костер, только слабая струйка пепла, извиваясь обессилевшим джином, поднималась вверх.

Это было для них обычной шалостью, как они говорили — для проверки бдительности.

Спичек больше ни у кого не осталось, и они дружно напустились на Галоева.

В то время как они отвешивали тумаков Галоеву, Петя Авсарагов рукою пытался выдернуть чеку из лимонки, но у него не хватало силёнок, и когда они обратили на это внимание, Авсарагов поднёс гранату ко рту и уцепился за кольцо зубами. На своём детском жизненном опыте он уже знал, что зажать и выдернуть что-нибудь зубами иногда получается лучше, чем пальцами ещё слабых рук.

— Петька, прекрати, всё равно не добросишь до воды! — закричал Юрик, понимавший, что граната пропадет бесполезно, потому что у Петьки не хватит сил, чтоб забросить её в реку, и они не наглушат рыбы, а о том, что вот-вот произойдет, у Юрика и мысли не промелькнуло.

— Петька, не дури, отдай гранату! — закричал Тавгазов и сделал шаг к Авсарагову, чтоб отобрать её.

Но Авсарагов, защищаясь, повернулся к ним спиной и они увидели, что в тот момент, как ему удалось выдернуть чеку, граната выскользнула из его рук и упала, чуть откатившись, на траву у его ног.

— Беги! — закричали они хором, метнувшись за спасительный бугорок земли, но Авсарагов стоял, зачарованно уставившись на гранату.

После того как рвануло, они, казалось, даже не взглянув на то, что осталось от Пети Авсарагова, изо всех сил удрали с того места. Удивительно, как сумел человеческий разум поместить такой мощный сгусток энергии в такой маленький объём?

Но и через много лет в их памяти возникала та лужайка у бурной реки, черная ямка на месте взорвавшейся гранаты и неестественно уменьшившаяся в размерах по сравнению с живым Петей небольшая горка тряпья в черных пятнах с прилипшей к ним землей.

Позже, на уроке военной подготовки в школе, Петра, сравнивая нашу и немецкую гранаты, обратил внимание на то, что чека у нашей гранаты вырублена из стального листа, и даже многочисленные учебные выдёргивания не смогли зачистить заусенцы по её периметру. Чеку для немецкой гранаты выточили на токарном станке.

— Не могу я его принять! Не имею права, ему нет еще семи лет, — говорила директор школы.

— Так ему вот-вот семь лет и стукнет, — убеждала её мама Юрика.

— Милая, так сентябрь уже заканчивается, поздно уже, только на следующий год, — не соглашалась директор.

— Он у нас и читать умеет, и пишет, — не сдавалась мама.

— Да ведь он ещё совсем маленький, — продолжала упорствовать директор.

— Как так маленький, давайте, я позову его, он тут, в коридоре, стоит, — тоном, в котором звучала последняя надежда, попросила мама.

— Ну, хорошо, позовите, — сдалась директор.

Мама ввела Юрика за ручку в кабинет директора.

— О, да ты совсем взрослый парень! — польстила Юрику директор. — Ну-ка, дружок, подойди к доске, посмотрим, что ты умеешь.

Юрик подошел к черной доске, расчерченной тонкими коричневыми наклонными линиями.

Директор взяла мел и написала на одной из строчек наклонный крючок с изящным хвостиком внизу.

— Нарисуй мне, дружок, таких же десять штук, — дала задание директор.

Юрик впервые держал мел, поэтому первый крючок получился некрасивым, но он тут же понял, что мел нужно держать острым углом к доске. Следующие крючки получились намного красивее.

Директор попросила у него мел и нарисовала на доске красивый наклонный овал. Юрик нарисовал десять таких же овалов.

Директор пересчитала крючки и овалы.

— Молодец, — похвалила она Юрика. — Оказывается, ты не только писать умеешь, но и считать.

— Ладно, — сказала она, обращаясь к маме Юрика. — Так уж и быть, беру парня, что ж ему лишний год дурака валять!

— Ну что, прямо сейчас и пойдем в класс, как, ты готов? — повернулась она к Юрику.

Юрику страшно хотелось посмотреть, что такое класс, и он согласно закивал головой.

Ему не приходилось бывать в таких больших домах, каким было здание школы, поэтому коридор показался ему длинным-предлинным, а окна в том коридоре огромными-преогромными. Наконец, директор остановилась у белой двери, на которой висела табличка «1в», Из-за двери доносился голос учительницы, что-то объяснявшей детям.

Директор уверенным движением открыла дверь, в классе сразу стало тихо. Слегка отстраняясь, директор взяла его за плечо, подтолкнула в сторону класса и сказала:

— Давай, Юра, проходи.

И Юра шагнул в первый раз в первый класс. Столько детей, собранных вместе, он ещё не видел. Раньше, когда они ещё жили на Донбассе, а мама и папа были учителями в той самой школе, из которой выпрыгивали раненые после бомбежки, он, может быть, и видел, но не помнил этого, и теперь ему казалось, что он и вправду видит столько много детей впервые. Кое-что помнить он стал как раз после той бомбежки.

— Ребята! — обратилась директор к классу. — Этого мальчика зовут Юра, и он будет учиться с вами. Проходи, Юра, садись за парту.

Юре было интересно, что парта — это черный наклонный столик с откидными створками внизу, с полкой, на которую можно положить книжки и тетрадки, с приделанной к нему коричневой лавкой, на которой удобно сидеть, потому что у неё есть спинка.

Он положил на полку парты сумку с книгами, сшитую бабушкой из мешка, в углубление наверху парты поставил чернильницу-непроливайку, положил рядом с ней деревянную ручку со стальным блестящим, ещё не испачканным чернилами, пером, и стал слушать урок.

Громкий звонок возвестил об окончании урока, но дети не спешили выходить из класса, и Юра вскоре понял, почему: в класс внесли эмалированный тазик с кусочками черного хлеба по числу учеников. Хлеб тут не раздавали, а просто поставили таз на стол учителя, и все дети кинулись к нему.

Юра тоже подошёл к столу, перед ним на мгновенье никого не оказалось, он протянул руку и взял кусочек хлеба. И тут же получил в левую щеку удар ручкой. Удар такой силы, что в щеку вошла половина стального пера.

До сих пор в том ограниченном круге детей, с которыми он общался до школы, никто ни с кем так не обращался, и Юра даже не предполагал, что можно так безжалостно ударить кого-нибудь. Ну, дать тумака, подставить подножку, побороться, в конце концов дать в нос. Делом чести было прекратить драку после появления первой крови. Но чтобы вот так, стальным пером в щеку.

И впервые в жизни Юра понял, что такое терять рассудок. Он видел перед собой только ненавистное лицо обидчика, не чувствовал боли от встречных ударов.

Дети расступились, освобождая место для драки, и по их крикам Юра понял, что они почему-то поддерживают его обидчика. От такой несправедливости он на мгновенье потерял силы и был тут же подножкой опрокинут затылком на угол парты. Из пробитой головы потекла кровь, это вновь взбодрило его, теперь уже ему удалось опрокинуть обидчика на пол, и он продолжал бить кулаком в ставшее ненавистным лицо, пока какая-то неведомая сила не подхватила его за ворот и не отшвырнула его в сторону.

Через много лет на одной из врачебно-лётных комиссий его спросили, откуда на голове шрам. И он вспомнил свой первый школьный день, и тот выделяемый заботами государства кусочек черного хлеба. И то, что в классе к его приходу уже сложилась некая иерархия, невольно созданная голодными пацанами, по своей сути мало отличавшаяся от иерархии зоны, а он, сам того не ведая, взял горбушку черного хлеба. Горбушка же, как самый вкусный элемент буханки, к его приходу в класс уже стала привилегией начинающего пахана.

«Пионер, не теряй ни минуты…» — доносилась на вершину сопки, где стоял Юра майским утром 1950 года, бодрая пионерская песня из «ревуна», установленного на окраине порта. «Ревун» был настолько мощным, что наверняка был слышен всему городу.

В это солнечное утро с сопки была видна бухта Находка, наполненная непередаваемо красивой морской водой, настолько красивой, что даже не верилось, что такое может быть реальностью; порт с похожими на жирафов подъемными кранами, железная дорога, упиравшаяся в сопку на границе порта, бесконечные колонны заключённых, петлявшие по дороге в полном соответствии с очертаниями берега, зенитки, наклонными, будто падающими, столбами торчавшие из леса на противоположном берегу бухты, за посёлком «Рыбстрой»

«Пионерским салютом утро, солнце встречай…» — продолжал крикливый динамик.

И яркое утро в конце мая, и живописная бухта, и высокое небо без единого облачка, и даже эта, такая ненавистная зимой, песня наполняли его душу какой-то светлой радостью. Не то, что зимой, когда, чтобы добраться до школы, приходилось затемно вставать и, под завывание метели, спускаться с одной сопки, пересекать долину ручья, в которой начиналась застройка микрорайона «Пятачок», и переваливать другую сопку. Чтобы, спустившись с неё, оказаться на пути многочисленных конвоиров-автоматчиков, идущих навстречу по заснеженному тротуару Конвоиры никогда не уступали дороги, школьники вынуждены сторониться их, забираясь в придорожные сугробы, а иногда барахтаясь в них.

Слева от тротуара, с монотонным рокотом, вскриками покашливаний, приглушённых влажным холодным морским воздухом, брели тысячи заключённых. Русских мужчин. Чьих-то отцов, сыновей, братьев.

Юра слышал, как мама говорила своей подруге:

— Война закончилась пять лет назад, а в тюрьмах по всей стране сидят миллионы мужиков, не сотни или тысячи, а миллионы мужиков. А русские бабы стареют без них. А бабам хочется иметь детей. Вон Розка молодая совсем, пропадает. А ведь какая красивая, словами не передать! А муж где? В лагере. Потому что в плену был у немцев. Что это такое? Пленные япошки свободно шляются по Находке, всех собак пожрали, а своих мужиков под конвоем гоняют! Ну и что будет с русским народом?

В это время из соседнего подъезда выходила прямо в развороченное бульдозерами строительное безобразие, в которое превратилась практически вся территория застраиваемого «Пятачка», нарядная полупьяная кампания. Первым вышел гармонист, в белоснежной рубашке, с бриллиантово-зелёным трофейным немецким аккордеоном. Остальные придержали ему двери, подчеркивая этим, что он и есть душа компании. Дождавшись, когда к нему присоединятся девушки в соотношении десять к одному, в красивых платьях с модно подложенными ватными плечиками, парень развернул свой необыкновенный, с белыми мехами, аккордеон, и вся теплая компания, запев самую популярную песню, сочинённую Борисом Мокроусовым, «На Волге широкой», двинулась в сторону бухты.

— Ну, что я говорила? — услышал Юра комментарий мамы. — Вишь как, гроздьями повисли на нём. Десять девок на одного мужика. А ещё удивляемся, почему мужики такие наглые стали! — удивленно сказала мама и, немного помолчав, добавила: — Эти вербованные, видать, только приехали, оголодать ещё не успели. А кто приехал раньше, от голода пухлые лежат.

Вербованными назывались люди, заключившие с государством договоры, по которым обязывались отработать на стройках несколько лет. В соответствии с договорами, им выплачивались «подъёмные» и стоимость проезда до места работы, но они лишались права на период, оговоренный в договоре, покидать стройки.

Как всегда, и Находка в этом не была исключением, огромные массы людей, зачастую, с малыми детьми, прибывали на новые, необустроенные, места, и им негде было жить и нечем было кормиться.

В Находке бараки для первых партий вербованных должны были построить пленные японцы. Но до расконвоирования японцы успели построить только один барак, а потом их подчинили гражданским прорабам. После чего заставить работать хотя бы одного японца стало невозможно. Они дожидались прибытия своего японского парохода, который пришел в начале весны 1950 года, и «жопаны», как их называли вербованные, благополучно отплыли в страну восходящего солнца.

Но, по-видимому, на бумагах бараки были построены, поэтому вербованных завозили тысячами. И они, оказавшись зимой под открытым небом, понимая, что в этом их спасение, безо всяких понуканий строили мало-мальски пригодное жильё.

А вот снабжение продовольствием катастрофически не налаживалось. Кроме хлеба, комбижира и дешевой водки, называемой «сучком», в магазинах ничего не было. Малочисленные местные жители давно продали приезжим все запасы картошки.

Люди начали голодать. Приезжающее на стройку порта Находка высокое начальство обещало исправить положение. Но перемен к лучшему не было.

Когда же начальство приезжало в следующий раз, его забрасывали кирпичами.

— Да они в таких тулупах, что их и кирпичом не прошибёшь! — кричали вербованные рабочие.

Начальство с позором покидало стройку, но положение, разумеется, не улучшалось. Люди начали опухать от голода. И Юра видел эти одутловатые, пепельные лица.

По сравнению с лицами вербованных даже измождённые лица заключённых выглядели намного жизнерадостнее. Да и само прозвище «вербованный» стало чем-то вроде клейма.

Немудрено, что пути веселой и жизнерадостной компании рано или поздно должны были пересечься с группой озлобленных, голодных людей.

Не прошло и пятнадцати минут, а избитый гармонист в одиночестве, бессвязно выкрикивая проклятия, бежал к дому От его некогда нарядной белоснежной рубашки уцелел только окровавленный воротник, плотно облегавший шею, а от прекрасного немецкого трофейного аккордеона на плечах гармониста висела измазанная грязью правая клавиатура.

Юра, возможно, и внимания не обратил бы на приезд новой партии вербованных. Что тут такого особенного — вербованные, как вербованные. Он и сам такой, раз его мама вербованная. Но это в том случае, если бы среди них не было её.

Казалось бы, какое дело пятикласснику, только начавшему смутно догадываться, что в отношениях между мужчиной и женщиной существует какая-то тайна, до взрослой женщины? Безусловно, никакого. Но Роза была сказочно красива броской цыганской красотою, и её красота полностью соответствовала образу Кармен, возникавшему у человека при знакомстве с той давней испанской историей.

При взгляде на неё Юра необъяснимо для себя робел, в его душе начиналось неведомое ранее смятение, и он тут же отводил смущённый взгляд.

И это происходило с ним впервые в его жизни.

Как большинство женщин авантюрного склада характера, Роза имела татуировку на кисти левой руки между указательным и большим пальцами, которую она пыталась вывести, изуродовав кожу кислотой. Татуировка явно свидетельствовала о бурной жизни Розы до приезда в Находку. Это тоже почему-то безотчётно и больно ранило Юрину душу.

Поговаривали, что Роза повадилась навещать заключённых, и это убивало Юру, Он невольно зажмуривался, представляя, как чьи-то грязные и грубые лапы обнимают её. Но она была настолько красива, что Юра тут же отгонял эти мысли. К такой красоте, казалось, не могла прилипнуть никакая грязь.

Мальчишеские заботы брали верх, и он убегал с ребятами то поплавать в бухте, то строить плотину, чтобы перегородить ручей, стекавший с сопок, по берегу которого проложена заброшенная узкоколейная железная дорога.

Железную дорогу они, представляя себя партизанами, заваливали старыми шпалами, колёсные пары от вагонеток дружно катили в гору, как можно дальше от места разыгрываемой диверсии, и, спуская их с горки, наблюдали, как они медленно набирают скорость, чтобы, разогнавшись до скорости настоящего поезда, врезаться в завал из шпал. Колёса от удара поднимались высоко в воздух и, кувыркаясь, летели под откос, в глубокий пруд. А мальчишки радовались такому зрелищу, представляя, что и они, наконец, отомстили немцам.

Правда, как-то быстро и незаметно вдоль правого берега ручья построили глухой забор, отгородив значительную территорию, по верху забора протянули колючую проволоку, а над прудом поставили вышку с постоянно дежурившим автоматчиком. За забор по утрам загоняли заключенных, и там развернулась стройка сразу целого квартала жилых домов.

Часовой на мальчишек не обращал внимания, и мальчишки, занятые своими играми, забывали о нём. Устроив очередную успешную «диверсию», мальчишки, наслаждаясь теплом рано пришедшего лета, ложились загорать на удивительно мягкую низкорослую травку, покрывавшую противоположный от забора берег ручья, пока ещё не тронутый стройкой. Юра говорил при этом ребятам, что если бы они были на Кавказе, то ни за что не смогли бы упасть на такую травку, потому что именно такую травку любят гуси, и вся поляна была бы усеяна гусиным помётом.

Отдохнув, мальчишки полезли в пруд доставать колёса. Крик часового с вышки прозвучал так неожиданно для них, что они вначале не обратили на него внимания. Но последовавший за криком знакомый треск автоматной очереди выбросил их из воды на берег. Они, дети войны, привыкли вначале прятаться от опасности, и только потом рассуждать, что это за опасность и откуда она угрожает.

Они понимали, что мягкая травка и несколько низкорослых кустиков не спасут. Но других вариантов спрятаться всё равно не было. Юра поднял голову и осмотрелся.

В сотне метров слева от них через безлюдную лужайку, покрытую такой же ласковой травой, на которой лежали они, от забора с заключёнными бежала Роза. Без сомнения, и окрик часового, и предупредительный выстрел относились к ней.

Сердце Юры сжалось, он впервые увидел и убедился, что народная молва не врет. «Как может такая божественно красивая женщина заниматься такими низменными делами, как визиты к заключённым»? Громкий, приказной окрик часового: «Стой, буду стрелять!» — предсказал ход последующих событий.

«Разве солдат не видит, что бежит женщина? Там, в зоне, одни мужчины. Женщин-заключённых нет! Зачем же стрелять в неё»?

Роза продолжала бегом пересекать лужайку в сторону барака, где жила.

Солдат-часовой действовал по инструкции. Он обязан был открыть огонь на поражение, и он сделал это.

Короткий треск автоматной очереди, и попавшая пуля заставила Розу сделать сальто и утробно, громко и истошно вскрикнуть.

От забора с заключёнными по направлению к ней бежала небольшая группа военных.

— Побежали, посмотрим! — предложил кто-то из ребят, и они тоже побежали к упавшей Розе.

Как всегда в момент опасности, будто неведомая сила замедлила бег времени и затмила яркий солнечный день, подёрнув солнце пепельной, как при взгляде через закопчённое стекло, дымкой.

Она лежала, раскинув руки, окруженная охранниками, и Юра видел, как медленно и неотвратимо, цвет кожи на её руке, той самой руке, на которой виден след татуировки, преобразуется из цвета, присущего живому человеку, в мертвенно желтый.

Кольцо охранников с той стороны, где была зона, расступилось, и в круг втолкнули заключённого в чёрной робе. Оттренированным ударом приклада между лопаток его тут же поставили на колени.

— К тебе бегала? — строго спросил капитан-охранник и после утвердительного кивка заключённого продолжил: — Ну и где вы встречались?

— За плитами, — тихо ответил заключенный.

— Ловко вы сумели снюхаться! — удивился капитан.

— Мы не снюхивались, — сказал заключённый. — Это моя жена. Она каким-то образом нашла меня.

Капитан носком сапога повернул голову Розы, чтобы лучше рассмотреть её лицо.

— Ух, какая красивая, — удивился он. — И что она в тебе, таком плюгавом, нашла?

Он перестал разглядывать Розу и вновь обратился к заключенному.

— Как её звали? — в прошедшем времени спросил капитан.

— Роза.

— Имя какое-то цыганское. А что за татуировка была на руке? — капитан приподнял кисть руки убитой, чтобы было видно заключённому.

— Там было моё имя. Паша.

— Но если между вами была такая любовь, зачем же она пыталась вытравить его?

— Вы же знаете, гражданин начальник, раз я попал в плен, то должны посадить мою семью. Вот она не только отреклась от меня, но и вытравила моё имя, — заключенный обессилено опустил голову и его плечи стали вздрагивать.

Капитан помолчал некоторое время, видимо, случившееся тронуло и его привыкшую ко всему чёрную душу.

— Уберите, — приказал наконец он.

Охранники стали заворачивать Розу в старую плащ-палатку.

— А этого — в карцер! Тоже мне, Паша! — злобно, будто стыдясь своей минутной слабости, сказал капитан.

С высоты сопки, где теперь стоял Юра, видно то страшное место. Он перевел взгляд в сторону порта и дальше, туда, где выход из бухты в открытое море, обозначенный силуэтами острых пиков двух скал, Брата и Сестры, будто выросших из воды. Сейчас в той стороне должна появиться группа самолётов. Только затем, чтобы полюбоваться ими, он и приходит сюда каждое утро.

Вот видны их точки, они, вырастая в размерах, несутся над самой водой, входят в долину над строящимся «Пятачком», и Юра видит их сверху. Четвёрка красавцев-истребителей Ла-9 стремительно проносится под ним, чтобы там, где смыкаются сопки взмыть вверх и раствориться в бескрайнем небе.

Юра сидел на берегу пруда и удивлялся луне, выплывавшей из-за пригорка, на котором разместилась небольшая казачья станица. Казалось, будто диск необычайно больших размеров, слегка перечеркнутый далеким облачком, в темных пятнах лунных океанов и морей, купается в светлых сиреневых сумерках.

В горах такой луны не увидишь. Там она появляется обычным, светящимся во всю свою лунную силу, диском. А здесь, на равнине, Луна, словно в доказательство порядка вещей, установленного природой, безмолвно подтверждала бренность всего сущего на Земле, никчемность человеческих страстей и устремлений, не имеющих смысла перед лицом бесконечной вечности.

А может, впечатление от такого необычного зрелища обострялось тем, что в Юриной жизни наступал значительный перелом — позавчера, 20 июня, он сдал последний экзамен на аттестат зрелости. Его письменные работы по алгебре и русскому языку были направлены в краевой отдел народного образования, и, если полученные на экзаменах пятерки там подтвердят, то Юра получит золотую медаль. Ждать осталось недолго. Он и билетом в Москву уже запасся, на 4 июля. Только в Московский авиационный институт. Только туда, и никуда больше.

Вчера в школе был выпускной вечер. Два выпускных класса до двенадцати ночи танцевали танго и фокстроты под школьную радиолу «Урал». А потом их класс собрался на квартире одной из учениц, и они впервые в жизни пили вино и водку.

Было забавно возвращаться домой на рассвете, чтобы переодеться и успеть в школу к назначенному времени для поездки в колхоз. Юра шел по левой стороне улицы, а Володя Куралесов по правой. Юра закрывал глаза только для того, чтобы моргнуть, а когда открывал их, оказывалось, что они поменялись местами — теперь Куралесов пошатывался, неуверенно перебирая ногами, слева, а Юра — справа. Обоим было беспричинно весело и смешно.

К восьми утра они собрались в опустевшей школе. Там, у окошка, стояла никому не нужная теперь радиола, а на низкой скамейке, стоявшей вдоль стены, ютился Коля Махоткин. Было забавно наблюдать, как он подкладывал под щеку руку, выпрямлялся, готовый предаться сонной неге, но узенькая скамья теряла равновесие из-за слишком свесившейся части тела, и он падал на пол.

Но делать было нечего, колхозные машины, на которых они должны были ехать на прополку кукурузы, ещё не подошли, и Махоткин вновь и вновь пытался усмирить нрав строптивой скамейки.

Они не горели особым желанием помочь колхозу. Но понимали, что вот так, полным составом двух классов, съездят на прополку, вернутся, спрыгнут с кузовов машин, разойдутся по домам и больше не соберутся никогда. На этот раз ехали все, даже те, кто раньше отлынивал от колхозных работ, ссылаясь на выдуманные причины.

Поездка предстояла дальняя, на равнину. Там колхозу, который не мог в горных условиях запастись кормами, выделили, или, как говорили колхозники, «прирезали», несколько гектаров земли под кукурузу. Вот на этих «прирезках» они теперь и работали.

Как зачастую бывало, агитировали и собирали массу людей, увозили их на работу в необжитые, новые места, и благополучно забывали о них.

На этот раз забыли привезти воду. А когда, наконец, подвезли её, она оказалась настолько пропахшей керосином, что пить её было невозможно. Поэтому, как только на легковой машине приехал розовощекий и упитанный секретарь райкома комсомола, юношеская половина встретила его такими отборными эпитетами, перед которыми спасовал бы речитатив бывалого боцмана.

Конечно, это чепуха по сравнению с тем, о чём рассказывал Мишка Гаранин. С ним пару лет тому назад Юра чуть не сбежал на целину. Он уже и вещи тайком собрал. Но за два дня до намеченного побега мама каким-то образом узнала об этом. Она плакала и била его обыкновенной палкой:

— Ты что, забыл Находку? Опять захотелось приключений?

А ему хоть и было больно, но он не плакал, потому что чувствовал себя взрослым и полным сил, ему жаль было подводить Мишку.

Из динамиков неслись песни «Мама, не скучай, слёз не проливай, справить новоселье поскорее приезжай. Едем мы, друзья, в дальние края, станем новоселами и ты, и я». Эти слова, видать, добавили маме чувства безысходности, а вместе с ним, и силы, и она с удвоенной энергией продолжила наставлять дубиной Юру на путь истинный. Но как только запели «Ой ты, зима морозная, ноченька яснозвёздная, здравствуй, простор широкий, весну и молодость встречай свою», Юра представил одинокого Мишку в бескрайней степи, его сердце сжалось от сострадания, и он решил отговорить Мишку от сумасбродного поступка.

Юра молча перехватил палку, в очередной раз занесенную для удара, спокойно, безо всякого усилия, отобрал её у мамы и легко переломил орудие воспитания через колено.

— Ладно, я никуда не еду, — сказал он решительно и отдал обломки палки маме.

И мама поняла, что её сын стал взрослым, что в дальнейшем прибегать к помощи орудий насилия нельзя.

Но Мишка уперся и, несмотря на самые убедительные аргументы, приводимые Юрой, все же уехал в Казахстан.

Каково же было удивление Юры, когда за пару дней до последнего экзамена его неподалёку от школы окликнули, и в подошедшем человеке Юра с трудом узнал Мишку. И хотя на его лице по-прежнему сияло доброжелательной улыбкой, и интонации голоса, рассказывающего о своих злоключениях, были теми же, что и два года тому назад, Мишка изменился настолько, будто побывал на другой планете. Он был абсолютно лысым, до солнечного зайчика, блестевшего в том месте, где у новорожденных родничок, без бровей и ресниц.

В жуткий мороз несколько десятков человек на волокушах, буксируемых тракторами, завезли в заснеженную пустыню и бросили там, забыв о них. Обмороженные, несколько дней они добирались до станции, и там, с удивлением для себя, открыли, что никому не нужны. Они мыкались по Казахстану до тех пор, пока, никем не предупрежденные, не попали под облучение от ядерного взрыва.

Мишка рассказывал об этом, а сам светился широкой доброй улыбкой, красноречиво говорившей о том, что в силу молодости, у которой пока ещё хватало сил бороться со смертельным недугом, он так до конца и не осознал, в каком катастрофическом положении оказался.

Юра решил стать лётчиком или авиаинженером ещё тогда, когда учился во втором классе. В школьном учебнике был изображён самолёт и летчики в унтах и меховой одежде, а текст под рисунком утверждал: «мы летаем далеко, мы летаем близко, мы летаем высоко, мы летаем низко». Иными словами, охватили весь диапазон дальности и высоты. Эту картинку, а также денежную купюру достоинством три рубля, на которой лётчик в шлемофоне, стоя перед винтом своего истребителя, всматривался в ту точку неба, куда его в скором времени доставит самолет, Юра мог рассматривать часами.

После седьмого класса, работая на каникулах, он стал зарабатывать деньги на поездку в Москву, потому что пенсии за отца, погибшего на войне, едва хватало на килограмм самой простой колбасы. Конечно, в том случае, если она появлялась в магазине.

Тем летом он и Куралесов нанялись к геодезистам в качестве подсобных рабочих. В их обязанности входила переноска теодолита и треножной подставки к нему. Казалось бы, ничего особенного, если бы им предстояло таскать на себе теодолит по равнине.

Но теодолит с ящиком весил около тридцати килограммов, затаскивать его предстояло на вершины Главного Кавказского хребта.

Они поселились на небольшой сванской ферме у истоков реки Даут. Ферма стала для них чем-то вроде базы, где они оставляли всё, что не нужно для предстоящего восхождения на вершину. Восхождения планировались так, чтобы к вечеру возвращаться на ферму.

Относительно просто они поднимались на перевал Эпчик, причем оба геодезиста — грузин и русский — бессовестным образом ехали на лошадях, а Юра и Куралесов тащили поклажу на себе. Через этот перевал, на высоте две тысячи метров над уровнем моря, шла тропа из ущелья реки Даут в ущелье реки Теберды.

Если стать лицом к ущелью Даута, то налево от перевала начинался пологий склон горы Канделляр-Ляр, постепенно переходивший в скалистый гребень, чем-то отдаленно похожий на кремлёвскую стену. Гребень лёгким изгибом дуги вправо, приводил к вершине горы на высоте 3416 метров. Высоту и взаимное расположение вершин зачем-то уточняли землеустроители, пользуясь теодолитом и прибегая к помощи тригонометрических вычислений.

Ширина гребня колебалась от полуметра до метра, по обе стороны он обрывался практически отвесно. А там, внизу, на высоте примерно две с половиной тысячи метров, четко рисовалась граница вечного снега, очерчивая вершину по горизонтали и прихотливо извиваясь на выступах и углублениях рельефа.

Кроме этого многовековые невзгоды испещрили гребень, и он ощетинился рваными беспорядочными зубцами. Некоторые камни запросто отваливались от прикосновения руки.

Ползти по гребню приходилось на четвереньках, теодолит, притороченный к спине, значительно приподнимал общий центр тяжести, поэтому приходилось балансировать, буквально впиваясь ногтями в камни. При любом взгляде вниз по телу пробегал неприятный холодок страха, а воображение тут же начинало рисовать живописные картины летящего в пропасть тела и разлетающегося на щепки теодолитного ящика.

Через десять — двенадцать шагов сердце начинало колотить в голову и уши, и эти частые остановки давали возможность успокоиться и взять себя в руки.

Вершина горы оказалась скалой в форме конуса, настолько тесной, что на ней едва могли разместиться два подростка и один геодезист Да и то потому, что у самой вершины образующие конуса были достаточно пологими. Когда один работал киркой, высекая небольшой крест в самой верхней точке скалы, уменьшая тем самым на несколько миллиметров её высоту, остальные вынуждены были дожидаться, лёжа ногами в сторону пропасти и держась за выщерблены на поверхности скалы.

Геодезист ставил треногу над крестом так, чтобы отвес указывал конусом стального наконечника в перекрестие, регулировал горизонталь площадки в верхней части треноги и закреплял на ней теодолит. Начиналась съемка. Геодезист долго вертел теодолит в направлении разных вершин, разворачивал его и вновь нацеливал на вершины, сверяя данные измерений.

В это время у ребят появлялась возможность полюбоваться сказочным величием кавказских гор. Самый первый и самый почтительный взгляд, безусловно, принадлежал Эльбрусу, заслонившему половину неба сверкавшими на солнце вечными снегами. Лёгкое прозрачное облачко кокетливо висело над двумя его скруглёнными вершинами, хотя это было игрой высоты и расстояния. На самом деле облачко было намного ближе к нам.

Мир гор и мир Эльбруса был неоспоримо величественным и монументальным, представлялся незыблемым и вечным, существовавшим параллельно миру людей и отдельно от него, как бесстрастная декорация, на фоне которой происходят войны, великие переселения народов, борьба за власть и смена поколений.

Величие Эльбруса заставило ребят впервые почувствовать, какие они на самом деле песчинки, пыль, перед лицом мироздания, и породило в их душах потребность соразмерять свои поступки в предстоящей жизни с бренностью человеческого бытия. Хотя им в их возрасте жизнь казалась бесконечной.

В яркий летний день здесь, на высоте, было точно так же жарко, как и внизу, и казалось странным, что снег не тает в такую жару. Но совершенно точно, от Эльбруса веяло прохладой, хотя до него было около тридцати километров.

Кроме Эльбруса гребень Кавказского хребта украшался несколькими вершинами, подобными той, на которой они находились. На одну из них, Кышкаджер, 3840 метров, им предстояло взобраться в ближайшие дни.

Горы в сторону севера, разрезанные ущельями и похожие на жгуты, будто сползали на равнину, и на глаз ощущалось, как уменьшается их высота.

На тех вершинах, может быть, до сих пор, стоят геодезические «туры», сложенные из камней, отколотых от скал с помощью кирки. В «туры» вложены пустые консервные банки с записками-посланиями будущим смельчакам, написанные дрожавшими от усталости мальчишескими руками. «Туры» прикрывают собой перекрестия, высеченные в самых верхних точках первых в их жизни покорённых вершин.

— Всё, хорош! — говорит Юра.

Камень-песчаник от взорванной скалы, заброшенный в кузов самосвала, укладывается на свое место и теперь точно не свалится в пути.

Юра садится за руль загруженного «под завязку» самосвала на базе ЗИС-150. Самосвал выпущен Кутаисским автозаводом.

Он включает зажигание, нажатием ноги на кнопку стартёра запускает мотор, по манометру контролирует набор давления воздуха в тормозной системе. В кабине рядом с Юрой — два одноклассника. Толик Панченко и Володя Куралесов. Этим летом они работают на стройке. Загружают самосвал камнем и песком. Панченко хочет поступить в лётное училище и зарабатывает на поездку в Актюбинск, а Куралесов влюбился в химию и ждет не дождется, когда поедет в Харьков, в политехнический.

Им нравится работа. Потому что Николай, шофёр самосвала, недавно вернувшийся после службы в армии, отдаёт им машину, а сам, истосковавшись по гражданской жизни, исчезает на весь день и появляется в заранее условленном месте только к вечеру.

На первой передаче Юра, газнув, заставляет задние колёса самосвала перевалить через камни, подложенные для страховки, и на малой скорости выводит машину на дорогу.

Тяжелая машина с трудом, перегревая мотор, едет по горной дороге, которая приводит на стихийно образовавшуюся стоянку у ручья.

Здесь водители подливают воду в систему охлаждения перетруженных моторов, местные жители продают абрикосы и помидоры, первые после войны туристы зачем-то фотографируются на фоне низких по местным понятиям гор, не предполагая, какие величественные виды поджидают их уже за ближайшими поворотами. Галдящие цыганки в окружении чумазых детей, широко размахивая подолами многочисленных юбок при переходе от одного автобуса к другому, предлагают предсказать безоблачное будущее изнеженным на вид молоденьким москвичкам. А те не сводят удивленных глаз со смуглых, босых, в одних трусиках, неунывающих и нагловатых цыганчат:

— Тёть, дай денежку, на пузе станцую, глаза выверну!

Москвички, сидя в автобусе перед открытыми окнами, отворачиваются, краснеют от неудобства перед таким напором. Но интерес, как это танцуют на животе, да ещё с вывернутыми глазами, берёт верх, и одна из них царским движением руки, оттопырив изящный мизинчик, протягивает цыганчонку рубль.

Куда цыганчонок спрятал рубль, неизвестно. Но в следующее мгновение заученным движением обеих рук он вывернул верхние веки красным, с прожилками кровеносных сосудов, нутром наружу отчего холеная барышня в ужасе отшатнулась вглубь автобуса.

А цыганчонок, честно отрабатывая полученные деньги, тут же, где стоял, упал голым животом в дорожную пыль, щедро сдобренную мелкими острыми осколками щебня, и, отталкиваясь от земли ладонями вытянутых рук и коленками, плоско подпрыгивая, завертелся, во всю глотку подпевая в ритм своих движений:

— Гарбуз-дыня, звезда синя, гарбуз-масло, звезда красна, гарбуз черный, хер моторный!

Несмотря на приглушенную тень внутри автобуса видно, как зарделись смущением белые, незагорелые лица юных москвичек. Но одна из них не выдержала и прыснула смехом, и тут же весь автобус откликнулся раскрепощенным хохотом.

Юра, наблюдая эту сцену, нес в резиновом ведре, склеенном из автомобильной камеры, воду для радиатора. Общий хохот заставил его рассмеяться, как бывает в таких случаях, он на мгновенье обессилел, камера с водой выпала из его рук, и вода хлынула под цыганчонка.

Цыганчонок вскочил, невозмутимо осмотрелся и двинулся попытать счастья к другому автобусу.

Красавец Николай ждал их не один, а с прорабом и в окружении свиты девчонок.

О том, что в больших городах существует ГАИ, было известно, но там, в предгорьях Кавказа её представителей не видели к тому времени ни разу.

Поэтому девчонки гурьбой полезли в кузов самосвала, где устроились ребята и прихваченная по пути цыганская семья.

Самосвал буквально летел по гладкой, хорошо укатанной проселочной дороге. Девчонки, захваченные непонятной эйфорией, галдели, визжали и смеялись. Одна из них, заигрывая с Юрой, занимавшим на корточках задний правый угол кузова, присела перед ним на правый борт.

— Сядь в кузов! — крикнул он ей. — Сядь, не то выпадешь!

Она, неотрывно глядя на него, лишь бесшабашно улыбалась.

Пробы и ошибки, именуемые жизненным опытом, пусть ещё коротким, но собственным опытом, уже подвели Юру к ощущению, что мысль материальна.

Дорога в том месте делала едва заметный левый поворот. Но безумная скорость самосвала породила на этом повороте центробежную силу, которая стала непреодолимо клонить девчонку за борт. Юра ухватился за её лёгкое ситцевое платьице, но ткань не выдержала.

Он видел бешено вращающееся колесо, струящийся из-под него в том месте, где колесо опиралось на дорогу, острый клинышек пыли, который, превращаясь в плотное облако, клубился позади самосвала, и ударившееся о землю рядом с этим клинышком тело девчонки.

Самосвал пролетел около сотни метров. Куралесов и Панченко побежали к упавшей девчонке.

— Ничего ей не будет, — спокойно сказал цыган. — Бабы все живучие, почти как кошки.

А Юра оторопело смотрел на красный лоскуток ситчика, все еще зажатый в руке.

Позже, когда Юра приезжал из Москвы на каникулы, он иногда встречал её. Она, беспричинно улыбаясь, бродила бесцельно по улицам, и из её рта постоянно стекала тонкая струйка слюны.

«Почему нет, нет, да и происходят события, которые своей непоправимостью разрывают плавное течение жизни на «до» и «после»? — думал Юра. — «Может, чтобы в очередной раз призвать людей к осмотрительности и осторожности»?

— Эй, друг! Не найдется закурить?

За воспоминаниями и размышлениями Юра не услышал, как верхом на одной лошади подъехали два паренька.

— Не курю, наверное, к вашему сожалению, — ответил он.

— А ты откуда?

— Мы вон там, — Юра кивнул по направлению, где они работали, — Нас на прополку кукурузы прислали.

— А! — понимающе протянули мальчишки, привыкшие к сельским работам.

Им было лет по пятнадцать.

— О, дывысь, перепьолки йдуть! Щас мы им устроим! — воскликнул один из них, забыв о Юре, на той смеси украинского и русского, который выработался у кубанских казаков за три столетия после того, как Екатерина Великая переселила в эти края Запорожскую Сечь.

От станицы к пруду, громко смеясь и о чем-то болтая, спускалась стайка девчонок.

Один казачок прыгнул на лошадь и тут же скрылся за пригорком, а другой осторожно, приседая, вошел в пруд и тихо, не расплескивая воду, поплыл в сторону противоположного берега.

Тем временем, девчонки подошли к пруду, разделись, беспечно бросив платьица на берегу, и вскоре с того берега донёсся радостный плеск воды, визг и счастливый девичий смех.

Луна теперь светила ярче, чем догоравшая закатная заря, и Юре было видно темную точку головы казачка и расходящиеся от неё, будто от плывущей змеи, усики слабых волн. Когда казачок незамеченным почти добрался к цели, Юра, услышав топот копыт, увидел на том берегу тень скачущего галопом всадника.

Казачок, подплывший к девчонкам, издал вдруг ужасный, душераздирающий крик, на который перепуганные девчонки ответили таким дружным визгом, что у Юры стало мокро в ушах. Они опрометью, расталкивая друг дружку, выскочили из воды и метнулись по направлению к одежде, но в это время всадник, перегнувшись на полном скаку, сгреб её и ускакал за пригорок.

Это был настоящий девичий переполох на фоне бесстрастной наблюдательницы-луны. В нем было столько естественного, столько от матушки природы, веяло непосредственностью, и, несмотря на тонкую шаловливую грань, дышало чистотой и целомудрием.

«Дети природы, — подумал Юра с завистью. — Они тут рождаются, растут, учатся, повзрослев, работают, женятся и выходят замуж. Им никуда не нужно ехать от родного места, не то, что мне. Как там будет, в Москве?»

— Знаешь, на днях я улетаю на Парижский авиасалон. Гарнеев, мой инструктор в школе летчиков-испытателей, включил меня в свой экипаж. Буду у него вторым пилотом. Будем показывать противопожарный Ми-6. Я уже и документы получил.

Петра ещё на первом курсе института поступил в аэроклуб, научился летать на вертолёте Ми-1 и участвовал в воздушном параде 1961 года.

При распределении ему удалось получить направление в конструкторское бюро Михаила Леонтьевича Миля, на лётно-испытательную станцию. Там он начал работать инженером-экспериментатором, но ведущий лётчик-испытатель фирмы Капрэлян узнал, что Юрий летает в Центральном аэроклубе имени Чкалова, и стал всё чаще сажать его в кресло второго пилота. Тогда шли интенсивные испытания вертолёта Ми-6.

Лётно-испытательная станция находилась в северной части Химкинского водохранилища, неподалёку от деревни Алёшкино, раскинувшейся на западном берегу Бутаковского залива.

По маршруту летали они не часто, все полётные характеристики снимались, в основном, на режиме висения.

Юрию нравилось поднимать в воздух самый большой в мире вертолёт, зависать на разных высотах рядом с испытательной станцией. Иногда, в безветренную погоду, можно было, медленно разворачивая машину, осмотреть окрестности. Он с интересом рассматривал город Химки, где теперь жил на улице Гоголя, берег канала, заваленный брёвнами между Бутаковским заливом и Ленинградским шоссе, сам канал с идущими под арочный мост теплоходами, деревню Химки перед мостом со стороны Москвы, стоянку окрашенных в зелёный цвет летающих лодок «Каталина» у ближнего берега. А за ними — шпиль речного вокзала, многочисленные теплоходы у причалов, взлётную полосу из бетонных шестигранных плит, которая постепенно начинала превращаться в улицу Свободы. Небо рябило тенями лопастей несущего винта, и было слышно, как каждая лопасть, пробегая перед вертолётом, отбрасывает вниз с шипящим свистом свою порцию воздуха.

Позже Петра занимался испытаниями сельскохозяйственного вертолёта Ми-2, который он перегнал с этой целью из Польши.

А теперь вот — Парижский авиасалон.

— Да, Гарнеев — выдающаяся личность. И уж если он приглашает тебя в свой экипаж, значит, ты его устраиваешь и как высококлассный пилот, и как человек, и мне остаётся только гордиться тем, что мы с тобой друзья, — с оттенком зависти сказал Ковалёв. — А вот я невыездной.

Петра, несмотря на дружеские отношения между ними, сообщил Ковалёву эту новость только тогда, когда у него всё уже было решено и ничто не могло сломать его планы.

— Это чтобы не сглазить, — сказал Петра.

— Так это же замечательно! Я очень рад за тебя. Возьми с собой кинокамеру, очень хочется посмотреть, какие новинки покажут на салоне, — посоветовал Ковалёв.

У Петры была простенькая любительская кинокамера «Аврора», она снимала без записи звука на половину шестнадцатимиллиметровой плёнки. Когда одна половина была отснята, кассета с пленкой переворачивалась и съемка продолжалась на другую половину плёнки.

После проявления пленка разрезалась вдоль на две половины, склеивалась, и можно было под стрекотание проектора начинать просмотр фильма.

Отечественные цветные пленки отдавали почему-то налётом зеленого цвета, единственными красными пятнами были лица.

— Посмотри, какая у тебя красная физиономия! Вот настоящий индикатор количества выпитого спиртного! — потешался Петра до тех пор, как на экране появлялось его лицо с носом морковного цвета. Наступала очередь подтрунивать над ним:

— Такому носу уже никакой кефир не страшен!

— Да мы еще не так и плохи, есть ещё возможности роста! — взбадривались операторы, когда на экране появлялись свекольные лица детей, катающихся на санках в морозную погоду.

И всё же, это было самостоятельно снятое кино, своё кино, и его просмотр доставлял всем сказочное удовольствие, несмотря на то, что многочисленные рационализаторские предложения, вероятно, принятые на заводе-изготовителе пленки, сделали цветопередачу совершенно невыносимой.

— А какая замечательная, естественная, цветопередача в наших первых цветных фильмах! Вспомни «Садко» или «Кубанских казаков». Наверняка, соблюдались немецкие технологии при производстве пленки. Её ведь начинали делать после войны на немецком оборудовании.

— Может, у них, за бугром, есть шестнадцатимиллиметровая пленка, купишь там, — предположил Ковалёв. — А не будет, то, что ты снимешь на отечественную плёнку, тоже с удовольствием посмотрим.

Они шли тёплым майским вечером по Химкам, но Ковалёву почему-то вдруг вспомнилась встреча этого, тогда ещё Нового, 1967 года. И необычная ёлка, которая с самого начала по непонятным причинам ассоциировалась у него с символом судьбы.

— Юрий Николаевич, где ты нашёл такую ёлку? — спросил Ковалёв Петру.

— Понимаешь, очень хотелось купить пушистую елочку, такую, знаешь, коническую, правильной формы. Перебирал, перебирал, и нашел её. Всё-таки год предстоял необычный. Вот-вот должен был окончить школу лётчиков-испытателей, Гарнеев взял вторым пилотом, документы сдал на оформление для участия в авиасалоне.

Ёлка действительно была не совсем обычной. Почти посередине, на высоте полутора метров от пола, её ствол делал правильную замкнутую спираль, образуя внутри отверстие, в которое можно было вставить стержень диаметром в детский кулачок. Дальше ствол рос, как ни в чём не бывало. Наверное, в далёком лесхозе кто-то решил пошутить, потратив на выращивание такой ели несколько лет. И шалость ему вполне удалась.

Часа в два ночи, после встречи Нового, 1967 года, Ковалёв и Петра брели по заснеженным Химкам в парк имени Толстого. Тихая новогодняя ночь, лёгкие снежинки, медленно опускающиеся на землю, делали слегка приглушённым праздничный шум многочисленной толпы.

Они были слегка навеселе, и непочатая бутылка коньяка, прихваченная с праздничного стола с твёрдым намерением выпить её в парке в необычных условиях, приятно оттягивала карман.

— Представляешь, уже шестьдесят седьмой наступил, прошло десять лет, как мы поступили в МАИ. Всего десять лет, а мы уже совсем другие люди. Я на лётные испытания ракет летаю, а ты, наконец, стал профессиональным лётчиком.

— И почти пять лет после окончания института, — подхватил Петра. — Всего пять лет прошло, а забыты все институтские невзгоды, и кажется, будто тогда постоянно была хорошая погода, всегда было солнечно.

В парке было темно, снег едва отражал на чёрные стволы вековых лип мягкий рассеянный свет, и только вдали сквозь частокол деревьев у кинотеатра «Космос» ярко просвечивал центр ночного веселья.

Высокая городская ёлка, у которой веселился народ, украшенная бумажными игрушками, была огорожена штакетником. Опираясь о штакетник передней лапой, стоял ярко раскрашенный фанерный заяц с удивительно наглым выражением на физиономии. Другой передней лапой он держал ружьё-двухстволку. Это выражение, так искусно переданное художником, наверное, неожиданно для самого себя, провоцировало посетителей парка, потому что подгулявшая толпа неустанно обстреливала зайца снежками.

За зайцем теплилось включенной электрической лампочкой оконце избушки, вставленной фанерными стенками в натуральный сугроб.

— Это что, заяц избушку охраняет?

— А мы заберемся в неё с тыла!

Ковалёв и Петра перелезли через забор. В дальней стенке избушки оказалась небольшая дверца, через которую они проникли внутрь.

— Давай, открывай! — сказал Петра, доставая раздвижные походные стаканчики.

Они налили коньяк, чокнулись, приветствуя друг друга с новым годом. Наблюдавшая за ними толпа завистливо шумела и улюлюкала, что и привлекло дежурных милиционеров.

Им предложили покинуть гостеприимную избушку, привели в пустующий зал кинотеатра, где совместными усилиями с советской милицией и была прикончена бутылка коньяка.

После новогодних праздников Петра выпилил из ёлки изогнутый спиралью участок ствола и поставил его на пианино.

— Представляешь, что было бы, если бы менты тогда прицепились? — спросил Петра.

— Накатили бы по «телеге» тебе и мне на предприятие. Мало того, что прославился бы каждый из нас, но и не видать тебе Парижского салона. А вообще-то, в том приподнятом состоянии души и тела мы, наверняка, попытались бы удрать. После пятого курса наша группа была на практике на военном аэродроме в Кричеве, это в Белоруссии, нам рассказывал один лётчик забавную историю. Во время войны их вызвали в Кремль, чтобы вручить награды. А на банкете, сам представляешь, только душу растравили. А душа невыносимо просила праздника. Тогда они в магазине на улице Горького купили водки, свернули в ближайшую подворотню, бутылку ещё и откупорить не успели, как к ним пригребались менты. Представляешь? Они лётчики, боевые офицеры, а тут какие-то тыловые крысы. С точки зрения боевых лётчиков, разумеется.

И пришлось летунам стрельбой из личного оружия, пистолетов ТТ, уложить ментов на асфальт, связать их, а самим — тут же на вокзал и на фронт, хотя могли бы побыть в Москве ещё пару дней. А менты во все времена одинаковые.

— Будешь лететь над Германией, вспомни, как отливались кошке мышкины слёзы, — продолжал Ковалёв. — На аэродроме мы уговорили одного лётчика, майора Семёна Хоминича, рассказать нам, как он воевал. Он согласился. Мы собрались на очень милой лужайке у опушки леса.

В самом начале войны его из аэроклуба направили в полк, летавший на истребителях Як-1. Ему повезло, что его не сбили в первом же бою, как многих ребят, с которыми он учился летать в аэроклубе. Потому что перед первым боевым вылетом им удалось слетать всего лишь по два-три круга на новом для них типе самолёта, который разительно отличался от Ут-2. Некоторые на посадке сделали «капот», а он несколько раз уходил на круг, но посадил машину, ничего не подломав.

Все тонкости, связанные с пилотированием самолёта, когда приходилось действовать либо на пределе технических возможностей самолёта, либо на пределе возможностей организма лётчика, приходилось осваивать в ходе боёв.

Труднее всего было уходить от атаки Фоке-Вульфа, если он оказывался в хвосте. Вираж приходилось крутить на грани срыва в штопор, до потемнения в глазах, чтоб у немца не было возможности взять упреждение при стрельбе. Скорострельность немецких пулеметов была такой, что самолёту, если он подставится, буквально обрезало крылья.

С 1943 года он воевал на американском истребителе-бомбардировщике «Аэрокобра». Они летали, в основном, на сопровождение бомбардировщиков и штурмовиков. Поэтому счет сбитых немецких самолётов у него небольшой, всего шесть штук.

К концу войны наше господство в воздухе стало подавляющим, и «Аэрокобра» всё чаще использовалась в качестве бомбардировщика, к ней подвешивали пятисоткилограммовую бомбу или две бомбы по двести пятьдесят килограммов. После сброса бомб на цель, она действовала, как истребитель. Так было и при штурме Кёнигсберга.

— Представляете, на высоте трёх тысяч метров в кабине невозможно дышать от дыма, так горел город, — рассказывал Хоминич. — Сквозь разрывы в дымных облаках иногда можно мелькал транспортный «Дуглас», или, как его называют теперь, Ли-2, и в открытую дверь кто-то из экипажа выкатывал бочку с горючим. Бочка, кувыркаясь, падала на город, чтобы добавить огня.

Когда наши войска взяли город, мы сели на «виллис» и поехали посмотреть, что это за город такой, Кенигсберг. Столица Восточной Пруссии, невероятно сильно укреплённая, летать на её бомбёжку было всё равно, что летать на верную смерть. Город, на стенах которого чёрной краской написаны фашистские призывы не сдаваться, ещё горел. Улицы забиты нашими танками. На гусеницах танков — тряпьё остатков немецкой формы, в которую были одеты немцы, раздавленные этими гусеницами, кишки и кровь.

Танкисты приглашают:

— Эй, летуны! Вы помогли нам взять город, давайте к нам, отметим это дело!

— А что вы пьёте?

— Спирт! Тут у немцев заводик неподалёку.

— А не боитесь, что спирт отравлен?

— Нет, не боимся! У нас тут индикатор имеется.

Танкист большим гаечным ключом постучал по броне. В открытый верхний люк показалась голова немца, которого подталкивал кто-то из чрева танка.

— Вот видите, мы немца с собой возим. Сначала даем ему попробовать, и если всё нормально, тогда пьем сами.

Хоминич был со своей эскадрильей в воздухе, когда по радио прозвучало сообщение об окончании войны. И приказ — бомбы сбросить на поля, где нет людей, и возвращаться на свой аэродром.

Эскадрилья к этому времени пополнилась молодыми лётчиками, только что прибывшими из лётных училищ. У ребят был первый боевой вылет. А у каждого немцы замучили и убили или мать, или отца, или брата, или сестру. Или всех вместе.

И вдруг эти ребята отваливают от меня в сторону Данцигского коридора — шоссе, соединяющего Восточную Пруссию с основной территорией Германии. Шоссе забито бегущими в панике из Кёнигсберга чудом уцелевшими немцами, почему-то удиравшими в Германию, хотя бежать уже было некуда. В Германии наши войска вышли на берег Балтийского моря.

С первого захода каждый самолёт сбросил бомбы, не мелочь какую-нибудь, а пятисоткилограммовую или по две двухсотпятидесятикиллограммовые. А потом стали поливать шоссе из пушек и пулеметов.

В хорошую погоду, какая была в тот день, шоссе блестело, как во время дождя. Только отблеск тот был красного цвета.

Поэтому, можно считать, что отмщенье состоялось.

Кстати, Хоминич потом воевал в Корее. Оказывается, ему первому из наших лётчиков удалось сбить реактивный американский истребитель «сейбр». «Клинок», по-нашему.

— А он рассказывал что-нибудь о войне в Корее? — спросил Петра.

— Рассказывал, только предупредил перед этим, что о той войне не следует много болтать. Но это было тогда.

— Но мы же допущены к секретам, — аргументировал Петра.

— Официально участие наших лётчиков в той войне не признавалось. Летали они на реактивных самолётах МиГ-15. И для того, чтобы у американцев, которые воевали под флагом Организации Объединённых наций, не было возможности уличить СССР в участии в войне, в кабинах самолётов прикрепили фанерные таблички с переводом на китайский язык наиболее часто употребляемых в воздушном бою слов. Например, написано слово «вверх», и тут же это слово по-китайски, но русскими буквами, русское слово «прикрой», и тут же это слово по-китайски, но русскими буквами. А фанерными таблички были на всякий случай, если собьют, то и табличка сгорит без следа вместе с самолётом и лётчиком.

Вот летят наши доблестные асы и «мяукают» по-китайски. А навстречу — американцы на «сейбрах». И начинается драка. На высоких скоростях наши самолёты мелькают перед глазами вперемешку — и наши, и американские. Где уж тут смотреть на табличку!

И начинается в эфире запарка боя с самыми крепкими выражениями, типа «Ваня, прикрой, я его щас грёбну!»

Американцы пишут эти радиопереговоры на магнитофон и — в Организацию Объединённых наций: «Русские воюют в Корее». Мы, дескать, так не договаривались.

Представителем Советского Союза в ООН был в то время Андрей Януарьевич Вышинский, тот самый известный в конце тридцатых годов прокурор.

— Да что вы, господа! Это же в рядах китайских народных добровольцев сражаются потомки белых казаков-семёновцев! А СССР? Нет, СССР тут не при чём.

Американцам так и не удалось юридически доказать участие СССР в войне, потому что для этого нужно было захватить в плен хотя бы одного нашего лётчика.

Зато они крепко обиделись на англичан, продавших нам лицензию на реактивный двигатель «НИН», получивший у нас обозначение ВК-1 (Валерий Климов-1). На базе этого двигателя конструкторскому бюро Микояна удалось создать истребитель не только более лёгкий, чем американский «сейбр», но и имевший более мощное вооружение — три пушки против четырех пулемётов у «американца».

В суматохе боя на высоких скоростях очень трудно отличить свой самолёт от самолёта противника. И те, и другие машины со стреловидным крылом, рассмотреть опознавательные знаки тоже не было человеческой возможности, так всё мелькало во время боя, поэтому пришлось, как говориться, брать «репу» в руки и хорошенько думать.

И выход нашёлся неожиданно быстро. В ближайший боевой вылет все наши самолёты ушли с носами, окрашенными в красный цвет. Вокруг воздухозаборника и до самой кабины.

Каково же было удивление наших лётчиков, когда они увидели, что им навстречу летят американцы, у которых носы «сейбров» окрашены в черный цвет! Оказывается, и у наших, и у американцев были одни и те же проблемы с распознанием самолётов в бою, и обе стороны решили их совершенно одинаково, только разным цветом. Наверное, американцы при выборе цвета сразу отвергли красный, решив, что русские очень любят этот цвет и непременно покрасят свои самолёты красным. И не ошиблись.

Воздушные тормозные щитки и форсажные камеры появились сначала у американцев. Выходит наш самолет американцу в хвост и только готов открыть стрельбу на поражение, а тот выпускает тормозные щитки и мгновенно проваливается вниз. Наш самолёт проскакивает над ним. Хорошо, если в этот момент американец не успеет задрать нос своему самолёту и ударить из четырёх пулемётов, которыми вооружён «сейбр».

Появление «сейбров» с форсажной камерой повысило результативность воздушных боёв в пользу американцев. Но это было до тех пор, пока нашим лётчикам удалось «завалить» первого «сейбра» такой модификации.

Обломки «американца» направили в Москву и, к чести нашей авиапромышленности, уже через месяц на вооружение советских частей поступили первые «МиГи», сначала с воздушными тормозными щитками, а чуть позже, с форсажными камерами.

Едва наши лётчики провели несколько воздушных боёв на машинах новой модификации, как на аэродром прибыла внушительная делегация братьев-китайцев, в составе которой было несколько генералов. Китайцы быстро «просекли», что в одинаковой ситуации воздушного боя русский самолёт уходит от «сейбра», а китайский сбивают.

Китайцы не скрывали удивления, осматривая самолёты. На первый взгляд, машины совершенно одинаковые и не понятно, что просить у русских? Ходили и смотрели до тех пор, пока один въедливый китаец не углядел, что у самолётов с форсажной камерой диаметр сопла чуть больше. Он что-то пошептал одному из генералов, тот долго заглядывал самолётам под хвост, потом подошёл к нашему командующему Ивану Никитовичу Кожедубу:

— Дайте нам самолёты, у которых в хвосте больше дырка.

На родных по прошедшей войне «аэрокобрах» в Корее летали австралийские лётчицы. Зачем их послали в Корею, непонятно. С реактивных «МиГов» их можно было бы сбивать, как куропаток. Но наши мужики их не трогали. Пристраивались сбоку и характерными жестами приглашали к нам, показывая, что не прочь заняться с австралийками любовью.

Когда же заморские дамочки начинали злиться, наши отваливали в сторону и уходили прочь.

— Мы ещё увидимся до твоего вылета? — спросил Ковалёв Петру.

— Наверное, не получится. Послезавтра мы вылетаем, а дел ещё много.

— Как видишь, современная история — это история локальных конфликтов. В них так или иначе замешана наша страна. Сразу после второй мировой — Корея, затем арабо-израильские войны, сейчас Вьетнам. Чем дальше от наших границ эти конфликты, тем безопаснее внутри страны. Но в таком противостоянии противник может нанести удар совсем в другом месте. Сейчас наметилось потепление отношений с Францией, и противнику выгодно нанести такой удар, чтобы посеять недоверие между СССР и Францией и разрушить достигнутое. Поэтому заклинаю тебя — будь осторожен. А теперь, до свидания, счастливого пути. И удачи.

Они простились на пересечении улицы Чкалова с улицей Мира. Я смотрел вслед своему другу, такому другу, каких бывает у каждого человека всего один — два на всю долгую или короткую жизнь, пока его силуэт не исчез в вечернем мраке.

— Так вот она какая, Германия! — повторил Петра. — Страна, забравшая у меня отца, заставившая полтора десятилетия выживать в голодной нищете, при которой я мог подорваться при взрыве гранаты, и не подорвался. Мог быть покалеченным случайной пулей из патрона, брошенного в костёр неразумной детской рукой или сорваться в пропасть с вершины Кавказа под непосильной ношей. Утонуть в ледяной горной реке или лишиться руки при стрельбе из «поджига» — самодельного пистолета, пробивающего доску в пятьдесят миллиметров толщиною. Так случилось со многими моими сверстниками. И не видать тогда авиации, и не стать лётчиком.

Лидер группы — вертолёт Ми-6, видимый сверху из-за превышения каждого последующего вертолёта над предыдущим, чтобы не попасть в спутную струю, скорректировал курс на Берлинский аэропорт «Шёнефельд» (в переводе на русский — «красивое поле»), и вся вереница вертолётов, следовавших друг за другом, довернула вслед за ним.

— Я тебе сейчас расскажу случай, который видел на одном из аэродромов, чтобы ты повеселел немножко, — сказал Гарнеев. — Смотрю, сел Ми-6, повернул на рулёжку и катится по ней. А на рулёжке его встречает техник, который должен поставить вертолёт на стоянку. Техник поднял руки и движением ладоней показывает лётчику — давай, мол, на меня. А сам пятится, пятится, и вдруг упирается спиной в столб, на котором закреплён громкоговоритель, оглядывается, видит, что это столб, бочком обходит его и продолжает пятиться, по-прежнему показывая ладонями, давай, мол, на меня.

Петра будто воочию увидел перед собой эту картину. И оба Юрия рассмеялись.

Президент Французской республики Шарль де Голль сидел на пологом лысом склоне холма почти у самой вершины.

Внизу на фоне девственно чистой, ласкающей глаз, зелени, какая бывает только в конце весны, вырисовывались постройки его родовой усадьбы — белый с колоннами дом, гараж, конюшня, другие хозяйственные постройки, чья нарядность подчеркивалась ярко-красной черепицей крыш.

За усадьбой начиналась небольшая рощица, темная зелень которой причудливой линией рисовала горизонт. Редкие прозрачные облака только подчеркивали безграничность пространства.

«Только здесь, уединившись на пару дней, и можно придти в себя и, переосмыслив происходящие в мире события, попытаться найти то решение, предложив которое поведешь развитие своей страны в правильном направлении, — размышлял Президент. — Безусловно, миссия Президента хотя и может удовлетворить тщеславие любого, кто рискнул бы избираться на такую должность, но очень изматывает нервы. Быть все время в центре внимания не только своей великой страны, но и всего мира, следить за каждым своим жестом, шагом, словом, поворотом корпуса, улыбкой. Ни в одной, даже, казалось бы, самой безвыходной ситуации, не показаться растерявшимся, озабоченным, потерявшим самообладание, не дать ни малейшего повода вездесущим газетчикам или телевизионным репортерам застать себя врасплох. Любой твой промах будет для них подобен вожделенной кости, которую они будут грызть месяцами, изобретая такие небылицы, что их трудно даже представить обычному человеку».

Президент вспомнил напряженные дни предвыборной кампании, потребовавшей затраты стольких душевных сил, пышные шоу и выступления на многолюдных митингах, поглотившие такую массу денег, которую не сможет компенсировать жалование Президента за весь срок пребывания в этой должности.

Хорошо, что помогли друзья из некоторых промышленных концернов. Эта поддержка стала особенно ощутимой теперь, после его визита в Россию.

Он, выступая в узком кругу перед промышленниками, обозначил новый стратегический курс страны:

— Нас значительно опередили русские. Вся мощь стран, входящих в НАТО, не идет ни в какое сравнение с военной мощью русских. Мы должны вернуть стране независимость в принятии стратегических решений, Мы должны выйти из военной составляющей НАТО и обеспечить самостоятельно оборону страны по всем азимутам.

Конечно, некоторая обособленность Франции от НАТО была для Соединенных штатов Америки все равно, что красная тряпка для быка на корриде. Но и нести ответственность за необдуманные поступки мелких стран, таких, что их и не разглядишь на карте, но входящих в НАТО, Франция более не намерена.

Когда он стал Президентом, первой дилеммой, которую пришлось решать, был выбор, в какую страну нанести свой первый визит — в Америку или Россию? В мире этому придается большое значение, так как многие усматривают в этом негласную демонстрацию предстоящего стратегического курса страны.

Конечно же, Америка была давним союзником и лидером военного блока НАТО.

Но в памяти Президента все еще были свежи воспоминания военных лет. В те времена к нему, как к лидеру освободительного движения, стекались патриоты со всей Франции, оккупированной немцами, не желавшие служить предательскому правительству Виши.

Несмотря на значительные силы, которые удалось собрать в то время Президенту, с которыми уже невозможно было не считаться, ни Президент Соединенных штатов Франклин Делано Рузвельт, ни командующий американскими войсками в Европе генерал Дуайт Эйзенхауэр, ни англичане в лице маршала Монтгомери будто бы не замечали его. У него даже стало складываться впечатление, что и Америка, и Англия хотели бы видеть на карте Европы вместо Франции ряд мелких государств с марионеточными режимами.

И только Советская Россия в лице Вячеслава Михайловича Молотова заключила с ним договор о взаимопомощи, один из пунктов которого гласил, что Советский Союз всеми имеющимися в его распоряжении средствами будет содействовать восстановлению территориальной целостности и возрождению величия Франции. Разумеется, де Голль понимал, что за решимостью подписать с ним такой договор стоял сам маршал Сталин.

Это не только спасло Францию от исчезновения, но и позволило ей на равных, как одной из четырех великих держав, принять лавры страны победительницы, да так, что фельдмаршал Кейтель, подписывавший от имени Германии акт о безоговорочной капитуляции, от удивления воскликнул:

— Как, и Франция нас победила?

Но лавры эти имели, как известно, не только моральную, но и материальную сторону, предоставляя Франции право участия в дележе имущества Германии после победы над ней, в получении равной со всеми странами зоны оккупации. Кроме этого, Франция становилась постоянным членом Совета безопасности в Организации объединенных наций, то есть, получала возможность выполнять миссию одной из ведущих стран мира.

Теперь же Москва деликатно молчала, давая президенту право выбора, но тут же, едва он объявил о предстоящем визите в Соединенные Штаты, прислала приглашение посетить Советский Союз.

И надо отдать должное, он до сих пор, хотя и прошло более полугода, находился под впечатлением от того визита в Россию. Мало того, визит повлиял на его мировоззрение, заставил отказаться от конфронтации с Россией, проводимой его предшественниками, и взять курс на сотрудничество в промышленности и торговле. У многих из тех, с кем он встретится сегодня, такой поворот до сих пор вызывает недоумение, а, возможно, и противодействие. Но намерения посетить русскую делегацию на авиасалоне в ле Бурже ничто не сможет поколебать. И для углубления сотрудничества, для перевода его в русло деловых отношений, предложить их большому противопожарному геликоптеру поработать на юге Франции, где скоро наступит сезон лесных пожаров.

Президент вспоминал, как на следующий день после пышного приема в Москве, Генеральный секретарь Леонид Ильич Брежнев пригласил его отправиться в загадочную русскую Сибирь, чтобы ознакомиться с недавно созданной там Академией наук.

«Похоже, русские осуществляют программу перевода стратегически важных центров вглубь страны», — подумал тогда президент.

На площадке перед аэровокзалом Внуково-2 стояли три самолета — два авиалайнера Ил-18 и «Каравелла», на которой де Голль прилетел из Парижа.

На вопрос президента де Голля, почему у русских так странно называются самолеты, авиационный атташе Франции пояснил, что у русских, как и у немцев во время войны, принята маркировка самолётов первыми буквами фамилий главных конструкторов. В частности, перед ними авиалайнеры, спроектированные Ильюшиным, тем самым, чьи самолеты-штурмовики прославились во Второй мировой войне.

Генеральный секретарь держал себя раскованно, как и подобает хозяину. Он подозвал к себе представительного чиновника и сказал ему, кивнув в сторону соседнего, более просторного зала:

— Давай, отправляй эту звездобратию.

Де Голль, благодаря усилиям слегка запнувшегося переводчика, услышал эту фразу в следующей интерпретации:

— Господин генерал, пожалуйста, отправляйте в путь представителей прессы.

Переводчик постоянно переводил Президенту то, о чём говорил Генеральный секретарь членам русского правительства, а также отдельные выкрики из толпы журналистов, фрагменты беседы между незнакомыми президенту людьми. Делал он это тихим голосом, стоя за спиной Президента и улавливая, на что обращает внимание Президент в ту или иную минуту. Его перевод звучал, как шум прибоя, если обратишь на него внимание, то слышишь его, а если не обращать внимания, то шум пропадает. Кроме этого, переводчик, будучи давним сотрудником посольства Франции, знал многих лично, а некоторых по газетным публикациям и передачам русского телевидения, и считал своим долгом пояснять отдельные детали происходящего. Поэтому Президент был полностью в курсе общей тональности обстановки, царившей перед отлётом в здании аэровокзала.

Президент так же узнал, что чиновник, которому Генеральный секретарь только что дал распоряжение отправлять первым самолётом прессу, до недавнего времени был личным пилотом Генерального секретаря, когда тот работал в Казахстане. Теперь он — заместитель министра Гражданской авиации русских.

Генеральный секретарь посчитал своим долгом пояснить Президенту, что решение отправить журналистов первыми продиктовано пожеланием, чтобы у них было время для отдыха и приведения себя в порядок. Это взбодрит их энтузиазм освещения встречи лидеров двух стран в аэропорту города Новосибирска.

Но журналисты, улетевшие в Сибирь, так и не дождались правительственного самолёта ни в этот, ни в следующий день. Самолёт словно исчез. Представители русских властей в ответ на попытки выяснить местонахождение самолёта с Президентом и Генеральным секретарём только вежливо улыбались.

Позже знакомые журналисты говорили президенту, что никогда ещё не чувствовали себя в такой изоляции от всего мира. Впрочем, как выяснилось позже, таинственность только добавила шарма в их репортажи.

В том полете, Президент и Генеральный секретарь вели содержательную, не скованную протоколом, беседу, из которой Президент сделал вывод, что русские очень внимательно изучают его выступления в прессе, на телевидении и по радио.

Благожелательным тоном Генеральный секретарь рассказывал Президенту о необозримых просторах своей страны, о несметных богатствах её недр. Для освоения этих богатств, в чём, несомненно, заинтересована также и Европа, усилий только России недостаточно.

— Слишком много ресурсов — промышленных, научных, людских, финансовых — приходится расходовать на оборону, так как, к сожалению, холодную войну пока никто не отменил, — открыто посетовал Генеральный секретарь.

Но если бы к этому процессу подключилась Франция, и помогла бы России машинами, материалами, оборудованием, то освоение пространств пошло бы значительно быстрее.

Было бы крайне желательно, чтобы Господин Президент своим авторитетом способствовал привлечению к этому процессу и других стран Европы.

Русские же взамен смогли бы предложить Европе, и прежде всего Франции, сырьё, которого так не хватает, — нефть, газ, руду.

Впервые тогда у Президента мелькнула мысль о том, что это — стоящее дело.

Видимо, Генеральный секретарь был неплохим психологом и уловил перемену в настроении Президента.

— Господин Президент, — сказал Генеральный секретарь таким тоном, будто эта идея пришла к нему совершенно неожиданно. — Мы как раз пролетаем то место, на траверзе которого находится наш полигон для испытаний межконтинентальных баллистических ракет. Если нам отвернуть немного в сторону от теперешнего курса, то примерно через час самолёт сможет там приземлиться.

На самом деле, Леонид Ильич Брежнев давно, ещё с прошлой зимы, вынашивал идею показать наши ракеты авторитетному лидеру какой-нибудь европейской страны.

В тот день охота в Завидово была на редкость удачной. Он, стоя на вышке, наблюдал, как на заснеженную поляну к кормушкам вышла стая диких кабанов. Ветер дул от стаи в его сторону, и кабаны совершенно не чуяли опасности. Он не стал стрелять в самого большого, а не спеша прицелился в голову годовалого экземпляра. Он видел, что именно его выстрел, а не выстрел егеря, затаившегося неподалёку, высек на лбу кабанчика, будто на броне танка, небольшой фонтан и, как боксера на ринге, уложил его в нокаут. Кабанчик удачно упал, подставив ухо для второго выстрела.

Вечером, когда за ужином собрались все приехавшие в Завидово члены Политбюро, Генеральный секретарь, умиротворенный свежим воздухом, заботами по разделке туши кабанчика и парилкой, хлопнул рюмку водки и, пока Косыгин и Подгорный замешкались, обсуждая какую-то новость, послал вдогонку за первой рюмкой вторую. Подождав, пока водка приятным теплом разойдется по всему телу, Генеральный секретарь начал беседу:

— Что-то мы эти ракеты делаем, делаем, а Запад нас не боится.

Алексей Николаевич Косыгин, Председатель Совета Министров СССР, пожевал тонкими, синими губами, при одном взгляде на которые казалось, что ему постоянно холодно:

— По-моему мы всё это чрезмерно засекретили.

Николай Викторович Подгорный, Председатель Президиума Верховного Совета СССР, неожиданно поддержал Косыгина:

— С тех пор, как Никита во время Кубинского кризиса подкинул американцам ежа в штаны, мы закрылись, вползли, как улитка в раковину, и ни кому ничего не показываем. Меня вот и «демократы» спрашивают, надежен ли советский щит? — Подгорный имел в виду страны Народной демократии. — А некоторые даже просят показать им пуски ракет, хотят поучаствовать в кооперации.

Так за неспешной беседой было решено, что самым выгодным будет как бы случайно показать пуски ракет с полигона в Казахстане Президенту Франции Шарлю де Голлю, а уж он расскажет о впечатлениях главам всех государств, включая Президента Соединенных штатов Линдона Джонсона.

Примерно за полтора месяца до обозначенной даты визита Президента Франции главным конструкторам Челомею, Мишину, Янгелю, Глушко, Исаеву, Косбергу и службам полигона была дана команда на подготовку выставок в монтажно-испытательных корпусах, а также подготовку пусков всех типов ракет, имевшихся на то время в СССР. А имелось многое: надежно летали челомеевская ракета «Протон», королёвская «семёрка», янгелевские Р-16 и Р-36. Причем, ракету Р-36 предполагалось запустить как с открытой стартовой позиции, так и впервые, хотя это было связано с невероятным риском, из шахты.

Сотни солдат срочной службы, вооружённых палками с забитыми в них снизу заострёнными гвоздями, ходили ежедневно в течение полутора месяцев по обе стороны дорог, накалывая обрывки газет, тряпки, пакеты и другой мусор.

Самым мастеровым солдатам поручили сделать кровать увеличенной длины, на которой мог бы поместился высокорослый, похожий на журавля, Президент Франции, смотревший в данный момент в ясные глаза Генерального секретаря, сделавшему только что предложение, не входившее в согласованную ранее программу визита.

— Господин Генеральный секретарь, — начал Президент Франции и тут же удивился тому, как это звучит: самого главного коммуниста страны назвать господином, но и товарищем назвать у воспитанного де Голля не повернулся язык, поэтому после небольшой паузы он продолжил: — Но это ваши национальные секреты, я не могу вторгаться в эту сферу.

Безусловно, приглашение посетить русский полигон было для Президента неожиданным. Он знал, что русские даже по телевидению не показывают своих ракет. Это американцы превратили пуски своих ракет в шоу для всего мира.

— Ну что вы, господин Президент! Вы наш гость и друг. А какие могут быть секреты от друзей?

«Раз назвал другом, то, не приведи Господь, полезет целоваться», — испугался Президент, часто наблюдавший с помощью телевидения, как темпераментно, будто представитель соответствующей сексуальной ориентации, Генеральный секретарь смачно, взасос целует прибывающих гостей.

Президент перед визитом в СССР консультировался со своими специалистами, как вести себя в такой ситуации. Его несколько успокоили, сказав, что Генеральный секретарь изливает свою любовь, в основном, на глав правительств стран народной демократии и секретарей компартий, а поскольку де Голль является представителем «загнивающего капитализма», то любовь Генерального секретаря на него не распространяется. Тем не менее, если возникнет ситуация, при которой Генеральный секретарь не сможет контролировать свои чувства, то интересы Франции…

Но подстраховаться все равно не помешало бы, и Президент, придав голосу оттенок признательности, сказал:

— Франция ответит вам такой же откровенностью во время вашего визита.

Генеральный секретарь оторвал своё крепкое тело от кресла, заставив де Голля обречённо подумать:

— Ну вот, начинается!

Но Генеральный секретарь, придерживаясь за спинки кресел, направился к пилотской кабине. Де Голль облегчённо вздохнул.

«Видимо, где-то здесь, в этих местах, несколько лет назад они сбили Пауэрса, а теперь сами предлагают мне посмотреть все это», — подумал Президент.

Через открытую дверь было видно, что пилоты, защищаясь от яркого солнца, опустили шторки на остекление кабины, и там царил уютный полумрак. Пилот, занимавший кресло капитана, оглянулся, и, выслушав указание Генерального секретаря, стал разворачивать самолёт вправо, ложась на новый курс.

Русские показали ему всё. Их огромные ракеты стартовали безукоризненно, оглашая округу мощным, ни с чем не сравнимым рёвом, заставлявшим дрожать всё в груди. Управляемое извержение огня, медленный полёт на старте, нарастание скорости, белый, возникающий внезапно, будто вспышка, след инверсии.

Президент не сможет забыть тот павильон, сколоченный из тонких, изящных дощечек, который защищал их группу от солнца. Павильон одиноко стоял посреди пустыни, так напоминавшей Президенту Северную Африку. Вспомнить солдатское прошлое помогло и полное отсутствие у русских комфортабельных туалетов.

Генеральный секретарь, поглядывая на часы, собирался показать Президенту некий сюрприз, и в ожидании назначенного времени Президент под снисходительным взглядом первого коммуниста России делился воспоминаниями военных лет.

Позже Президенту сказали, что в годы войны Генеральный секретарь в звании полковника участвовал в морских десантах, чудом остался в живых, и немудрено, что годы, проведенные Президентом в африканской пустыне, могли показаться Генеральному секретарю пребыванием на комфортабельном курорте.

Генеральный секретарь коротким словом «пора» прервал беседу и показал рукой в ту сторону, где должно было состояться зрелище, хотя спокойное однообразие пустыни по-прежнему не предвещало его.

Неожиданно, песчаный холм («Как он называется по-русски? — пытался вспомнить президент. — Ах да, кажется, «бархан»), расположенный в полукилометре от навеса, раскололся на две равные части. Обе половины раздвинулись, из-под земли вырвались клубы дыма и языки пламени, а из центра бесновавшейся стихии медленно вырастал, поднимаясь вверх, четкий силуэт белой ракеты со скругленной вершиной головной части.

А ведь на Западе как-то и не очень верили, что русским удалось создать такую мощь. Несмотря на то, что Россия вышла разорённой из Второй мировой войны, русским удалось это сделать всего за двадцать лет.

Кстати, эксперты, которым Президент поручил проанализировать ракетные пуски русских, совместно с американцами, чей флот наблюдал падение головных частей ракет в акваторию Тихого океана, подтвердили, что все пуски прошли без единой аварии или сбоя.

Но больше всего Президента поразили фотографии американских и европейских городов, сделанные с русских спутников. И хотя это были первые фотоснимки из космоса, на них были видны пусковые установки ракет на мысе Канаверал, боевые самолёты на военных аэродромах с пятнами опознавательных знаков на крыльях, Белый дом в Вашингтоне и даже отдельные люди с кейсами в руках.

Президент отдал должное деликатности русских — на стендах не было представлено ни одной фотографии территории Франции.

Президент поражённо рассматривал фотоснимок Белого Дома, и как-то получилось само собой, что он спросил:

— А где здесь Линдон Джонсон?

— Сейчас доложу о вашем приходе шефу, — прощебетала мягким вкрадчивым голосом миловидная девица, официально исполнявшая роль референта.

О том, чем она могла заниматься с шефом за пределами офиса, можно было запросто догадаться при беглом взгляде на её фигуру и коротенькую юбчонку, едва скрывавшую трусики.

«Какое же умение требуется этим барышням, чтоб скрыть от посторонних глаз самое сокровенное, ведь юбка такая короткая, будто бы в стране внезапно наступил дефицит тканей», — подумал Билли, оглядывая «явочную» квартиру, куда его пригласил на беседу бывший шеф.

В последнее время Билли совсем забыл о прелестях жизни из-за постоянной занятости переделкой старых летающих лодок «Каталина» для тушения лесных пожаров с воздуха. — Кажется, остается исключить из одежды маленький лоскуток, размером не более фигового листика, и вот они — врата рая! Трудно представить, во что обходится шефу право сделать этот маленький шажок!

— А, Билли! Входи, входи, старина, столько времени прошло, как я видел тебя в последний раз.

Бывший шеф вышел из-за стола и, улыбаясь открытой, обаятельной улыбкой, двинулся навстречу Биллу.

— Да ты всё такой же, старина, ну ни капельки не изменился. Разве что слегка прибавил в весе. Но это всё от безделья, оттого, что нет настоящей работы, к которой мы оба привыкли ещё с молодости, от застоя, которого так не любит наше тело. Конечно же, ты работаешь, можно сказать, на износ, но разве работа без риска — для нас? Теряются навыки, нюх, натренированность. Падает самодисциплина. Никакой пользы нет от этой спокойной жизни.

Билли слушал речь бывшего шефа, пытаясь найти, угадать в ней скрытый смысл.

— С тех пор, как президент этих лягушатников побывал в России, над твоей идеей предложить французам этот летающий хлам, «Каталины», нависла угроза. Чего доброго, тебе придется вышвыривать своих специалистов на улицу. А мне этого очень не хочется. Настал момент, которого я так опасался: в связи с потеплением отношений межу французами и Россией, во Францию ринутся русские. Это будет подобно тому, как хлынет вода через брешь в плотине. Небольшая, безобидная на первый взгляд, струйка быстро превращается в струю, бьющую под большим давлением. Прорыв станет расширяться всё больше и больше до тех пор, пока не хлынет мощный поток, который погубит не только твой бизнес, Билли, но и всю нашу демократию. Вначале высадится их десант: балет Большой, опера, цирк, другие деятели искусств. А теперь мне сообщили, что де Голль пригласил русский геликоптер с экипажем поучаствовать в тушении лесных пожаров на юге Франции, то есть заняться тем, чем мечтал заняться ты, Билли, со своими летающими лодками.

Наступает горячий сезон, Билли, не только в природе, но и у нас. Нам следует закрыть пресловутое отверстие в плотине как раз в то время, пока через него сочится тонкая и слабая струйка.

Шеф поднял из кресла своё натренированное, поджарое тело и, утопая башмаками в податливом, приглушающем звуки, ковре, подошёл к окну.

Сложив жалюзи, он бросил, собираясь с мыслями, взгляд вниз. Отсюда, с высоты двадцать седьмого этажа, улица казалась маленькой, но бурной рекой, текущей разноцветными автомобилями по дну глубокого каньона, отвесные берега которого образованы махинами небоскрёбов. Делая небольшой поворот у небоскрёба напротив, поток дробился на мелкие струйки и, перетекая по лепесткам эстакад, исчезал в дымке, окутавшей промышленную часть города.

Люди с высоты и вовсе казались мелкими букашками, копошившимися непонятно зачем там, внизу.

«Однако, это не так, — думал шеф. — Каждое из этих насекомых сражается за свою жизнь, стараясь заполучить как можно больший доступ к массе удовольствий, созданных ими же самими. Каждое из этих насекомых боится потерять жизнь и готово оплатить любой счёт, лишь бы выжить».

Ещё мальчишкой во время первого полёта на самолёте шеф был пленён высотой, создававшей иллюзию превосходства над другими. С тех пор он любил высоту и в буквальном, и в переносном смысле.

— Да, Билли, поездка президента Франции в Россию действительно резко изменила ситуацию. Поговаривают, будто президент до сих пор не может опомниться от всего того, что показали ему разоткровенничавшиеся русские. Да-да, Билли, русские показали ему все свои секреты, всё то, что несколько лет назад не сумел подсмотреть Пауэрс и за что ему едва не оторвали голову. А президенту Франции показали добровольно.

Билли готов был услышать все, что угодно, но только не это. Не заложен ли в этом какой-то дьявольский смысл?

— Правильно ли я понял вас, шеф? Они что, показали ему даже свои баллистические ракеты? — глаза у Билли лихорадочно светились. — Но это были наверняка искусно выполненные макеты. Хорошо сработанные макеты, не более того. Говорят, ещё со времён Екатерины Великой русские большие мастера на такие проделки — на время проезда императрицы строят поодаль от дороги новую деревню и показывают ей, будто настоящую.

— Нет, дорогой Билли. Это были не макеты. Это были настоящие межконтинентальные баллистические ракеты. Мы сопоставили время старта, время и точность падения головных частей. Наши радары в Иране фиксировали подготовку ракет к пускам, несмотря на то, что русские пытаются нас сбить с толку, подавая сигнал «скорпион». Ты ведь ещё помнишь, что по этой команде они прекращают все работы, связанные с посылом радиосигналов.

Президент до сих пор вспоминает, как в его груди вибрировало от немыслимого грохота, издаваемого русскими ракетами. Особенно ему нравится повторять слово «бархан», ну, это у русских что-то вроде холма. Это слово он повторяет, будто заклинание, всякий раз, как вспоминает пуск русской ракеты из шахты.

А недавно он объявил, что Франция выходит из военной составляющей НАТО. Вот так, Билли, не прилагая никаких существенных усилий, русским удалось пробить брешь в нашей обороне. Мы просто обязаны сделать ответный ход. Нам необходимо сделать неожиданный и эффективный ход в таком месте и в такое время, чтобы у русских не появилось подозрения, что в этом замешаны спецслужбы Соединенных штатов. Вот тут и начинается настоящая работа для вас, Билли! — несколько патетически воскликнул шеф.

— Моя задача, шеф? — Билли приготовился слушать ещё внимательнее.

— Среди французов, чья родословная начинается во тьме веков, нам вряд ли удастся найти кандидатов, готовых пойти на контакт с русскими лётчиками. Но Франция приютила массу эмигрантов. Следует найти среди них таких, не менее двух человек, не знакомых друг с другом, кого можно было бы завербовать для решения нашей задачи. Я ведь просил вас о подобной услуге, Билли, надеюсь, вы не забыли об этом? — шеф не спеша пошел в сторону Билли, чтобы занять удобную позицию для наблюдения за выражением его лица.

«Да он еще хоть куда!» — подумал Билли, окидывая взглядом фигуру шефа, загорелое тело которого резко оттенялось белой сорочкой с короткими рукавами. Русые волосы шефа были тронуты сединой, а голубые глаза неотрывно льдинками блестели в сторону Билли. Он и теперь своей фигурой почти не отличается от того молоденького лейтенанта, принимавшего участие в челночных полетах на бомбардировки Германии на Б-17. На аэродроме в Полтаве русские спецслужбы подловили его на свидании с местной девицей, да так основательно, что наши разведчики мечтали через него устроить игру с русскими «чекистами» — вспомнил Билли название русских разведчиков.

— У нас, старых кадров, сам собой, независимо от нас самих, идет процесс накопления информации в самых, казалось бы, неожиданных ситуациях. Несмотря на то, что мне давненько не приходилось появляться у вас, осмысливая ход событий, происходящих в нашем динамично меняющемся мире, я постоянно прикидываю, кто из знакомых мне людей может пригодиться для той или иной операции. И у меня, как мне кажется, есть на примете именно такой человек, который нужен для вашей, как я понимаю, жесткой, а может, и жестокой, игры.

— Кто же это? — спросил шеф.

Билли запустил руку в нагрудный карман, вынул фото и протянул его шефу.

— Так, так, — шеф взял фото и пошел к столу, разглядывая его. Сел в кресло.

— Глядя на этого парня, ни за что не подумаешь, что он способен на пакости, не так ли? — произнес он удовлетворённо.

— Да, шеф, — вытянулся по привычке старый служака Билли, почувствовавший, как в нем, несмотря на отставку, поднимается волна небывалой, но привычной бодрости, словно у хищника, выслеживающего добычу — Я откопал его на военно-воздушной базе. Парень был во Вьетнаме.

— Малыш нравится мне всё больше. Он что, всерьёз надеется победить коммунизм? — шеф, размышляя, двинулся в путь по кабинету. — Разве дело только в коммунизме? Коммунизм — это для нас только идеологическая ширма. Представьте себе, Билли, что коммунизм в России каким-то невероятным, сказочным образом исчез. И что? Вы думаете, что Россия сразу станет другом, как для Америки, так и для Запада? Нет, Билли, Россия всегда была, есть и будет одновременно и нашим врагом, независимо от того, какой там общественно-политический строй, и желанным лакомым куском. По той простой причине, что на её просторах сосредоточена львиная доля всех полезных ископаемых. Надо же, — удивлённо воскликнул шеф, — малая горстка от населения планеты контролирует одну шестую часть суши! Это всё потому, Билли, что русские никогда не стремились иметь заморские колонии, они приращивали страну только за счёт соседей. В то время, как Колумб с большим риском пересекал Атлантический океан, направляясь в неведомое, русские казаки последовательно, без отрыва от своей земли, присоединяли Сибирь и Приморье к России. Если учесть, что территории Японии и Китая расположены рядом с этими регионами России, Сибирью и Приморьем, и ни японцы, ни китайцы не сумели их занять раньше русских, то контроль, установленный русскими над этими землями, безусловно, свидетельствует о силе духа, стойкости в сражениях и необычайном авантюризме казаков. Их продвижение через Сибирь даже на Аляску и западное побережье Соединённых штатов ни в чём не уступает открытию Америки Колумбом.

Империя, созданная русскими, прочна, потому что, Билли, русские никогда не уничтожали самобытную культуру и веру покорённых народов. И не уничтожали тотально и сами народы.

«Шеф всегда умел мыслить масштабно. Поэтому он, а не я, занимает такой важный пост в разведуправлении», — подумал Билли.

— Поэтому, наша задача на все времена — обкладывать Россию военными базами, насаждать по её периметру угодные нам режимы, всеми способами, даже неприглядными с точки зрения морали, провоцировать её, разорять её, пока она не рассыплется на мелкие «удельные княжества».

Шеф снова подошёл к Билли.

— Что-то я с вами разоткровенничался. Но это лишь потому, что я вас давно знаю и доверяю вам. — Он согласен работать с нами? — перешел к делу шеф.

— Чтобы ответить на этот вопрос, мне необходимо ваше согласие на встречу с ним с целью зондажа.

— Нам нужны такие люди, Билли. Это, безусловно, ваша находка. Нет, не напрасно мы дорожим такими испытанными борцами за свободу, как вы, Билли, — шеф снова перешел на патетику, но, вспомнив вдруг о только что обсуждавшейся кандидатуре, он обеспокоено сказал: — Только вы теряйте времени, Билли, а то, как бы не подстрелили сорванца, пока мы тут с вами беседуем. И подыщите второго. Для отвода глаз.

Борис Великанцев сидел в непривычном одиночестве в номере отеля. Его экипаж уехал на аэродром, как всегда, на рассвете. А он остался в отеле.

Как могло случиться, что, бортовой инженер, ведущий инженер по лётным испытаниям противопожарного вертолёта Ми-6, один из лучших специалистов «фирмы» Михаила Леонтьевича Миля, остался вдруг за бортом, никому не нужным и никому не интересным?

Почему сочли целесообразным отстранить его от работы в составе экипажа Гарнеева, и кто принимал это решение, заведомо зная, что присланный вместо него специалист всего лишь борттехник? Чулков, безусловно, знающий, опытный, надёжный человек и специалист, но всё же борттехник, а не бортинженер.

Великанцев тупо смотрел на свой чемодан, куда осталось бросить бритвенный прибор, и вещи собраны, можно отъезжать. Но куда отъезжать? Домой, в Советский Союз?

Ну вернётся он, придет на любимую лётно-испытательную станцию (ЛИС), которой отдано без малого десять лет жизни. И что?

Начальник ЛИС, с которым у Великанцева до этого были дружеские отношения, скажет, отводя глаза в сторону и смущённо улыбаясь:

— Борь, тебя вызывают в партком и в кадры, смотайся туда.

Начальник деликатно не станет говорить, что задолго до приезда Великанцева ему звонил помощник начальника предприятия по кадрам и распорядился не допускать Бориса к работе.

И придётся дожидаться партсобрания, рассмотрения на нём его, Великанцева, персонального дела. Дожидаться, находясь в подвешенном состоянии — и не уволенным, и не допущенным к работе. Понятно, что рассмотрение на парткоме закончится исключением из партии и автоматическим увольнением с работы.

Куда он после этого пойдёт работать? Где его возьмут?

На какое бы предприятие он ни пришёл, отлаженная кадровая система, действующая по всей стране, заставит написать автобиографию и заполнить анкету. В этих документах он вынужден будет написать причину увольнения, главный кадровик позвонит в отдел кадров «фирмы» и ему наговорят такого, что и сам Великанцев о себе не знает.

Великанцев вдруг понял, что перед ним во всей своей сложности встал вопрос — как зарабатывать на жизнь? Вплоть до того, что придется, обшаривая урны и мусорники, собирать пивные да водочные бутылки. А ведь совсем недавно, летом прошлого года, будучи в отпуске в городе Ейске, он смеялся над одним таким мужиком.

Великанцев и теперь, находясь в катастрофичном положении, не сумел сдержать улыбки, вспомнив того мужика.

Борис с семьёй обосновался в палатке на Ейской косе, той самой косе, где когда-то базировались летающие лодки. Берег из мелкого ракушечника, неглубокое дно пляжа, уходящее далеко в лиман, в котором вода была ласковой и спокойной даже тогда, когда открытое море по другую сторону неширокой косы бурлило мутными волнами. Дешевая, только что сорванная с дерева, черешня, привозимая местными жителями прямо на пляж. Всё это делало их стоянку раем для маленьких детей.

Два раза в день — утром и вечером — на пляже появлялся местный мужик. Ходил он в белой, давно не стираной, рубахе, какие раньше одевали офицеры под китель, в заношенных офицерских галифе, сандалиях на босу ногу и новенькой, неизвестно при каких обстоятельствах добытой, форменной авиационной фуражке с яркими золотыми крылышками и крабом.

При взгляде на мужика поражали два несоответствия — военные галифе вместо сапог соседствовали с сугубо гражданскими сандалиями, и мощная, словно принадлежавшая богатырю, верхняя часть тела, к которой взяли, да и пристыковали ноги низкорослого человека.

Однажды, ранним утром, Великанцева разбудил крик:

— Это что же, голой бабе уже и искупаться нельзя!

Он, переходя от сна к неторопливой во время отпуска повседневной жизни, открыл глаза, увидел, что палатка подсвечивается оранжевым цветом, значит, взошло солнце.

Женский голос вновь прокричал:

— Нет, ты подумай, гад какой, продолжает смотреть!

Великанцев понял, что предыдущий окрик не был сном и решил выбраться из палатки.

Берег на полкилометра влево от палатки, и на таком же расстоянии вправо от палатки, был абсолютно пуст. Почему дамочке щёлкнуло искупаться нагишом прямо перед палаткой, где жил с семьёй Великанцев, неизвестно, наверное, и самому Господу Богу Но поскольку женская логика есть не что иное, как отсутствие всякой логики, Великанцев решил не задумываться над объяснением решения, принятого дамой, а взять, да и проследить взглядом в том направлении, куда было направлено возмущение обнажённой особы.

Там, на месте небольшой свалки консервных банок, вырос жидкий куст крапивы, за которым и засел санитар пляжа. Но едва он приподнялся, чтобы взглянуть без помех на запретный плод, как горизонтальные лучи восходящего солнца упали на золотую кокарду новой пилотской фуражки, заставив её предательски засверкать.

Его, может быть, не особенно и напугали женские крики, но увидев выбравшегося из палатки Великанцева, мужик, наверное, решил, что искусительнице подоспела подмога. Он встал во весь рост и, давая понять всем своим видом, что его интересовали и интересуют только бутылки, описав большую дугу, двинулся с пляжа. Но потрясение, испытанное им, всё же сыграло злую шутку — он ненароком попал на ту половину пляжа, где собирала бутылки конкурентка-старушка, которая, подбадривая себя громкой матерщиной, без предупреждения кинулась в бой, обнаружив прыть, неожиданную для её возраста.

«Воистину, справедливо — от тюрьмы да от сумы не зарекайся», — подумал Великанцев.

Как могло случиться, что весь состав дружного экипажа стал вести себя с ним крайне сдержанно, фактически не общаясь с ним, а только сухо отвечая на его, Великанцева, вопросы?

Может, падение началось, когда он познакомился с француженкой Элен? Или когда Никишев, руководитель их группы, назначенной для работы на юге Франции, пытался сделать его, Бориса, осведомителем? Или, как проще называет таких людей народ, «стукачом»?

«Нет, — вынужден был признать Великанцев. — Это началось давно, ещё тогда, когда я учился в пятом классе. Просто я не мог предположить, что обстоятельства выстроятся в цепочку, которая и приведёт к нынешнему моему положению».

Он и теперь не смог бы объяснить, почему в новом для него пятом «а» классе, куда его перевели после делёжки их четвёртого «в», ему вдруг понравилась одна девчонка. По мере того, как они подрастали, она нравилась ему всё сильней.

Он непередаваемо мучился, если она улыбалась другому мальчишке, пытался привлечь её внимание или заслужить её благосклонность какой-нибудь выходкой, в большинстве случаев, как он теперь понимал, абсолютно дурацкой, а, зачастую, и опасной для его жизни.

Систематические занятия спортом сделали его высоким, стройным и сильным. И учился он отлично.

Но красавица оставалась холодной.

После окончания школы он уехал учиться в Москву, а она в другой город.

Первое письмо от неё он получил, когда оканчивался второй курс института. Письмо было совершенно неожиданным и разбередило его душу, воскресив все школьные воспоминания. Он ответил. На летних каникулах они встретились в том небольшом городке, где учились в школе.

Вместе с бывшими одноклассниками ночи напролёт они бродили по городу, горланя песни типа «Любимый город может спать спокойно…», а потом оставались одни, не позволяя себе зайти дальше поцелуев.

Во время учёбы на третьем курсе он почти ежедневно писал ей письма, на которые сначала приходили редкие ответы, а потом она и вовсе перестала отвечать.

Но однажды всё изменилось. Будучи студентами пятого курса, они всей комнатой дружно игнорировали в тот день какую-то лекцию, по несчастью для неё, лекции, оказавшейся первой. То есть, спали. В дверь негромко постучали. Они, просыпаясь, вначале недовольно заворчали на раннего посетителя, посмевшего разбудить их, но дверь приотворилась, и серебряный голосок робко спросил:

— Здесь живёт Великанцев?

Это была она.

И снова в душе, уже почти забывшей её, бешеный огонь страсти, женитьба и первое протрезвление — ему так хотелось после ЗАГСа прокатиться по Москве на такси, чтобы как-то поделиться своей радостью с ребятами из своей группы, бывшими у них свидетелями. Но, как нарочно, такси всё не попадалось, и не прошло и пары минут, как она, злобно сдвинув брови, резко произнесла:

— Ну и где твоё такси? Буду я его ждать! Как же, нашел дурочку!

Притихшие ребята, гнетущее ощущение того, что он сделал непростительную глупость, заставили его замкнуться и молчать всё время, пока они ехали в «общагу» на трамвае.

Позже, работая на «фирме», он получил комнату площадью четырнадцать квадратных метров. Иногда, погостить и повидаться с внучкой, издалёка, раз в год, приезжала его мать.

Первый день поведение жены было нормальным, зато потом — что бы ни сделала мать, встречалось руганью. Без оглядки на соседей, с криками на всю улицу.

А ведь он работал не где-нибудь на овощной базе, а на лётно-испытательной станции, где люди рискуют жизнью, и оттого, что после очередной семейной драмы он может невольно допустить ошибку, зависела жизнь людей. Все сослуживцы были в курсе плохих семейных отношений, превративших его жизнь если не в пытку, то уж точно в безрадостное существование.

В отношениях с женой он почему-то должен был всегда оправдываться. Задержался на работе — виноват, потому что дома именно в этот день нужно было забить какой-нибудь гвоздь. Он пытался объяснить ей, что не мог не задержаться, потому что у них в этот день, как на грех, получились неважные результаты, а главный требовал разобраться, почему.

Тогда она принималась кричать, что как работать, так хоть домой не ходи, а как в должности повысить, так это, в первую очередь, других.

Иногда жена доводила его до исступления, и ему начинало казаться, что все аргументы исчерпаны, остаётся последний — ударом кулака в обезображенную криком физиономию прекратить этот крик раз и навсегда.

Он одевался и уходил из дома, чтобы побродить по парку и успокоиться или, если была возможность, брал очередной отпуск, даже в самое неподходящее для отпуска время, и уезжал к матери, чтоб хоть как-то успокоиться. Но через неделю жена присылала телеграмму, сообщая о болезни дочери, и он возвращался.

Жена вроде бы радостно встречала его, а на следующий день вновь начиналась пытка.

Ему давно уже стало понятно, что жена вышла за него замуж не по любви, а по какой-то другой причине, которая навсегда останется для него тайной. Потому что её поведение невозможно объяснить ничем, кроме отсутствия любви. Когда же у него возникала мысль о разводе, перед ним появлялись любящие глазки пока ещё несмышлёной дочки, и он гнал от себя эту мысль.

Теперь он ненавидел свою жену и перестал выполнять то, что называется супружескими обязанностями. Она же в ответ стала жаловаться своим подружкам, что её муж стал импотентом. Когда до него дошли эти слухи, он ещё сильнее возненавидел эту проклятую им жизнь и невольно, всё чаще и чаще, стал заглядываться на других женщин.

Тем не менее, он всё же продвигался по служебной лестнице, и даже вступил в партию, потому что это необходимо для полётов в заграничные командировки. Не членов Коммунистической партии Советского Союза, не женатых и не имевших детей в загранкомандировки не пускали, наверное, чтоб не сбежал в какую-нибудь страну. Известно, что только в загранкомандировках можно было чуть больше заработать, чем в Союзе, а также получить талоны для посещения магазина «Берёзка», где продавались заграничные товары, которые в обычных магазинах купить было невозможно.

Поскольку его биография формально соответствовала критериям отбора для заграничных полётов, Великанцева включили в состав экипажа Гарнеева, как ведущего инженера по испытаниям.

После посещения нашей делегации на Парижском авиасалоне президентом Франции генералом де Голлем, экипажу, к всеобщей радости всего личного состава, который насчитывал семь человек, объявили, что их командируют на юг Франции, в Марсель. Там они будут реально участвовать в тушении лесных пожаров, с завидной закономерностью опустошающих каждое лето леса на побережье Средиземного моря.

Совместно с летающими лодками «Каталина», снабжёнными противопожарным оборудованием.

— Конечно, — говорили французские специалисты, — не только грузоподъемность «Каталины» не идёт ни в какое сравнение с геликоптером русских, но и её маневренность. Русский геликоптер может вылить свои двенадцать тонн воды очень точно на угрожающий очаг огня, в то время, как «Каталина» это делает пролётом. Зачастую, вода, вылитая ею, испаряется, не долетая до земли. И всё же, мы хотели бы, чтобы и геликоптер, и «Каталина» поработали вместе. Результаты вашей работы не исключают того, что мы можем заказать Советскому Союзу партию геликоптеров, может быть, несколько десятков штук. Мы надеемся, что возможности вашего геликоптера вы раскроете во всей полноте.

Они перелетели на юг Франции в первой половине июня. В этот же день, как только им определили место стоянки и заправки вертолёта горючим и водой, а также места в отеле, мэрия города Марсель устроила банкет в их честь.

Кроме официальных властей Марселя на банкете присутствовали представители местного отделения компартии Франции и шесть французских специалистов, которые по очереди будут летать с ними, оценивать эффективность вертолёта и обучаться работе с противопожарным оборудованием.

Получилось так, что переводчица получила место за столом как раз напротив Великанцева. Она, мило грассируя даже тогда, когда говорила русскую часть фразы, уверенно переводила то, что говорилось обеими сторонами в официальной части банкета. А говорилось, что местные власти благодарны могучему Советскому Союзу, он снова пришёл на выручку Франции, как это не раз было в истории взаимоотношений между двумя странами, что французская сторона сделает всё от неё зависящее, чтобы русские соколы ни в чём не нуждались.

Постепенно, с ростом числа выпитых тостов, помощь переводчицы требовалась всё реже и реже, а когда на банкете, как и следовало по логике вещей, наметился всплеск советско-французской дружбы, Великанцев, как и она, воздерживавшийся от обильного употребления спиртного, пригласил её потанцевать.

Гарнеев, бывавший за границей много раз, свободно беседовал с представителем властей, а Петра — с французом по имени Мишель.

Они двигались между разбившимися на пары французскими и русскими мужчинами с потными лицами, что-то объяснявшими или доказывавшими друг другу, под непонятный, мурлыкающий напев, который Великанцев не смог бы назвать ни танго, ни фокстротом, ни твистом.

— Биг мен! — восторженно тыкал в грудь нашего штурмана Нестеренко маленький, толстенький и очень лохматый француз итальянского происхождения.

— А вот я, к примеру, не знаю итальянского языка в принципе, — чуть ли не стучал себя в грудь Нестеренко, убеждая представителя французской стороны. — А кличку запросто прилеплю тебе на итальянском! Скажи мне, ты итальянец?

— Си, си, итальяно! — отвечал тот и согласно кивал головой.

Они общались так громко и экспрессивно, что к ним стали прислушиваться остальные.

— Тополино! — торжествующе объявил Нестеренко под одобрительный гул.

— Мышонок! О, теперь так будут звать не только его, но и его детей! — перевела Элен то, как оценил прозвище француз по имени Патрицио. — Но вы ведь знаете, мсье Борис, что ваш Гоголь сказал нечто подобное ещё в прошлом веке.

— Я знаю то, что у французов всегда был свой путь в лёгкой музыке, — ответил Великанцев, придерживая её правой рукою за талию. — Как бы вы назвали этот танец — медленный фокстрот, танго?

— О, нет, — ответила она. — Это просто песня такая. Это французский шансон.

— Уж не Ив ли Монтан поёт?

Великанцев вспомнил, как в конце пятьдесят шестого года в Москву приехал этот известный французский актёр со своей женой Симоной Синьоре. Студенты тогда на всех вечеринках распевали: «Когда поёт Иван Монтан, пустым становится студенческий карман, и сокращаются расходы на питанье, когда поёт Иван Монтан». Когда же компания достигала потребной их душам кондиции, в ход шёл другой, куда более похабный напев: «Сиськи во! Жёпа, как абажюр, я совсем не тужю, что на тебе лежю…» Ну, и так далее. Разумеется, Великанцев, держа в руках такую красавицу, не стал распространяться об этом.

Он медленно, не зная предстоящей реакции, но действуя так, чтобы не вызвать преждевременного гнева, приподнимал пальцами правой руки край кофточки у неё на спине. И когда его пальцы проникли под кофточку и коснулись кожи, по всему её существу пролетел лёгкий трепет.

«О, какая она заводная. Что значит француженка! — с восторгом подумал Великанцев. Ему была очень лестна её реакция. — Такая смугленькая, несмотря на европейские черты лица. Не иначе, у неё в роду кто-то был туземцем. У них, французов, это модно, всякие там колонии».

— Как думаете, обойдутся тут без нас? — спросила она его.

— О, мадмуазель, уверен, переводчик им, по крайней мере, на сегодня, уже не нужен.

— В таком случае, беру на себя смелость пригласить вас на прогулку по морскому побережью. У меня тут недалеко припаркован автомобиль.

К удивлению Великанцева, средиземноморское побережье Франции оказалось очень похожим на Кавказское побережье Чёрного моря. Разве что дорога была более ухоженной да сглажены мостами дальние заезды в русла ручьёв с крутыми поворотами в глубине ущелья, называемые у нас на Кавказе «тёщиными языками».

Роль пассажира у такого юного и прехорошенького водителя, какой была Элен, для Великанцева была необычной. В Советском Союзе с его проблемными дорогами, отсутствием сервиса и дефицитом автомобилей женщина за рулём редко встречалась.

Здесь же, во Франции, автомобиль давно перестал быть роскошью, и выполнял изначальное предназначение, как средство передвижения.

Обычно водители, попадая на пассажирское сиденье, начинают тормозить, едва не проваливая ногой пол кабины, если манера езды сидящего за рулём окажется несколько иной. Им кажется, что уже давно пора тормозить, в то время, как тот всё ещё жмёт на акселератор.

Элен же вела машину уверенно, и её манера вождения ничем не отличалась от манеры вождения, какую имел Великанцев, поэтому он любовался морем, пейзажами и, разумеется, коленками Элен.

Перехватив его взгляд, она на одном из поворотов свернула на незаасфальтированную узкую дорогу, которая очень скоро вывела их «пежо» на уютную полянку, окруженную со всех сторон лесом. Посередине полянка была украшена небольшим прудом.

Элен остановила машину той стороной к лесу, где сидел Великанцев. Она вышла из машины и, оставаясь спиною к ней, взялась за подол платья и потянула его вверх.

Великанцев с пересохшим от волнения ртом наблюдал, как появились её загорелые бёдра и ягодицы. Ему показалось, будто она без трусиков, но это было не так. По её талии шла узкая полоска ткани, от которой посередине уходила вниз, исчезая между ягодицами, такая же узкая полоска.

На ней не было и лифчика. Когда она на мгновенье развернулась, чтобы швырнуть платье на сиденье машины, Великанцев увидел её небольшую грудь, и без лифа хорошо державшую изысканную форму.

Она, видимо, бывала довольно часто на этой полянке, потому что разбежалась в известном ей направлении и, оттолкнувшись от берега, в красивом полёте, выдававшем в неё спортсменку, нырнула.

Великанцев не знал, что ему предпринять, потому что ему вдруг стало стыдно. Стыдно за свои широкие, длинные и чёрные трусы, которые на родине называют «семейными», стыдно, оттого, что не было возможности взять из гостиничного номера плавки, изготовленные из того же чёрного сатина, что и трусы.

Он открыл дверь машины и, развернувшись, поставил ноги на траву, оставаясь сидеть спиной к пруду. До него доносились радостные всплески воды и призывы Элен, зовущей его искупаться.

Наконец ей надоело его звать, она Афродитой, освещенной закатным солнцем, вышла из воды и, нисколько не смущаясь своей почти наготы, направилась к машине. Почти, потому что её лобок прикрывался маленьким треугольничком ажурной ткани, прижимавшей к телу темные волосики, что, впрочем, не мешало самым непокорным из них проникать сквозь эту условную преграду.

— Борис, — перекатила она во рту шарик буквы «р». — Пойдемте купаться. Вода здесь чистая и прохладная.

Её кожа, охлаждённая купанием и лёгким ветерком, в капельках не высохшей воды, подтянулась на плечах и груди мелкими пупырышками «гусиной кожи», сделав фигуру Элен ещё более стройной и упругой.

«Такую фигуру грех скрывать. Вот оно — совершенство человеческого тела!» — подумал Великанцев. Потом он представил, как предстанет сейчас перед этим идеалом в «семейных трусах», и ему стало грустно.

— К сожалению, я не готов. Для меня сейчас купание — экспромт. Я не захватил с собой плавки, — произнёс он смущенно.

— О, вам не во что раздеться? Признаться, я думала, что причина более веская, например, вы не умеете плавать. А если причина в том, что нет плавок, то это не беда. Это условности, ведь здесь кроме нас никого нет.

Она немного подождала и, поняв, что Великанцев по-прежнему не желает раздеваться, подошла к нему вплотную и стала расстёгивать пуговицы его рубашки. Обнажив его волосатую грудь, она ласковым движением, почти не прикасаясь, погладила её ладошкой с растопыренными пальчиками, её руки скользнули вниз и нащупали пряжку ремня.

— Не стесняйся, у нас нагишом купаются даже на городских пляжах, — шептала она, парализуя его волю. А, если признаться честно перед самим собой, он и не очень-то хотел сопротивляться.

Она требовательно потянула штаны вниз, и её пышные волосы коснулись его, как когда-то в далёком детстве во время купания касались волосы его матери.

Он, переминаясь с ноги на ногу, высвободился из брюк и, слегка разбежавшись, оттолкнулся от берега в том месте, где недавно отталкивалась она.

«Удивительно, — подумал он. — Оказывается, во Франции, рядом с такими большими городами, как Марсель, сохранились укромные, заповедные уголки».

Эта полянка была теперь лишь для них, двоих.

— Как это? Ля шваль, это лошадь. В русском языке есть много слов, взятых из французского, — заговорила она, приходя в себя после первого безумия. — Когда Наполеон бежал из холодной, заснеженной России, то его армия оставила там много павших лошадей. Мертвые лошади валялись повсеместно. Русские, словно прилежные ученики, стали с тех пор называть словом «шваль» всё ненужное, бросовое, не имеющее ценности. Но я не об этом. Я забыла, как по-русски называется лошадь в мужском роде, которая дает продолжение лошадиному племени.

— По-нашему — это жеребец, — подсказал Великанцев.

— О, да! Жеребец! — вспомнила одновременно с подсказкой Элен и точёным указательным пальчиком ткнула в волосатую грудь Великанцева. — Ты настоящий жеребец!

И Великанцев, давно поставивший крест на радостях жизни, почувствовал, как неизведанное, запретное, и оттого более обострённое, счастье переполняет его, отчего у него из спины осязаемо вырастают настоящие крылья. Он впервые почувствовал себя желанным мужчиной, самцом, животным, которому необходимо взять её ещё раз! И он теперь не робко, как было в первый раз, а властно, требовательно и сильно привлёк к себе эту необычайно красивую женщину.

Было темно, когда она подвезла его к отелю.

— Элен, можно задать тебе один вопрос? — попросил он. — Только ты не обижайся, пожалуйста.

Она внимательно посмотрела на него, словно старясь предугадать, о какой пакости, если заранее извиняется, он надумал спросить, и согласно кивнула.

— Элен, ты такая юная. Откуда такой богатый опыт в интимных делах?

— Регулярно читаю детские журналы, — ответила она усмехнувшись. — У вас, в Советском Союзе, тоже есть такой журнал. Называется «Мурзилка».

И, засмеявшись, нажала на акселератор.

Такие встречи были у них почти ежедневно, пока шло оборудование площадки на берегу живописного озера рядом с небольшой французской деревней.

Жители вначале протестовали, особенно после того, как при выборе места под площадку на берегу озера приземлился такой гигант, как Ми-6. Вся деревня сбежалась наблюдать, как он с неимоверным шумом своих двигателей заходил на посадку.

Но властям кантона удалось убедить жителей деревни, что оборудование площадки для заправки геликоптера водой в их интересах, так как гарантирует им спасение их деревни от лесного пожара.

Менее чем за месяц при непосредственном участии Великанцева удалось сделать бетонированную площадку, установить насосы, проложить необходимые трубы, шланги, рукава и подвести электричество. Теперь заправка двенадцатью тоннами воды обеспечивалась за считанные минуты, не требуя выключения двигателей геликоптера.

После пробных полётов им пришлось кое-что подправить в технике, и заправка водою заработала отлично. Они начали выполнять полёты на тушение пожаров.

Жара стояла нестерпимая. Весь экипаж — пилоты Гарнеев, Петра, штурман Нестеренко, бортинженер Великанцев, ещё трое наших ребят, участвующих в заправке водою и отслеживающих работу оборудования «на слив» летали в рабочих комбинезонах прямо на голое тело. Двое, иногда трое французов — Мишель, Патрицио и Тополино, обучающиеся работе с противопожарным оборудованием, летали по очереди. Элен, как переводчица, летала постоянно.

Наиболее сильно ежедневные полёты изматывали Гарнеева и Петру. Оказалось, что пилотировать вертолёт, даже такой большой, как Ми-6, в условиях, когда под ним горит лес, намного сложнее, чем в обычных условиях.

Дело в том, что с ростом температуры воздуха мощность двигателей уменьшается. Теоретически, наибольшую работу можно получить, если рабочее тело, в нашем случае — воздух, на входе в двигатель сильнее охладить, а в двигателе, путем впрыска топлива, как можно сильнее его нагреть.

А тут температура воздуха достигает почти сорока градусов по Цельсию. Мощности двигателей едва хватает, чтобы поднять полезный груз в двенадцать тонн. Когда же вертолёт оказывается над очагом пожара, окружающий его воздух разогрет ещё сильнее. Это снижает мощность двигателей, но пока вертолёт летит от места заправки водой до пожара, он израсходует значительное количество керосина, а, значит, уменьшится общий вес машины. Поэтому, мощности двигателей хватает, чтобы держать машину в воздухе. Но над пожаром разогретый воздух резко уходит вверх, создавая невероятные завихрения, называемые турбулентностью. А рядом с пожаром холодный воздух мощно подсасывается в сторону огня, подпитывая процесс горения кислородом, а это означает, что где-то неподалёку от пожара есть (мощные нисходящие потоки воздуха. И пилоты обязаны движениями органов управления машиной мгновенно парировать возникающие возмущения воздушной среды.

Так они работали в течение полутора — двух недель, пока однажды вечером руководитель делегации Никишев не попросил Великанцева зайти к нему в номер.

— А, Боря, привет, заходи, присаживайся, — пригласил Никишев.

Не бывавший ни разу у Никишева в номере, Великанцев сразу же отметил для себя, что тот неплохо устроился. В то время как все изнывали и выбивались из сил от жары и работы по двенадцать часов в день, здесь, в номере, царила приятная прохлада через отверстие в стене, обрамлённое красивой решёткой, шелестел охлаждённый кондиционером воздух. Окна прикрывали лёгкие белые пластины жалюзи.

— Интересно, почему теперь всё чаще, приглашая сесть, говорят «присаживайтесь»? — спросил Великанцев.

— Ха, — хмыкнул Никишев. — Да потому, что всё равно посадят!

Он обошёл вокруг небольшого столика и тоже погрузился в кресло. Протянув руку к холодильнику, достал бутылку оранжада и, плеснув его в стаканы, подтолкнул один из них в сторону Великанцева.

«Чего это он принялся разыгрывать из себя босса? С такой-то рязанской рожей», — подумал невольно Великанцев, наблюдая, как манерничает Никишев, словно в зарубежном детективе.

— Ну, как работается? — спросил Никишев, придав голосу простецкий оттенок.

— Да ничего, нормально, — ответил Великанцев на дежурный вопрос дежурной фразой.

— Это хорошо. А как «лягушатники»? Привыкают помаленьку к нашему советскому ритму работы? Усваивают передовую технику?

— Да вроде бы, усваивают. Особых трудностей в общении с ними нет, — ответил Великанцев.

— Ха, ха, ха, — рассмеялся Никишев. Да ты, Великанцев, оказывается, юморист! Какие же могут быть трудности, если ты завоёвываешь их любовь и расположение к нашей Советской Родине не только самоотверженным, честным трудом, но и… — Никишев показал глазами и кивнул головой в известном направлении — молотобойцем!

— Кстати, — продолжал Никишев, — скажи-ка по секрету: у неё, случайно, не поперёк?

У Великанцева резко пересохло во рту. Он уже слышал подобную байку от конструктора известного планёра МАК-15 Михаила Александровича Кузакова, тунгуса по национальности. Но Кузакова, как наивного представителя матери-природы, разыгрывали сразу же после окончания войны наши лётчики, сходившие с ума от одной мысли, что остались в живых.

Кузакову, пилоту «Дугласа», возившему Патриарха всея Руси Алексия 1 по фашистским лагерям смерти, приходилось бывать по вечерам в ресторанчиках и казино поверженной Германии и наблюдать там, как дружно сдаются нашим офицерам немки, ошалевшие без своих немецких мужчин.

Он ещё подумал тогда, что не напрасно в старину победители отдавали своим солдатам взятые ими города на трое суток, и что вряд ли женское население тех городов так уж сопротивлялось победителям. Может, и здесь не обходится без тайных, непознанных человеком, законов природы, старающейся в интересах здоровья и выживания человечества перемешивать кровь географически дальних народов.

На укоризненный вопрос Кузакова, познавшего церковные обороты речи в общении с высокопоставленными священнослужителями: «Братцы, а что это вы пустились во все тяжкие?», в одном из казино, куда Кузаков зашел перекусить, ему дружно объяснили:

— А ты разве не знаешь? Говорят, у них бывает поперёк.

— Ну и что, хоть одна такая попалась? — спросил сын Подсменной Тунгуски.

— Да в том-то и дело, что пока не попалась. Вот мы изо всех сил и ищем!

Но тогда только что окончилась война, и дурачился народ, выживший в войне. И байка, рассказанная Великанцеву Кузаковым, казалась безобидной и наивной. Теперь же перед Великанцевым сидел молодой, холёный и самоуверенный человек, явно согласовавший действия со своим руководством. И в его исполнении вопрос звучал сверхцинично. Даже удивительно, что ради вербовки осведомителей органы не брезгуют такими мерзостями.

— О чём это ты, Великанцев, задумался? — во взгляде Никишева появилась та холодная интонация, с какой обычно хищники смотрят на свою жертву.

Понимая, как сейчас Великанцев ненавидит его, Никишев, не дождавшись ответа, продолжил:

— Ты, Великанцев, аморальный тип. Своим разнузданным поведением ты дискредитировал моральный облик советского человека, и ты не достоин представлять нашу страну за рубежом. Нами подготовлено письмо о твоём недостойном поведении с ходатайством об отправке тебя в Союз.

Великанцев невольно покрылся испариной. «Это конец, — подумал он. — С работы теперь точно выгонят, доложат обо всём скандальной супруге, а это неминуемый развод. Катастрофа».

Состояние Великанцева не ускользнуло от внимания Никишева.

— Что-то ты совсем приуныл, — с наигранным весельем сказал Никишев. Он теперь играл с обречённым, как кошка с мышкой, убегающей от хищницы в ужасе предстоящей смерти. — Брось грустить. Жизнь по-прежнему прекрасна и удивительна!

Великанцев затравленно молчал.

— Но мы не дадим хода этому письму при одном условии.

Великанцев поднял глаза на Никишева, и тот увидел, что во взгляде бортинженера промелькнула тень надежды. Никишов решил, что теперь Великанцев психологически задавлен полностью.

«Всё-таки, насколько здорово отработаны методики допросов, — самодовольно подумал Никишев. — Сначала напугать, поставить в катастрофическое положение, а потом дать неожиданный лучик надежды, — и человек твой!»

— При одном условии, — Никишев поймал пристальным взглядом глаза Великанцева так, чтобы тот не мог их отвести, пока он будет говорить об этом условии. — Ты должен будешь помогать нам, сообщая о разговорах, которые ведутся между членами экипажа, а также между нашим экипажем и французами. О том, какие вещи куплены в магазинах, какие комментарии при этом отпускались лётчиками, где бывали, с кем общались, ну и вообще обо всём интересном.

Великанцев понял, что его вербуют в «стукачи», в сексоты. Слово-то какое — «сексот», сокращенно от двух слов: секретный сотрудник.

Он знал, что на каждом мало-мальски значимом предприятии обязательно есть «стукачи». Их можно запросто вычислить: в дни получки они тянутся друг за другом в отделы режима, где им доплачивают к основной заработной плате по тридцать рублей. Видать, кто-то очень остроумный назначил им такое жалованье, численно совпадающее с тридцатью сребрянниками библейскому Иуде Искариоту.

И вот теперь сам попал кандидатом в «стукачи».

Никишев, принявший было молчание Великанцева за согласие, решил закрепить успех вербовки первым доносом Великанцева:

— Ты можешь прямо сейчас рассказать мне, о чём болтали лётчики всё то время, что находятся во Франции, ведь ты общаешься с ними постоянно.

— Ничего особенного они не говорили и не обсуждали, кроме технических вопросов.

Никишев поднялся из кресла и подошёл вплотную к Великанцеву:

— Вот что, половой гигант. Даю тебе три дня на раздумье. Если через три дня не будет первого доклада, пеняй на себя. То, что я дам ход письму, будет твоим выбором.

Никишев, давая понять, что встреча окончена, отошёл к окну и, слегка раздвинув жалюзи, стал заинтересованно разглядывать происходившее на улице.

Великанцев ходил сам не свой. Ему становилось омерзительно, едва он представлял, как впервые будет доносить на своих товарищей, в то время, как они, доверяя ему, будут откровенно обсуждать, почему в СССР нет и доли того изобилия товаров, как во Франции, почему все страны, у которых мы выиграли войну ушли так далеко вперёд по жизненному уровню своего населения, почему мы хотим навязать наш общественно-политический строй, наш образ жизни и нашу культуру всему миру, а у самих заплёванные подъезды и загаженные, полусожжённые лифты, в которые противно войти.

Потом наступал период, когда ему казалось, что это так просто, пойти и наклепать на своих товарищей. Подумаешь, ну расскажет он, о чём они болтают, что, у них убудет что-нибудь?

К концу второго дня, во время заправки вертолёта водой, к нему подошёл Гарнеев с целью осмотра системы, они на некоторое время остались вдвоем, и Гарнеев спросил:

— Боря, что с тобой происходит? У тебя всё в порядке?

Великанцев вдруг подумал, что Гарнеев, как Герой Советского Союза, а не рядовой лётчик, сможет выручить его, выступив в защиту его профессионализма, сказав, что он против отчисления Великанцева из экипажа, что не видит другой кандидатуры бортинженера, что Великанцев безукоризненно и, в чём-то даже, придирчиво готовит машину к полётам, осматривая и проверяя самые укромные места.

И он в припадке откровенности (теперь, сидя в одиночестве, Великанцев не мог найти определения тому состоянию души) рассказал Гарнееву о беседе с Никишевым.

К своему удивлению, Великанцев обнаружил, что на следующий день весь состав экипажа перестал с ним общаться.

Никишев тоже не вызывал, а сам Великанцев теперь подчеркнуто избегал встречи с ним.

«По-видимому, — думал Великанцев, — Гарнеев, сам когда-то проходивший школу человека, отстранённого от работы, решил, что плетью обуха не перешибёшь, и выступать в защиту его, Великанцева, не стоит».

И вот прилетела замена. Великанцев сдал дела, рассказал, ничего не скрывая, о тонкостях работы систем, обнаруженных в процессе лётных испытаний, и Чулков сегодня впервые улетел в составе экипажа.

Великанцев тупо уставился на свой чемодан, понимая, что выхода из создавшегося положения попросту нет.

Так он сидел, может быть, час, а, может, больше, пока не зазвонил телефон. Телефонный звонок словно вытащил его из небытия, возвращая к событиям жизни.

Он было решил, что это звонит Никишев, и решил не подходить к телефону. Если тому надо, то и сам придёт.

Но телефон продолжал настойчиво звонить, Великанцев дотянулся до аппарата и снял трубку.

Гигантский геликоптер, со свистом рассекая воздух несущим винтом, круто парашютировал, проходя над озером, на асфальтированную площадку, специально оборудованную на берегу. Отбрасываемые вниз струи воздуха рябили и завихряли воду под ним.

На киле вертолёта, там, где вращался, сливаясь в прозрачный диск, хвостовой винт, был изображён красный флаг с серпом и молотом в верхнем переднем углу, флаг, обрамлённый широкими белыми полосами, выделявшими его от остального тела геликоптера, тоже окрашенного красным цветом.

После посадки геликоптер с озером связали трубопроводами, по которым вода засасывалась в танки, расположенные в фюзеляже, в последовательности, продиктованной центровкой.

И хотя геликоптер находился на земле, пилоты не выключали его двигатели, и гул двигателей, в который временами вклинивались хлопки, похожие на взрывы, заполнял пространство ущелья.

Берег озера, расположенного в распадке гор на юге Франции, был отмечен редкими вкраплениями шезлонгов отдыхающих, в силу почтенного возраста выбравших это тихое, уединённое местечко вместо бурной жизни, характерной для побережья средиземного моря.

Геликоптер своими регулярными визитами для загрузки водой, безусловно, раздражал их, но они относились к этому с пониманием, а некоторые из них даже с интересом, потому что причина этих визитов была более чем уважительная — к озеру с юга приближалась полоса лесных пожаров.

Геликоптер, нарушивший размеренный ритм жизни этого местечка, заставил некоторых отдыхавших вооружиться биноклями, и тогда они могли разглядеть в его кабине пилотов, так умело и неутомимо управлявших машиной, похожей на доисторического монстра.

— Какое захватывающее зрелище, не правда ли? — спросила холёная блондинка своего спутника, откинувшегося в шезлонге и лениво наблюдавшего за геликоптером. — А я уже думала, что меня ничем не удивишь.

— Для меня всегда было загадкой, малышка, как русские умудряются создавать такие машины, равных которым нет в целом мире, но не могут сделать для своих женщин и пары модных дамских туфелек, — мужчина, видимо имевший отношение к производству обуви, поднес ко рту стакан с холодным оранжадом.

— Но это их неумение полностью компенсируешь ты, не так ли?

— В какой-то мере. Похоже, после визита президента в Россию для нас откроется бездонный русский рынок. Если этот прогноз оправдается, у нас появится возможность реконструировать фабрику и удвоить, утроить выпуск обуви. Надеюсь, мы получим такую возможность. Ведь повезло же макаронникам, у которых русские покупают завод по производству легковых автомобилей. Такой же по размерам, как сам «Фиат». Пока я могу только мечтать о таком варианте, — он поставил пустой стакан на небольшой столик рядом с шезлонгом. — Похоже, контракт будет скоро подписан, и это будет сделка века.

Джулио подошел к столу, оборудованному перед входом в кабину пилотов, снял противошумные наушники, надел гарнитуры и подключился к СПУ (самолетному переговорному устройству).

«Все-таки, как шумно. Находиться в геликоптере без наушников или гарнитур просто немыслимо. Все эти тысячи шестерёнок, вращаемых двигателями геликоптера, визжат, каждая на своей ноте, сливаясь в адскую какофонию звуков, чуждых человеческому уху. Стоит только на мгновение остаться без наушников, и дня два-три будешь ходить, словно оглохший».

Он сел у стола на откидной стульчик. На другом стульчике, откинутом от борта, пристроилась Элен.

Доклады о заправке водой танков геликоптера поступали на русском и французском языках, но русский экипаж давно усвоил реплики французов, поэтому в услугах Элен практически не было нужды. Она явно скучала, рассматривая карту района, охваченного лесным пожаром.

Габариты фюзеляжа геликоптера позволяли расточительно расходовать внутреннее пространство геликоптера, и хотя на карте были отменены даже мелкие ручейки и лесные тропы, она казалась маленькой на столе внушительных размеров. Русские в шутку рассказывали, что председатель комиссии, утвердивший акт приемки геликоптера, генерал, известный лётчик-ас Второй мировой войны, удивился тому, сколько бутылок водки уместилось после заседания комиссии на этом столе, предназначенном исключительно для авиационных карт.

Наконец, последовал доклад об окончании заполнения водой танков геликоптера, и в наушниках позвучало «Аванте!»

Джулио наблюдал, как Гарнеев для дополнительной подстраховки, высунувшись чуть ли не на полкорпуса в открытую дверь кабины, осмотрел, на сколько это было возможно, свою сторону, а второй пилот Петра проделал то же самое с правого борта.

В гарнитурах прозвучало по-русски:

— Экипаж, внимание! Взлетаю!

Гарнеев установил двигателям требуемые обороты, отчего вой вращающихся приводов геликоптера стал совершенно нестерпимым, а левая рука Петры, сгибаясь в локте, потянула вверх рычаг шаг-газа.

Зазор между землёй и тенью, падающей от стоек шасси, увеличивался — геликоптер взлетел и, тяжело набирая высоту, двинулся в распадок между горами туда, где виден был дым лесного пожара.

Вдали мелькали, сменяя друг друга, летающие лодки «Каталины», струи морской воды, выброшенные ими на жуткий пожар, испарялись, даже не долетев до земли, делая их работу совершенно неэффективной, похожей на сизифов труд.

Экипаж геликоптера работал молча, но слаженно и чётко. Штурман Нестеренко, это у него на банкете из-за неимоверного количества спиртного, исчезнувшего в его могучей груди, прорезалось знание итальянского языка, в результате чего Джулио получил прозвище «Тополино», изредка показывал рукой корректировку направления полёта.

Джулио вспомнил, что существует инструкция для американских морских пехотинцев, какое количество напитка и в какой стране можно выпить без риска для жизни. Что касается водки, то в инструкции указана цифра летальной дозы для «джи ай» в 300 миллилитров. При этом в скобках содержится исключение из правил: кроме русских.

Так этот русский штурман перекрыл норму американского морского пехотинца минимум в три раза, и ничего, работает.

Между пилотами, спиною к грузовому отсеку, разместился борттехник Чулков. Теперь он готовил машину к полётам.

«Теперь самое время, чтобы подложить русским адскую машинку. Это Великанцев заглядывал во все щели, спрятать мину было невозможно, только взять её с собой. Но это означало бы, что следует пожертвовать собой. А ради чего? Ради какой высокой цели? Ради бизнеса дядюшки Билли? А этот, хоть и действует в соответствии с требованиями инструкций, но не более того. Значит, эта скотина Билли скоро обратится ко мне», — думал Тополино. — «Я суну по штуковине под кресла пилотов. И стану богатым».

В то утро Джулио вышел из коттеджа и, открыв дверцу своего «пежо», бросил на заднее сиденье кейс, в котором лежала пара сорочек и бритвенный прибор. Впереди было три дня, свободных как от службы, так и всех других забот. Наконец-то, от него отстанут эти прилипчивые американцы, которые стараются втянуть его в какое-то грязное дельце.

Настроенный благодушно, Джулио, тронув машину, подъехал к контрольно-пропускному пункту. Он успел переодеться в гражданскую одежду и, подумав, что сержант, дежуривший у выезда, не узнает его, стал искать пропуск.

Но у шлагбаума торчал старый знакомый, пришедший на службу из резервистов. Он подошел, бесцеремонно сунул голову в открытое окно машины и просительным тоном, так, чтобы не слышали никто, кроме Джулио, сказал:

— Привет, Джулио. Наконец-то ты смог вырваться. Не иначе, как за тем, чтоб навестить свою крошку.

Джулио, расплывшись в улыбке, согласно кивнул.

— Раз так, сделай одолжение старику Жаку, привези пару бутылочек виски или, ещё лучше, русской водки. Надоело цедить нашу бурду.

Ворота отъехали в сторону Джулио, нажав акселератор, почувствовал, как «пежо» мягко взял с места и бесшумно понес его к шоссе. До радостной встречи предстояло проехать, без малого, сотню километров.

Джулио привычно взглянул в зеркало заднего вида. Он увидел, как удаляются ворота с названием базы и старину Жака, уже говорившего по телефону.

Откуда мог знать Джулио, что его старый знакомый Жак в это время говорил в телефонную трубку:

— Да, мсье. Он только что выехал с базы. Автомобиль марки «пежо», номер…

На базе царил «сухой закон», поэтому все служившие на ней как чуда ждали, когда настанет их черёд вырваться из-за колючей проволоки на свободу; счастливчик, отправлявшийся за ворота, получал массу поручений, направленных на преодоление неудобств «сухого закона».

«Пежо», выполнив на эстакаде правый поворот и не останавливаясь перед знаком «стоп», вылетел на шоссе. В этот ранний час многорядное шоссе было совершенно пустынным, только вдали маячил чей-то одинокий автомобиль, и Джулио, невольно нарушивший правила движения, тут же забыл о допущенной ошибке и добавил скорости.

Шоссе плавной дугой обогнуло холм и когда опять вышло на прямую, Джулио, бросавший время от времени по привычке опытных водителей взгляд в зеркало заднего вида, с досадой обнаружил, что его догоняет полицейская «канарейка» с включенной «мигалкой».

«Неужели засекли нарушение правил? — подумал Джулио, но, успокаивая себя, решил: — Наверное, ребята спешат по своим делам».

Полицейская машина, тем не менее, настигала его, потом, включив сирену, обогнала. На задней панели полицейского «рено» горел транспарант: «остановитесь».

«Вот досада! Совсем нет времени на выяснение отношений с ажанами, а ещё нужно заскочить за напитками, которые так хотелось захватить с собой».

Как все водители, Джулио не выходя из машины, достал документы и, приоткрыв окошко, ждал, когда полицейские подойдут.

Один из них действительно подошёл, другой, подстраховывая его, держался поодаль, делая вид, будто разглядывает какие-то дефекты на кузове «пежо». На боку ажана болтался бинокль без футляра.

— При выезде на главную дорогу вы пренебрегли знаком «стоп», не так ли? — сказал полицейский.

— К тому же у вас повреждена облицовка радиатора, а мы как раз ловим машину с такими приметами, — продолжал ажан и, увидев, как удивлённо поползли вверх брови на лице Джулио, уверенного, что его машина цела и не имеет даже малейших повреждений, добавил: — Вы можете выйти и убедиться в этом.

Джулио вышел из машины, и в то же время полицейский невзначай обронил на дорогу его документы. Джулио подсознательно нагнулся, чтобы поднять их, и тут же сильный удар по затылку вогнал его в нокаут. Угасающим сознанием он понял, что ему заламывают руки и увидел, как из проносящейся на эту сцену удивлённо, сплюснув нос о боковое стекло, смотрел какой-то малыш…

Джулио медленно приходил в сознание. Он увидел себя в белой комнате с блестящими стенами. Какие-то люди сидели вокруг стола. Заметив, что он начал шевелиться, из-за стола выбрался огромный детина, подошёл к Джулио, поглядел внимательно ему в глаза и сунул под нос флакон с жуткой гадостью.

Резкий запах встряхнул всё существо Джулио, заставив его вздрогнуть всем телом и глубоко вдохнуть, отворачиваясь от детины, продолжавшего совать ему свой флакон с тупой безжалостностью.

Из-за стола вышел ещё один человек и, прихватив стул, устроился напротив Джулио. Это был тот американец, дядюшка Билли, показавшийся теперь Джулио всесильным, потому что ему подчинялась даже французская полиция. Дядюшка Билли уже пытался склонить Джулио к сотрудничеству с ним.

С мягкой, отеческой улыбкой, дядюшка Билли сказал:

— Похоже, сынок, ты приходишь в себя и начинаешь узнавать дядюшку Билли. Верно, ты подумал, что тебя приволокли в полицию, и по этой причине сильно расстроился, даже сознание потерял.

Улыбка американца показалась Джулио обаятельной.

— Или, может быть, мои ребята перестарались и вкатили тебе слишком крепкую оплеуху? Вообще-то я предупреждал этих скотов, — дядюшка Билли кивнул в сторону стола, — чтобы они аккуратней обращались с офицером французской армии.

— Почему меня притащили сюда? — спросил Джулио.

— Узнаю в тебе настоящего мужчину, сынок. Франция всегда была богата суперменами. Ах да, ведь ты итальянец, хотя и с французским паспортом, — дядюшка Билли критически осмотрел жалкую на данный момент фигуру Джулио, словно уточняя, правильно ли в данном случае он применил слово «супермен». — Я ни одной минуты не сомневаюсь в том, что в глубине души ты тайно ненавидишь французов, этих ничтожных лягушатников. Поэтому, ты должен прислушаться к голосу собственного разума и дать согласие на то предложение, что я уже однажды сделал тебе. Ты ведь прекрасно понимаешь, раз я открыл тебе наши карты, ты просто обязан принять это предложение.

— А если, — заикнулся Джулио, — а если это невозможно?

— В таком случае, ты просто исчезнешь с лица земли, пропадёшь без следа, никто даже не узнает, какая судьба настигла тебя. Пойми, мы не имеем права оставить тебя в живых, раз тебе известны наши намерения. И покинуть этот мир тебе придётся прямо сейчас и твоего согласия уже не потребуется.

— А если я соглашусь работать на вас? — дрогнул Джулио.

— В таком случае, ты будешь иметь всё, сынок! Всё, что только пожелаешь! Ты навсегда забудешь о необходимости постоянно подсчитывать остатки жалованья в конце каждого месяца. Судя по твоему багажу, деньжат у тебя не густо. А тут ещё малышка. Она хоть и малышка, но чтобы завоевать её расположение требуются немалые затраты. Ведь она, как всякая хорошенькая женщина, давно поняла, что одеваться должна бесплатно, а раздеваться за большие деньги, не так ли?

Джулио поднял правую руку и несколько раз сжал и разжал кисть, разминая её.

— Отрадно, что парень оказался благоразумным, — прокомментировал дядюшка Билли и, обращаясь к тем, кто сидел за столом: — Пока парень будет приводить себя в порядок, загрузите в багажник его машины всё, чтобы можно было не задумываясь провести три дня с хорошенькой девчонкой.

И тут же двое кинулись за дверь, чтобы наилучшим образом выполнить поручение дядюшки Билли.

Начавшаяся тряска засвидетельствовала о том, что геликоптер вышел на пожар. На этот раз пилотирование усложнялось ещё и тем, что огонь распространялся по крутому склону горы, поэтому расстояние по левому борту от несущего винта до земли было намного меньше, чем справа.

Элен побледнела, она всегда становилась бледной, несмотря на её смуглую кожу, едва геликоптер начинало трясти.

Штурман сделал характерный жест и пилоты, Гарнеев правой рукою, а Петра — левой, потянули специальные рычаги, похожие на скобы, расположенные в верхней части кабины. Начался слив воды.

«Сюда бы ещё три — четыре таких геликоптера, и Франции больше не пришлось бы опасаться лесных пожаров», — подумал Тополино.

С того места, куда упала вода, поднималось густое облако пара. Геликоптер, делая правый разворот, уходил от пожара в сторону долины.

Тряска улеглась, Элен облегчённо вздохнула.

— Ты бы отдохнула сегодня, — пожалел её Тополино. — Теперь вполне можно обойтись без тебя.

Он вновь обернулся в сторону пилотской кабины и тут же увидел, как лобовое остекление кабины пилотов внезапно окрасилось в красный цвет. Красная краска струями потекла вниз, оставляя на стекле мутные следы, что-то в кабине стало непривычным, и Тополино понял, что именно: это исчезли пилоты. Вместо них были только бесформенное, ни на что не похожее, красно-чёрное месиво.

Геликоптер, несмотря на свою внушительную массу, закружился всё быстрее за несущим винтом, центробежная сила ударила Джулио и Элен о борт геликоптера и прижала их так, что у них не было сил пошевелить хотя бы пальцем.

«Значит, Билли не поверил мне и нашел кого-то другого», — это последнее, о чём успел подумать Тополино.

Обувной фабрикант давно уже обратил внимание, что к их разговору прислушиваются двое мужчин, сидевших неподалёку, но ближе к воде. Вдруг один из мужчин, тот, что постарше, обернулся:

— Простите, но сближение с русскими мне представляется делом спорным. Этому не бывать! Никогда не бывать! Мы отучим этих русских совать нос туда, куда их не просят. Они не появятся больше ни над этим озером, ни в стране вообще. Мы позаботимся об этом. Им не помогут удержаться здесь даже такие люди, как вы, готовые за несколько долларов в свой карман продать интересы нации.

Фабрикант, опешивший перед таким натиском, дал бы этому человеку лет эдак не более шестидесяти от роду, загорелое, натренированное тело которого почему-то сразу наталкивало на мысль о его принадлежности к спецслужбам. Причём, не к интеллектуальной, а к их силовой составляющей.

— Ну-ка, приятель! — обратился незнакомец к своему спутнику. — Пойди, позвони тому русскому, что торчит в отеле в ожидании самолёта в Россию. Пожалуй, вот-вот наступит время взбодрить его!

— Сей момент, дядюшка Билли! — ответил тот, что помоложе.

Привыкший беспрекословно выполнять приказы, он послушно встал и, отряхнув песчинки, прилипшие к икрам ног, направился к телефонной будке, стоявшей неподалёку.

Ему пришлось долго ждать, пока на другом конце провода, наконец-то сняли трубку. «Похоже, парень там совсем впал в отчаяние», — подумал он и посмотрел на часы. Всё должно случиться буквально через несколько секунд.

Конечно, задание, которое, можно считать, он выполнил, было куда как менее опасно, чем бегать в атаку во Вьетнаме. А общественно-политический резонанс будет несоизмеримо сильнее.

Теперь он с ужасом вспоминал последний бой, после которого встретился с дядюшкой Билли. Тогда первым с лужайки, находившейся в центре Сайгона у воинской части морских пехотинцев Соединённых Штатов Америки, стартовал геликоптер «чинук». Вслед за ним в воздух дружно взмыла стайка из десяти открытых с боков «ирокезов». На полу «ирокезов», свесив ноги за борт, сидели американские морские пехотинцы вперемешку с вьетнамскими рейнджерами.

Хотя в начале пути полёт проходил над территорией, контролируемой Сайгоном, солдаты сразу же взяли винтовки М-16 наизготовку. Кроме этого, над касками солдат торчали стволы крупнокалиберных пулемётов, по одному с каждого борта «ирокеза».

При развороте на север беспорядочно взлетевшая группа «ирокезов» организованно построилась в правый пеленг, первенство в котором было отдано двухвинтовому, похожему на летающий вагон, «чинуку».

По бортам «чинука» на штампованных из алюминия откидных сиденьях разместилось несколько американцев, зажавших коленями свои автоматические винтовки.

Вьетнамец, державшийся за ручки крупнокалиберного пулемета, внимательно оглядывал местность под геликоптером и время от времени двигал стволом в том направлении, которое казалось ему подозрительным.

Костяшки его пальцев побелели от напряжения.

Геликоптеры были посланы на помощь группе, пытавшейся отсечь путь к уходу на север крупному соединению Вьетконга. Эти проклятые коммунисты появлялись всегда неожиданно, даже в окрестностях хорошо охраняемых аэродромов, наносили ощутимые ракетные удары и бесследно исчезали, словно растворяясь в джунглях. А тут такая удача! Удалось заблокировать их отряд, но американский заслон с севера нёс значительные потери и требовал помощи.

Да и никто из летевших на выручку не хотел упускать своей выгоды. Всем им платили за каждого убитого вьетконговца. Немного риска, и перед тобой целая неделя беззаботной жизни в Сайгонских борделях. И единственное, что будет тогда щекотать нервы, так это нежелание подхватить изобретенную совместными усилиями сайгонских проституток и американских морских пехотинцев венерическую болезнь под названием «роза Сайгона».

Выстрелов можно было ожидать каждую секунду, и все же они грянули неожиданно. Майкл, сидевший ближе к пилотской кабине, вздрогнул от длинной пулемётной очереди, перекрывшей шум винтов. О пол геликоптера загремели стреляные гильзы.

Вьетнамцу удалось, наверное, кого-то подстрелить, потому что он радостно заржал, а из пилотской кабины показалось лицо лётчика, вопросительно смотревшего на вьетнамца.

— О кей! — прокричал вьетнамец, хотя прекрасно понимал, что лётчик его не слышит.

Повернув руку большим пальцем вниз, он показал её пилоту.

Тот понимающе кивнул, и геликоптер, закружился в левом вираже, подбирая удобную площадку для посадки. «Ирокезы» закружились вслед за «чинуком».

Цели теперь, по-видимому, были хорошо видны, потому что пулемёт заработал без остановки.

К счастью, Майкл не успел выпрыгнуть из геликоптера вслед за другими. Там, внизу поднялась такая жуткая стрельба, что и камыши, и заросли бамбука косило пулями, словно косами.

Геликоптер, освободившись от нагрузки, чуть взмыл, и отсюда, сверху, стали видны неисчислимые группы идущих в атаку вьетконговцев.

Майкл и пулемётчик, не прицеливаясь, стреляли по этим людям, похожим на детей в любом возрасте, но всё новые и новые их группы появлялись из джунглей, как бы возникая из ничего.

В такие минуты Майклу казалось, что он там, в России, а в атаку на него бегут многочисленные красные, которых он должен безжалостно уничтожать, потому что они отобрали у него родовое поместье.

Правда, во время Гражданской войны в России его ещё не было на свете, но был его отец, штабс-капитан царской армии, бежавший из России с остатками разбитой армии Врангеля.

Это многочисленные рассказы отца о том, как доблестно и безжалостно он воевал с «краснопузой сволочью» за своё поместье, за принадлежавшие ему по праву дворянина несколько гектаров земли, создали у Майкла впечатление, что он бывал в тех местах.

Он видел их в своем воображении, настолько реально, словно воочию. Кимрский уезд, небольшой барский дом с мезонином, на фасаде которого, обращенном к реке Хотче, кирпичом выложена дата постройки — 1873. Аллея, обрамлённая молодыми липами на крутом спуске к реке. Небольшая плотина чуть ниже по течению, благодаря которой образовался пруд, в изобилии усыпанный в разгар лета лилиями и кувшинками. Кусты сирени, распространявшими одурманивающее приятный запах, за которыми начиналась обширная поляна, замыкавшаяся со стороны леса хозяйственными постройками. Чуть подальше — родовое кладбище, на первых древних могилах которого из низкорослых деревьев, когда-то высаженных предками, вырос по-настоящему дремучий лес, как живое свидетельство древности его рода, уходящей во тьму веков.

Недоступное Сальковское озеро, необъяснимо правильным кругом брошенное в самую середину леса, полного бесчисленным количеством лося, кабана, волка, лисицы, тетерева, токующего по ранней весне.

Он видел, как цапли, расправив крылья и выставив перед собою необычайно тонкие для такой большой длины, ноги садятся после полёта на раскидистые еловые лапы. И стаи журавлей, собиравшиеся на этом месте на неделю со всего севера России, чтобы подкормиться перед дальним и опасным перелётом к югу.

Майкл, будучи гражданином Франции, добровольно остался здесь, во Вьетнаме, после вывода французских войск, чтобы вместе с подоспевшими американцами не дать коммунистам с севера установить контроль над всей страной.

Пуля поразила американца, не успевшего, как и Майкл, выпрыгнуть их геликоптера в тростник, на землю, в живот, и он теперь, зажав рану рукою, лежал на полу, сучил ногами и проклинал коммунистов.

Пули все чаще пробивали отверстия в обшивке геликоптера, и через них в затенённое чрево корпуса пробивались солнечные лучи, проецируя отверстия солнечными пятнами на пол.

Чтобы хоть как-то обезопасить себя, Майкл тоже завалился на пол, где мог, наблюдая за перемещением солнечных пятен и, прислушиваясь к собственным ощущениям, в какой-то мере судить о маневрах машины.

Он понял, что пилоты геликоптера, чтобы не быть сбитыми, решили снизиться, чтоб на борт могли взобраться так опрометчиво и самонадеянно выпрыгнувшие морские пехотинцы. Как только солдаты, оставшиеся в живых и не раненные, судорожно цепляясь за обрез двери, взобрались в кабину, геликоптер, накреняясь до стука лопастей несущих винтов, резко отвалил в сторону от места боя.

Вышедшие из боя солдаты привычно разместились на скамейках вдоль стен, на полу лежал только прощавшийся с жизнью в нечеловеческих муках раненый в живот американец. Он летел теперь ногами вперед, а у его головы, как раз напротив открытой двери с торчавшим стволом наружу пулеметом, стоял на коленях раненый вьетконговец, прихваченный для допроса соотечественником.

Едва пули перестали делать из фюзеляжа геликоптера решето, как тот приступил к делу. Отстегнув штык-нож, он приставил его к животу несчастного чуть повыше пупка. Видно было, как оконечная острая точка ножа проминает собой нежную смуглую кожу.

«Обезьяна, — брезгливо подумал Майкл. — И разговор у них походит на общение двух обезьян».

Между тем, вьетнамец, задав пленнику несколько вопросов и получив ответы на них, без размаха сунул нож почти до самой рукоятки в податливый живот, повернул его там заученным движением, а когда вьетконговец сник, быстрыми движениями отрезал ему уши и ногой вытолкнул ещё живое тело за борт.

После чего уселся на скамью у противоположного борта прямо напротив Майкла и, как ни в чём не бывало, принялся, прокалывая уши, нанизывать их на капроновую нить, на которой уже висело несколько экземпляров.

Увиденное первобытное злодейство и спокойствие, с каким оно было сдельно, вывернули Майкла наизнанку до болей в желудке. Сквозь непроизвольно выступившие слёзы Майкл ловил остановленный на себе сожалеющее-брезгливый взгляд вьетнамца, и, как только позывы прекратились, понял, что тот по-английски, с чувством превосходства, обращается к нему:

— Это тебе придется доказывать, что ты подстрелил десяток коммунистов. Послушать вас, американцев, так вы уже дважды уничтожили всё население Северного Вьетнама. А я предпочитаю приносить доказательства с собой, по паре ушей с каждого убитого вьетконговца. И мне нечего в конторе доказывать, все аргументы с собой. А теперь скажи-ка мне, давно ли твои предки снимали скальпы с миллионов индейцев, расчищая себе жизненное пространство? Так что не прикидывайся чистоплюем, это вы, теперешние янки, вырезали всё коренное население Америки, а теперь навязываете свой образ жизни всему миру. А у нас нет времени резать скальпы, поэтому мы режем уши, это намного быстрее. Тьфу!

Вьетнамец смачно сплюнул и отвернулся.

Теперь не было того парадного строя геликоптеров, как час назад, когда они вылетели с базы на север, предвкушая победу в бою. Теперь каждая машина, вырвавшись из огня, возвращалась самостоятельно. Вот внизу потянулись лачуги пригорода Сайгона, несколько улиц с двух — или трёхэтажными домами, президентский Дворец, лужайка перед казармой морской пехоты США, откуда они недавно улетали, чтобы задать трёпки вьетконгу. Но по тому, сколько мест пустовало теперь в геликоптере, и по сменившемуся составу пассажиров, следовал безошибочный вывод, что трёпка удалась скорее коммунистам, чем американцам с их вьетнамскими «друзьями».

И тут Майкл вдруг сообразил — за короткое и ужасное время боя вьетнамец просто не имел возможности сбегать в сторону джунглей за доказательствами своей победы. А это значит… Да, он отрезал уши рядом с геликоптером у своих, возможно ещё живых, сослуживцев.

На пути в казарму перепачканных грязью и кровью солдат встречала не только медицина. Рядом с командиром части стоял незнакомый штатский, и Майкл по их взглядам и жестам интуитивно почувствовал, что они беседуют о нём.

— Майкл Курапофф? — спросил незнакомец, и по тому, что он, а не командир части, заговорил первым, Майкл понял, что к нему обращается большая шишка, и утвердительно кивнул.

— Ну вот и славно, — продолжал незнакомец. — Зовите меня просто — дядюшка Билли. Правда, это звучит несколько фамильярно, но так нужно для чужих ушей. А мы давно знаем вас, как дисциплинированного и исполнительного солдата, которого ждёт несравнимо более важное занятие, чем стрельба по вьетконгу.

И Майкл понял, что в его жизни наметились кой какие перемены.

Позже, после возвращения в Штаты, Майкла позабавило, как дядюшка Билли предствлял его шефу:

— Вот тот малыш, которого я рекомендовал вам, шеф. Я подхватил его сразу же после боя с Вьетконгом. В нашей морской пехоте его зовут Майкл, шеф. Как только он переберётся с нашей помощью во Францию, там сослуживцы будут звать его Мишелем. Где-нибудь в Одессе, откуда родом его родители, его звали бы Мишкой, или что-то в этом роде. Он прекрасно говорит по-русски, почти без акцента. Ненавидит красных даже сильнее, чем ненавидел их родной папочка, эти объяснялось его желание воевать с Вьетконгом. Он считал, что там был передовой рубеж борьбы с коммунизмом.

«Всё-таки, сколько нужно терпения, пока тот загнанный в угол русский возьмет трубку», — подумал он и тут же услышал, как длинные гудки прекратились, в трубке щёлкнуло соединение, и послышалось «аллё», сказанное безразличным тоном.

«Ничего, сейчас ты у меня запрыгаешь!» — мстительно подумал Мишель и спросил:

— Это Борис Великанцев?

— Да, — ответил телефон голосом Великанцева.

— Здравствуйте, вас приветствует Мишель Курапов, — сказал Мишель, отслеживая глазами удалявшийся геликоптер русских.

По той паузе, что воцарилась на другом конце провода, Мишель понял, насколько он ошарашил собеседника, заговорив с ним по-русски, и вспомнил, как на банкете Великанцев поинтересовался у переводчицы:

— Скажите, Элен, а этот Мишель Курап, кто он, француз? Американец? Немец?

— Точно не знаю, но поговаривают, будто он американец. Насколько я знаю, его родители эмигрировали из России во время гражданской войны. Но он ни слова не понимает по-русски. Как у вас говорят — ни бельмеса, по-русски ни бум-бум.

— О да вы знаете такие тонкости нашей речи, — удивился Великанцев.

— Я была в вашей стране на практике, мне нравится ваш язык, и люблю его тонкости и стараюсь постичь иносказания.

Пауза в телефонном разговоре с Великанцевым устраивала Мишеля, продолжавшего в ожидании события отслеживать полёт русского геликоптера.

И вот оно: геликоптер русских будто натолкнулся на невидимую преграду, устремился вниз и в месте его встречи с землей в небо взметнулся столб взрыва.

— Поздравляю вас, вы родились в сорочке — спокойно договорил Мишель и тут же подумал, что теперь в России говорят «родились в рубашке». — Ваш вертолёт взорвался, ваши друзья погибли.

— Эй, Майкл! Освободи телефон, мне необходимо срочно уведомить нашего человека! — дядюшка Билли буквально вырвал трубку у Мишеля, тут же нажав на рычаг отбоя.

— Хэллоу, шеф! Мы спасены! — прокричал он условную фразу.

— Хорошо, Билли, Вы отлично выполнили эту работу. Сейчас будет сообщение по радио, — ответили ему.

Из сообщения радио «Би-Би-Си» 6 августа 1967 года в 13:03, время московское:

«Гигантский советский вертолёт, предварительно вылив на пожар двенадцать тонн воды, врезался в высоковольтную линию, взорвался и сгорел. Погибли семь советских членов экипажа и два француза».

В том году по настоящему летняя жара установилась в Москве лишь в последних числах июля, и хотя шла первая декада августа, жара в городе становилась невыносимой. В государственных учреждениях не спасали даже сквозняки, устраиваемые чиновниками через распахнутые настежь, окна. Вместе с ветром проникал запах разогретого солнцем асфальта, вызывая у партийных функционеров зависть к тем, кто находился в отпусках.

— Леонид Ильич! Машина подана, — доложил секретарь-референт.

Брежнев взглянул на часы. Ровно двенадцать дня.

«Ничего не скажешь, службы работают точно, как часы. Сказал, подать машину к двенадцати, и вот, пожалуйста, машина подана, — с удовлетворением подумал Брежнев. — Стараются. Ещё бы им не стараться, знают, что могут вылететь из-за малейшего промаха».

Единственное, о чём просили его спецслужбы, это заранее, хотя бы часа за полтора, сообщать о своём намерении, и Леонид Ильич старался выполнять эту просьбу.

Он знал, что за это время должна пройти команда во все районные отделения и на все посты Государственной автомобильной инспекции о блокировании выездов на Ленинградское шоссе из всех городов, населённых пунктов, с просёлочных дорог и главных дорог. За сорок минут до проезда кортежа Генерального секретаря КПСС. Чтобы на Ленинградском шоссе, до самого Завидова, путь автомобилю генсека, несущемуся на предельной скорости, не пересёк ни один пешеход, как это было уже однажды с Хрущевым на том же Ленинградском шоссе на выезде из Химок, в деревне Родионово.

А всё из-за пресловутой экономии средств. Во время реконструкции шоссе и в Москве, и в Химках сделали подземные переходы, а там не стали делать, посчитали, что уже загород, и жители деревни перейдут дорогу и так. Но скорость автомобиля Хрущёва была такой, что для человека, переходящего в это время дорогу, машина появилась внезапно, будто из-под земли.

Хрущёв не остановился, да и вряд ли охрана разрешила бы ему это сделать. Но после этого случая на выезде из Химок построили мост для пешеходов. И хотя у моста было в сумме столько же ступеней, сколько и в подземном переходе, пешеходы пользовались им редко: в подземном переходе ступени вели сначала вниз, а потом наверх, а у моста ступени вели сначала вверх, и только потом вниз, что и превращало мост в сознании людей в непреодолимое препятствие.

То же самое проделывалось и в воздухе. Стоило назвать время вылета, как за два-три часа до него проходила кодовая команда «ковёр» и небо над Советским Союзом очищалось от самолётов. Даже, вопреки логике, на Дальнем Востоке, хотя, к примеру, перелёт генсека должен был состояться между Москвой и Сочи. Перед одним таким полётом в Казахстане не успели посадить маленький спортивный самолётик, так командующему ПВО страны дали команду сбить его. Правда, команду не выполнили, за что уволили из армии командира авиаполка, понимавшего всю абсурдность требования об уничтожении самолётика и давшего возможность начальнику аэроклуба приземлить его.

Конечно, такое внимание к собственной персоне возвышало Генерального секретаря в собственных глазах и позволяло уверовать в собственную незаменимость и исключительность.

Правда, ему не докладывали, что такие меры вызывают неприятие и раздражение простых граждан и, в особенности, водителей грузовиков, вынужденных простаивать в пробках, в кузовах которых начинал «козлиться» цементный раствор, бетон или асфальт, и они во всю, громогласно матерят его с применением особо крепких выражений, не имеющих аналогов в других языках.

Тем не менее, Леонид Ильич, как истинный ценитель быстрой езды, пересадив водителя-чекиста на правое сидение, лично устраивался за рулем бронированного четырнадцатитонного «ЗиЛа» и, взяв с места в карьер, направлял машину по пустынному Охотному ряду, поворачивал на улицу Горького, и группа автомобилей на бешеной скорости неслась в сторону Ленинградского шоссе.

Офицеры ГАИ, перекрывшие боковые выезды, козыряли ему, «отдавая честь», далеко впереди, но в пределах видимости, мчались пеленгом «мерседесы» в ярких вспышках проблесковых маяков, дополнительно подстраховывая от случайных автомобилей простых советских граждан.

Поглядывай урывками в зеркало заднего вида, Брежнев видел автомобили охраны, мчавшиеся на опасно малой дистанции от его машины. «Тормозить ни в коем случае нельзя, — подумал он. — Они едут так близко, что не смогут отреагировать».

На приличном расстоянии за автомобилями охраны ехал чёрный «универсал» скорой помощи. Замыкали вереницу машин несколько чёрных волг с государственными номерами специальной серии, из той категории легковушек, которая в народе зовётся «членовозами».

Всего через тринадцать минут кортеж достиг канала Москва-Волга. Здесь реконструированное Ленинградское шоссе, по три-четыре ряда в каждом направлении, сужалось и выводило на старый арочный мост, сооруженный ещё во время строительства канала.

«Насколько хороша инженерная, проектная разработка канала, до сих пор удовлетворяет современным требованиям, — вспомнил с благодарностью Брежнев забытых, исчезнувших с лица Земли, проектировщиков уникальных гидросооружений. — А вот те, кто проектировал мосты через канал, не сумели заглянуть в будущее. И мосты теперь сдерживают движение. А может, строительство канала было приоритетной задачей, а на мосты попросту махнули рукой?»

— Запиши: ускорить проектирование и строительство нового моста через канал, — сказал Брежнев референту. — И ещё: скорее убрать отсюда эти брёвна.

Брежнев кивнул влево, в сторону деревни Алёшкино, рядом с которой высились горы «кругляка», почерневшего от времени. Пилорама не справлялась с возрастающими поставками бревен.

Зазвонил радиотелефон.

— Послушай, кто там, — распорядился Леонид Ильич, и вышколенный штатный водитель-чекист послушно снял трубку.

— Капитан… слушает!

Брежнев не расслышал фамилию водителя-чекиста.

— Дать трубку? Он управляет автомобилем, — капитан вопросительно посмотрел на генсека.

Тот согласно кивнул.

— Да, хорошо, сейчас возьмет!

Брежнев, не отрывая взгляда от дороги, взял трубку:

— Здравствуй, Андрей Андреевич, — поприветствовал он Министра иностранных дел СССР Громыко. — Да вот решил в такую жару уехать из города. Где сейчас нахожусь? Проезжаю Спас-Угол. Что-что? Наш вертолёт погиб? Тот, что мы направили на юг Франции по личной просьбе де Голля? Ну что ж, я жду тебя завтра или послезавтра, если будут желание у Косыгина и Подгорного подъехать, пусть приезжают, сходим на рыбалку, приготовим шашлычков, а заодно и посоветуемся, что нам предпринять.

Брежнев передал трубку радиотелефона капитану и вновь отдался удовольствию управления автомобилем.

Впереди, там, где пеленгом шли «мерседесы», произошла заминка. Правый крайний «Мерседес» стал тормозить, а справа от него, у самой обочины, показался маленький светлый «запорожец», появившийся непонятно из какой подворотни на повсеместно перекрытой дороге. В зазор между громоздким «мерседесом» и «запорожцем» Брежнев на мгновенье увидел, как через открытое окно офицер бьет полосатым жезлом в бок неказистого до безобразия «горбатого».

По «катюше», стоявшей на пьедестале справа от дороги, Брежнев понял, что проехали Шорново и поворот на Конаково.

«Катюша — это хорошо, — вспомнил Брежнев какой-то эпизод из времён Великой Отечественной войны. — «Катюши» везде были хороши, даже когда их устанавливали на катерах. Но чтобы «катюша» стояла на грузовике «ЗИС-157», что-то не припомню. В большинстве случаев она стояла на американских «студебеккерах». Вот то были машины! Вообще, американцы давали хорошие машины. Что тебе «виллис», что «додж три четверти», что грузовой «шевроле». А какие самолёты прекрасные! «Аэрокобры», «Бостоны». Лётчики — торпедоносцы от «Бостонов» были в восторге. Правда, приходилось эти машины немного переделывать, но, в общем, самолёты были, что надо! Ну а «ЗИС-157»? Может, на постаменте стоит его заменить «студебеккером»? Если я дам команду, то «студера» из-под земли добудут! Нет, хоть такого «ЗиСа» в войну и не было, всё же пусть останется. Это наше поколение знает, что их не было, а молодые пусть думают, что были такие машины, чтоб у них и в мыслях не мелькнуло, что войну мы выиграли с помощью Америки. А за поставки по ленд-лизу до сих пор не расплачиваемся».

Брежнев притормозил, свернул с Ленинградского шоссе влево, и вся стая автомашин, вновь набирая скорость, помчалась на Козловой в Завидовский Государственный заповедник.

«Революция революцией, социализм социализмом, а Завидово как служило испокон веков власть предержащим — великим князьям и царям, так и служит теперь, улыбнулся Брежнев. — Только Генеральным секретарям. А дворня как была так, и осталась… Только поколения сменились. Потомственная дворня, Всё равно, как династии у шахтёров или металлургов. Только там партия призывает к становлению династий, а здесь и призывать не надо. Сами идут. Знать, им совсем не плохо, не то что шахтёрам».

— Ну, слава Богу, все заботы позади. Андрей Андреевич, — посвяти нас, что там случилось с нашим вертолётом? — попросил Брежнев.

На западе догорала вечерняя заря очередного жаркого дня, и слабый ветерок дышал на веранду мягкой вечерней прохладой.

Громыко не спеша дожевал очередной кусочек шашлыка, выпил глоток сухого вина и, приготовившись говорить, вытер салфеткой рот со слегка опущенными на правую сторону губами на ассиметричном лице:

— Французы говорят, что вертолёт погиб из-за ошибок, допущенных экипажем в управлении. Якобы они напоролись на высоковольтную линию.

— А что говорят наши люди? У нас ведь там есть «наши люди»? — Брежнев вопросительно поднял на Громыко свои густые чёрные брови.

— Разумеется, там есть «наши люди», — ответил Громыко. — И они сообщают, что вертолёт не сталкивался с высоковольтной линией.

— Кто был командиром экипажа? Гарнеев? Но это же опытнейший пилот, один из лучших пилотов Советского Союза, не может быть, чтобы он допустил ошибку, тем более такую, которая ставит под вопрос развитие межгосударственных отношений, — не поверил Брежнев.

— Гарнеев удостоен высокого звания Героя Советского Союза, — напомнил Подгорный.

Брежнев слегка поморщился.

Вот уже три года прошло, как убрали Никиту Хрущёва на пенсию, а ему всё ещё приходится демонстрировать народу коллегиальное управление. Его, Брежнева, Подгорного и Косыгина. А что делать? На том пленуме одной из причин многих ошибок в руководстве страной называли авторитарность руководства, которая приводила к принятию волюнтаристских решений, заведших страну в экономический тупик. Тогда, как панацея от всех бед, и был провозглашён принцип коллегиального руководства.

Но Председатель Президиума Верховного Совета Николай Викторович Подгорный все чаще и чаще раздражал Генерального секретаря. Ведь он, Брежнев, возглавляет Коммунистическую партию Советского Союза, единственную партию страны, насчитывающую в своих рядах 18 миллионов, которая пронизывает своим присутствием все ячейки общества, до самых глубин. Человек, не вступивший в партию, не может рассчитывать на продвижение по службе, будь он семи пядей во лбу Поэтому руководители всех рангов, от занимающих высокие государственные посты до председателей колхозов, директоров заводов, начальников цехов и бригад являются членами партии.

Все они назначаются на должности при обязательном утверждении парткомами, а это означает, что партия доверила им руководство тем или иным участком работы.

Таким образом, основываясь на принципе неукоснительного соблюдения партийной дисциплины, Брежнев фактически сосредоточил в своих руках полноту власти. Формально не являясь главой государства, он вел переговоры с главами иностранных государств и всё чаще от имени страны подписывал межгосударственные документы и договоры.

И хотя главы государств, включая Президента Соединённых штатов Америки, не подчёркивали нелигитимность его подписи, Брежнев понимал, что его подпись под этими соглашениями не имеет юридической силы.

Подгорный, занимая представительскую должность, начинал мешать Леониду Ильичу, и, как это бывает в любом коллективе между двумя сослуживцами, претендующими одновременно на более высокую должность, даже безобидное слово, жест, реплика, поступок одного вызывали душевную изжогу у другого.

— Следует направить ноту протеста «лягушатникам». И потребовать в самой категоричной форме разобраться в инциденте, найти и наказать виновных, — предложил Подгорный.

Брежнев почувствовал, как заныли зубы, и промолчал, давая высказаться Косыгину.

Тот долго молчал, поджав и без того тонкие, синие губы. Потом рассудительно произнёс:

— Что же, мы, понимаете ли, проделали такую большую работу. Пригласили Президента Франции, показали ему пуски ракет, понимаете ли, продемонстрировав Западу нашу мощь. Благодаря проделанной нами работе, понимаете ли, Президент Франции объявил о выходе из военной составляющей НАТО. Таким образом, понимаете ли, нам удалось внести раскол в ряды нашего основного противника. А то, что случилось несчастье, понимаете ли, так и у Президента Франции могут быть противники, понимаете ли.

Громыко уловил ход мыслей Косыгина:

— Если мы сейчас пошлём де Голлю ноту протеста, мы можем оттолкнуть ситуацию назад, разрушить достигнутое. А это новый виток конфронтации с Западом. И он нам ни к чему.

Все замолчали, прикидывая основную идею поведения страны, приемлемую в данной международной обстановке.

— Как я представляю, — начал Брежнев, — вы хотите, чтобы линию поведения страны озвучил я. Ладно, возьму на себя эту смелость. Самое выгодное сейчас для нас, прикинуться простачками и сделать вид, будто мы поверили как официальной западной версии, так и сообщениям их печати. Пусть всё идёт своим чередом. Пусть работает техническая комиссия. И никаких резких правительственных заявлений. Будем принимать соболезнования.

— А соболезнования родным и близким? — спросил Подгорный.

— От имени руководства страны направить соболезнование только родственникам Гарнеева. — распорядился Брежнев.

— Но все члены экипажа погибли вместе, — вставил Косыгин. — Как тут с этикой?

— А никак тут с этикой, — резко ответил Брежнев. Из всего экипажа заслуженным человеком является только Гарнеев. Остальные — простые советские трудящиеся, случайно оказавшиеся в одной команде с заслуженным человеком. Пусть им предприятие улучшит жилищные условия, если надо, пусть дадут им квартиры в Москве.

— Может, наградить их посмертно? — спросил Подгорный.

— Нет, этого не стоит делать, — Брежнев выпил водку и поставил рюмку на край стола. — А вдруг они и вправду сами виноваты? Во всяком случае, правительственные награды лётчикам ставят под сомнение французскую версию гибели вертолёта. И это может вызвать у французов нежелательную для нас реакцию.

Косыгин, сидевший рядом, опасаясь, что рюмку могут ненароком столкнуть на пол, отодвинул её к центру, на безопасное расстояние:

— А хоронить где будем?

— Думаю, Гарнеева на Новодевичьем. Остальных — в обычном порядке, по месту жительства.

— И всё-таки, как тут с этикой? — ещё раз спросил Косыгин.

— Ну ладно, кладбище для остальных поручим подобрать Председателю Мосгорисполкома, — сдался Брежнев.

— А что будем делать с тем, оставшимся в живых? — спросил Подгорный. — На редкость аморальный тип. Опозорил нашу страну перед всем миром.

Брежнев, отличавшийся отнюдь не монашеским нравом, посмотрел на Подгорного с таким выражением, в котором ясно читалось: а сам-то, если б встретилась искусительница, устоял бы? Понятно, что тот мужик сорвался с цепи, но, видимо, у него была на то причина. Брежнев, как мужчина, совсем не осуждал того человека. Но раз дело получило такую широкую международную огласку, он, как вождь правящей партии, вынужден был принять решение о суровом наказании.

— А того, кто остался в живых, исключить из партии за аморалку, таким не место в нашей партии. Уволить с предприятия и никуда на работу не принимать.

Из сообщения советской делегации, побывавшей во Франции по культурному обмену. В составе делегации отсутствовали специалисты по авиации. По просьбе родственников погибших лётчиков, делегация привезла горсть земли с места упавшего вертолёта:

«Расстояние от места падения вертолёта до высоковольтной линии не менее чем пятьсот метров. Ни в какую высоковольтную линию вертолёт не влетал. Жители близлежащей французской деревни видели в кабине вертолёта вспышку, похожую на взрыв, после чего вертолёт рухнул на землю и взорвался».

Примечания:

1

Огневые стендовые испытания ракетных двигателей, проводившиеся практически ежедневно в течение тридцати лет, не нанесли реликтовой дубраве никакого вреда.

Но совсем скоро она будет безжалостно уничтожена новой платной дорогой на Санкт-Петербург.

2

Только через два-три года решили переделать старт под другое изделие (так в то время было принято называть ракеты даже среди тех, кто их делал и обслуживал), и с него без замечаний стала летать ракета «Вертикаль».

3

Старожилы вспоминают, будто давным-давно Валентин Петрович Глушко, под чьим руководством созданы самые мощные ракетные двигатели в мире и ракета «Энергия», говорил своему сыну:

— Будешь плохо учиться, будешь портным.

Ну и что? Кто теперь помнит Глушко и его безмерный вклад в создание величия и мощи страны? А вот Славу Зайцева, этого великовозрастного дядю, которому давно следовало бы называть себя по имени-отчеству, знают все.