Проблеме жанра в художественной литературе посвящались, посвящаются и еще будут посвящены бесчисленные исследования. И это закономерно: для ученого жанр в литературоведении – категория ключевая, для читателя, на первый взгляд, жанр – понятие абстрактное, умозрительное. Ему важно, чтобы читать было интересно, для него все жанры хороши, кроме скучного. А будет ли прочитанное социальным романом или психологической новеллой – вопрос вроде бы второстепенный. Но так думать и рассуждать может лишь читатель, не слишком искушенный. По мере роста читательского мастерства все яснее, очевиднее становится связь между содержанием и формой литературного произведения. И приходит время, когда жанр выступает той единственно возможной формой, в которой только и могло быть изложено данное содержание. Определение жанра перестает быть простым наклеиванием этикеток и превращается в творческую задачу первостепенной важности. Творческую потому, что для читателя ограничиваться расхожей формулой общего плана (социально-психологический роман, например) невозможно. Он знает или должен знать, что создание подлинно художественного произведения – это всегда и создание нового жанра. Здесь надо оговориться: в литературоведении понятие жанра фактически безразмерно. Им обозначают и род литературы (жанр эпоса, лирики, драмы), и вид (жанры романа, элегии, комедии и т. п.), и собственно жанр (социальный, философский и т. п.). Наконец, слово жанр обозначает и то, что важно читателю в первую очередь, над чем работает его творческое воображение, а именно – неповторимую индивидуальную форму изложения конкретного мастера. Роман Достоевского или поэма Твардовского – это ведь и жанровые определения. Другое дело, что на этом уровне термины допускают большую свободу, субъективность оценок, в них меньше четкости, научности. Что такое поэма сказано в справочниках, учебниках, энциклопедиях; что такое поэма Твардовского – устанавливает для себя каждый читатель, критик, литературовед, при возможном совпадении, разумеется, каких-то общих параметров.

Определение жанра прочитанного – это своего рода тест на глубину и полноту его восприятия. Читатель должен знать о существовании такого измерительного инструмента и уметь им пользоваться. В современных условиях, когда художественная литература вынуждена отстаивать свой статус как вида искусства, забота о читателе, о повышении его мастерства, его квалификации – дело первостепенной важности. Как рождается жанр? Каковы его параметры? Что дает читателю верное определение жанра? Знание ответов на эти и подобные вопросы будет содействовать повышению культуры чтения.

Первые попытки классификации литературных жанров были предприняты еще Аристотелем. С годами предложенная им система совершенствовалась, уточнялась, обогащалась. Процесс этот не закончен и не завершится, пока будет существовать художественное слово.

Итак, принято различать категории рода: эпический, лирический, драматический. Существует точка зрения, согласно которой этот ряд продолжен еще одним родом – сатирическим. Но она не получила широкого признания. Видами литературных произведений эпического рода представляются эпопея, роман, повесть, рассказ, очерк, сказка и т. п.; собственно жанрами – психологические, социальные, исторические, философские, бытовые, фантастические, приключенческие и т. п.

Видами лирического рода считаются элегия, ода, песня, послание, эпиграмма и т. п. Жанрами – философские, любовные, пейзажные, патриотические и т. п.

Произведения, совмещающие признаки лирики и эпоса, называют лиро-эпическими – баллада, поэма, роман в стихах. Виды драматического рода – трагедия, комедия, собственно драма. Их жанры – трагикомедия, водевиль, мелодрама и т. п.

Эта классификация носит самый общий первоначальный характер и в отношении к конкретным литературным произведениям нуждается в уточнении.

Бросающейся в глаза особенностью русской литературы двадцатого века является постоянное и настойчивое размывание родовых, видовых и особенно жанровых границ. Литературные произведения свободно мигрируют из разряда в разряд, приводя в отчаяние ревнителей строгих классификаций. Озадачивают писатели, обозначая свои создания неожиданными жанровыми определениями: четырехтомная «Жизнь Клима Самгина», оказывается, – повесть; «Память» В. Чивилихина – роман-эссе; «Москва-Петушки» Вен. Ерофеева – поэма и т. п. Трудно не согласиться с И. Грековой: «Мы живем в эпоху небывалого смешения жанров».

Жанр романа, например, широко известен со времен античности. Видоизменяясь, он исправно служил литературе в разные эпохи. Двадцатый век вознамерился похоронить его: «…акции личности в истории падают и вместе с ними падают влияние и сила романа…», – писал в 1922 г. О. Мандельштам в статье, которая так и называлась «Конец романа». Это умозаключение возникло в результате наблюдений за литературным процессом начала 20-х годов. Тогда считалось предпочтительным изображение народа, множеств, толпы. «Единица! Кому она нужна?» – восклицал В. Маяковский. Роман же издавна известен как жизнеописание личности. Но Мандельштам ошибся, роман не умер. Уже в те же 20-е годы он был представлен самыми разными произведениями – от «Белой гвардии» до «Дела Артамоновых».

В 60-е годы на международной конференции по проблемам романа в Москве среди выступавших опять были ученые, предрекавшие жанру скорую гибель. В декабре 1992 г. авторитетное жюри по присуждению премии Букера за лучший роман года, написанный по-русски, из пятидесяти (?!) представленных произведений предварительно отобрало книги Ф. Горенштейна, А Иванченко, В. Маканина, Л. Петрушевской, В. Сорокина, М. Харитонова. Примечательно, что некоторые из них («Лаз», «Время ночь») романами назвать можно было разве что условно. Они вполне в русле той тенденции, что явственно обозначилась с середины 80-х годов, когда в прозе получили распространение произведения небольшие по объему – рассказы и повести, по традиционной терминологии. Все это доказывает: привычные сложившиеся жанры не исчерпывают собой всего художественного многообразия современной прозы; рядом с ними (но не вместо них!) возникают новые.

Процесс рождения жанра, социальные и эстетические обстоятельства, определяющие его структуру и функции, могут быть прослежены на примере научно-художественной литературы, обретшей в двадцатом веке свое второе рождение.

Растущий интерес литературы к науке и ученым закономерен. Различные аспекты этой темы по-разному освещаются в литературе научно-популярной, в литературе научно-художественной и, наконец, в собственно художественной или беллетристике. Краткая литературная энциклопедия разъясняет: «Научно-художественная литература – особый род художественной литературы, рассказывающей о науке и научных исканиях»[68].

Роман В. Дудинцева «Белые одежды» рассказывает о науке и научных исканиях. Но разве это научно-художественная литература? В чем тогда ее «особость»?

Термин научно-художественная литература прочно вошел в обиход: его можно встретить в монографиях, статьях, эссе и т. п. Но что им обозначают? Что это такое – научно-художественная литература? Может быть не стоит вводить нового термина, а ограничиться еще одной тематической рубрикой? Говорят и пишут о прозе исторической, военной, деревенской. Почему же не добавить еще прозу научную!

Это тем более резонно, что в рамках традиционной поэтики собственно художественной литературы существуют произведения Л. Леонова, Д. Гранина, И. Грековой, А. Крона и других. И конечно же еще появится немало талантливых произведений о науке и научных исканиях. Внедрение термина «научная проза» могло быть делом только времени. Такое предположение позволяет провести четкую границу между художественной литературой о науке и ученых и научно-художественной литературой. У последней обнаружился свой, специфический объект изображения, собственная поэтика и жанровая природа.

Тема, науки начала широко входить в литературу с конца прошлого столетия. Это было связано с успехами в самых различных областях: таблица Менделеева, лампочка Яблочкова и Эдисона, радио Попова и Маркони, самолет Можайского и Райт и т. д., и т. п.

Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, А. И. Куприн и многие другие писатели проявили глубокую заинтересованность в происходящем. Каждый из них мог с полным правом подписаться под словами Чехова: «К беллетристам, относящимся к науке отрицательно, я не принадлежу; и к тем, которые доходят до всего своим умом, не хотел бы принадлежать…»[69]. Но, конечно, ни масштабы, ни характер влияния научно-технических проблем на общество и литературу в те годы несравнимы с тем, что происходило на рубеже 20—30-х годов XX в. Это время Турксиба и Магнитки, время освоения Арктики, знаменитых авиационных перелетов В. Чкалова, М. Громова, М. Расковой. Это время, когда работали выдающиеся ученые – К. Э. Циолковский и СП. Королев, Н. И. Вавилов и А. Н. Туполев, В. И. Вернадский и П. Л. Капица, когда научные и технические проблемы, ранее касавшиеся немногих, вторгались в жизнь миллионов. В эти годы и возродилась научно-художественная литература, которая создавалась как усилиями ученых (В. Арсеньев, Е. Ферсман, Н. Плавильщиков и др.), так и писателей (М. Ильин, Б. Житков, В. Бианки и др.). В 20—30-е годы появились оригинальные книги, разнообразные по тематике и художественному облику: «Корень жизни» М. Пришвина, «Дерсу Узала» В. Арсеньева, «Подводные мастера» А. Палея, «Телеграмма» Б. Житкова, «Китайский секрет» Е. Данько, «Рассказ о великом плане» М. Ильина, «Соленый ветер» В. Лухманова, «Кара-Бугаз» К. Паустовского и др.

Содержание и форма научно-художественных произведений в те годы зависели от демографической структуры общества. Большинство взрослого населения активно реагировало на успехи строительства, на подвиги летчиков, полярников и т. п. Но научные проблемы по понятным причинам (в стране еще только ликвидировалась неграмотность) волновали его меньше. Зато подрастающее поколение, разделяя энтузиазм взрослых, отдавало свои симпатии и научно-художественной литературе. Поэтому именно в детских журналах и издательствах увидело свет большинство научно-художественных произведений того времени.

У истоков новой литературы стоял М. Горький: «…нам необходимо строить всю литературу для детей на принципе совершенно новом и открывающем широчайшие перспективы для образного научно-художественного мышления. …Наша книга о достижениях науки и техники должна давать не только конечные результаты человеческой мысли и опыта, но вводить читателя в самый процесс исследовательской работы, показывая постепенно процесс преодоления трудностей и поиска верного метода»[70].

Горький выявил главное: только возникновение нового принципа мышления дало право говорить о существовании научно-художественной литературы. Ведь отдельные научно-художественные книги появились еще в античные времена (Лукреций, Светоний). К их авторам, правда, всегда относились несколько снисходительно, считая, что их творения «не дотягивают» до уровня подлинно художественной литературы. Достаточно вспомнить, что Бальзак отказывал в праве называться писателем не кому-нибудь, а Дидро.

Советская научно-художественная литература не была только детской. Она сразу начала освоение сложных проблем, связанных с вторжением науки и техники в повседневный быт человека.

Новые сферы жизни, новые конфликты, новые характеры, видоизменение традиционного литературного материала привели к появлению новых героев, новых приемов сюжетосложения; поиск в области композиции и языка – к возникновению новых жанров.

Изучая монографические исследования литературного процесса 20—30-х годов, соответствующие разделы в многотомных «Историях литературы», в многочисленных вузовских учебниках и учебных пособиях, нельзя не обратить внимания на то обстоятельство; что рассмотрение проблем научно-художественной литературы занимает в них непропорционально малое место. Но дело не только в том, что говорится мало, что разговор этот носит обзорно-перечислительный характер, – хуже, что значение научно-художественной литературы для развития литературного процесса, ее место в ней остаются неоцененными. Это тем более досадное упущение, что в научно-художественной литературе отразились как многие кардинальные проблемы развития общества, так и существенные черты искусства слова.

О теоретических проблемах научно-художественной литературы писали главным образом ее создатели – М. Ильин, В. Агапов, Д. Данин и др. Ими сделано многое. Однако сегодня ощущается настоятельная необходимость, с одной стороны, более глубокого и тщательного изучения истории научно-художественной литературы, а с другой – осмысление содержания и уточнения границ основных теоретических понятий, которыми оперирует научно-художественная литература. Д. Данин прав: «…нуждается в развитии и эстетика научно-художественной литературы. Никто этим всерьез пока не занимается. Оттого и столько путаницы»[71].

Первоочередной задачей, безусловно, является определение специфики жанра научно-художественной литературы.

Пишущие о научно-художественной литературе сходятся на том, что объектом изображения в ней является история научного открытия, решение научно-технической проблемы, а главным героем – научные искания. На первый взгляд, подобное утверждение выводит научно-художественную литературу за рамки искусства, поскольку его объектом был и остается человек. Но справедливо замечено, что в научно-художественной литературе самая форма исследования человека своеобразна:

«…человек не остается за бортом научно-художественной литературы даже тогда, когда ее произведения по всем внешним признакам безлюдны.

…Населенные или безлюдные, научно-художественные книги рассказывают о разуме и воле познающего человека в действии. В разных планах, на разные лады они всякий раз говорят нам об эйнштейновской драме идей. Так, если рассказы о том, что делает человека человеком – существом, в котором природа дошла до самопознания, если рассказы об этом не человековедение, то что же они такое? И что такое тогда само человековедение?»[72]

Именно в особенных принципах изображения человека и следует в первую очередь искать жанровую специфику научно-художественной литературы. Она раскрывает пафос научного поиска. Те моменты, что совершенно необходимы, чтобы в деталях понять историю и сущность открытия или изобретения, более или менее полно представить себе процесс научного поиска в его причинно-следственных связях, – а именно в этом чаще всего видят свою задачу авторы научно-популярных произведений, – могут быть пропущены в научно-художественном сочинении. У художника иная цель и другие средства, чем у историка и популяризатора. Он показывает картины, где наиболее ярко запечатлелись столкновения идей и характеров, главные, по его мнению, моменты научного поиска. Не исключено при этом, что с точки зрения самой науки и ее истории эти моменты могут быть оценены по-другому.

Автор научно-художественных книг – не летописец науки, он ее поэт. Читателя в таком произведении привлекает не только материал сам по себе, но и позиция автора. Ему интересна личность повествователя, именно его понимание, освещение, компоновка материала.

У художника, который воссоздает картину научного поиска, далеко не всегда возникает необходимость подробно, в деталях, рассказывать о многочисленных его участниках. Именно здесь на помощь автору и приходит вымысел, без которого нельзя представить процесс создания научно-художественного произведения.

Слово «научная» в термине научно-художественная указывает не только на содержание, но и на форму. Знакомство с логикой научного мышления не проходит для художника бесследно. С этой позиции само словосочетание – научно-художественная – сначала представляется оксюмороном. В самом деле, научная значит предельно точная, объективная, основанная на фактах, документах. Художественная же, – возникшая с помощью фантазии, воображения, вымысла, субъективная, свободная от точных границ и рамок. Но именно в преодолении этого противоречия, этой кажущейся несовместимости раскрывается особенность научно-художественной литературы.

Научная истина, безусловно, – истина объективная. Процесс ее постижения, большей частью, – процесс тоже объективный. Художника же интересует еще и субъективный взгляд на эти объективные обстоятельства. Его цель – помочь читателю увидеть факт, событие, научный поиск еще и глазами персонажа, и глазами автора.

Специфику научно-художественной литературы не следует определять в зависимости от освещения нравственных проблем, возникающих в мире людей науки. Исследование таких проблем возможно и в научно-популярной, и в собственно художественной литературе. Для ученого в его работе в основном безразлично, кем, когда и при каких обстоятельствах была открыта или доказана та или иная научная истина, на которую он опирается, совершая очередной шаг вперед в своей научной области.

Для художника в его работе ценность такой научной истины еще и в том, кем, для чего и как она была открыта. В научно-художественной литературе исследуется нравственный и социальный смысл научного поиска. Авторы научно-художественных книг воспевают ценность научных знаний о человеке и мире, радость творчества, поэзию познания, исследовательского поиска. Пафос научно-художественной литературы близок гуманистическому пафосу искусства вообще. Ее специфика – в материале. О науке и ученых могут писать и пишут и популяризаторы, и публицисты, и художники. В рамках научно-художественной литературы писатель исследует конкретный нравственный и социальный аспект темы.

Ее специфика – в приемах раскрытия характера. В научно-художественном произведении персонаж, как правило, выполняет вспомогательную служебную функцию, что не мешает автору при необходимости создавать впечатляющие художественные образы. В книге Д. Данина о Нильсе Боре яркий, запоминающийся характер героя подчинен задаче показать развитие и противоборство идей в атомной физике. Специфика научно-художественной литературы – в особенных приемах сюжетосложения и композиции.

Оценка научно-художественной литературы как феномена мировой культуры подтверждает прогнозирующий характер искусства. Появлению теории относительности, разработке новых космогонических представлений, расцвету физики микромира предшествовало возникновение модернизма.

Научно-художественная литература явилась провозвестником переживаемой человечеством научно-технической революции. Процесс становления жанра научно-художественной литературы может быть прослежен на примере «Золотой розы» К. Г. Паустовского.

Давно замечено, что у книг, как и людей, есть своя судьба. Сегодня, когда прошло около пятидесяти лет со дня появления «Золотой розы», можно с уверенностью говорить, что судьба этой книги сложилась несчастливо. Во-первых, она осталась неоконченной, хотя в силу структурных особенностей, присущих крупным жанрам у Паустовского, это обстоятельство особого значения не имеет: каждая глава повести относительно самостоятельна. Во-вторых, «Золотая роза» вышла в свет в октябре 1955 г. – не вовремя. Паустовский, как и некоторые его современники, рассчитывал, что процесс, начавшийся после смерти И. Сталина и названный оттепелью, будет необратимым и быстро прогрессирующим. Этим надеждам, однако, несмотря на XX съезд КПСС, не суждено было сбыться: обсуждение книги В. Дудинцева «Не хлебом единым», события вокруг «Доктора Живаго» Б. Пастернака, резкая критика в адрес альманахов «Литературная Москва» и «Тарусские страницы» и т. п. показали, что оснований для оптимизма мало. Та степень внутренней свободы, раскованности, которую позволил себе писатель в «Золотой розе», еще не могла быть принята и оценена по достоинству. Те общечеловеческие гуманистические идеалы, вне служения которым Паустовский не мыслил себе деятельности художника, еще не получили широкого признания в обществе, только-только начавшем освобождаться от ледникового мышления тоталитаризма. Среди немногочисленных прижизненных критических отзывов о «Золотой розе» не было Ни одного безоговорочно признававшего победу писателя на одном из главных направлений его творчества. Речь идет, конечно же, не о панегириках. Но нельзя было снова, в который раз, не вспомнить его идущий от сердца вопль: «Когда мы перестанем требовать от автора всеобъемлющих высказываний и бесконечного повторения того, что всем давно известно и не требует никаких доказательств? Зачем ставить автору те задачи, каких он сам себе не ставил? Это по меньшей мере бессмысленно»[73].

Замечено, что написав книгу, Паустовский подчас не спешил с публикацией, как бы ожидая подходящей общественной ситуации. «Романтики», написанные в 1916–1923 гг., были опубликованы впервые в 1935 г. Дело в том, что, напечатав свой первый рассказ в 1912 г., широкого общественного признания писатель добился только через двадцать лет. Можно предположить, что он решился на публикацию «Романтиков» на волне своего первого крупного успеха, вызванного «Кара-Бугазом», в обстановке, когда только что был распущен РАПП и готовился Первый съезд советских писателей.

Интересно, что первой публикации рассказов «Старый повар» и «Ручьи, где плещется форель» была предпослана заметка, в которой сообщалось, что рукописи этих рассказов будто бы были найдены на чердаке старого дома в городе Трубчевске[74]. В 1962 г. вышла в свет книга Паустовского «Потерянные романы», в которую вошли главы из «Коллекционера» (1930) и «Дыма отечества» (1944).

Конечно, все эти литературные мистификации с находками и потерями преследовали определенную цель. Сложность общественной и литературной обстановки тех лет требовала осторожности и предусмотрительности. Думается, что и «Золотая роза» не один год пролежала в столе, ожидая своего часа.

В-третьих, значение «Золотой розы» в полной мере не осознано по сию пору. Причины ясны. Спрос на творчество, творческие искания, творческую личность еще недавно был минимальным. Пафос уникальной книги Паустовского оказывался не созвучным времени. Нынче искусство освобождается от узко тенденциозных, заранее заданных подходов к оценке содержания и формы художественного произведения, возвращается к подлинным, вечным ценностям, к истинному гуманизму в первую очередь. В новых условиях «Золотая роза» незаменима, бесценна, особенно для молодых людей, только начинающих приобщаться к творческому восприятию искусства.

Складывается впечатление, что Паустовский специально подготавливал общественное мнение к восприятию «Золотой розы». За два года до ее публикации, в сентябре 1953 г., в журнале «Знамя» была напечатана статья «Поэзия прозы»: «Довольно давно, еще до войны я начал работать над книгой о том, как пишутся книги. Война прервала работу примерно на половине». Далее в статье писатель рассказывал об источниках книги, доказывал ее право на существование: «Работа писателей заслуживает гораздо большего, чем простое объяснение. Она заслуживает того, чтобы была найдена и вскрыта величайшая, подчас трудно передаваемая поэзия писательства – его скрытый пафос, его страсть и сила, его своеобразие, наконец, удивительнейшее его свойство, заключающееся в том, что писательство, обогащая других, больше всего обогащает, пожалуй, самого писателя, самого мастера. Нет в мире работы более увлекательной, трудной и прекрасной!.. В своей еще не до. конца написанной книге я больше всего хотел передать эти исключительные свойства писательской работы, бросающей свет на все стороны человеческого духа и человеческой деятельности»[75].

Обратимся сначала к истории «Золотой розы».. Сын писателя В. К. Паустовский утверждал: «…замысел этой книги возник у отца очень давно. Я впервые услышал о нем чуть ли не в то военное лето. Только название у книги первоначально предполагалось иное – «Железная роза». Связано оно было с другим прологом, в котором главным действующим лицом был не парижский мусорщик, а русский кузнец, отковавший из железа замечательную розу с тонкими лепестками. Мне этот вариант нравился больше, и совсем не потому, что он был связан с «родной почвой».

Привлекало сравнение – удивительная роза сделана из самого простого материала, идущего на гвозди и подковы.

Так и со словами. Они одни и те же – и в обыденной речи, и в волшебстве стиха. Потом отец увлекся мыслью о золотой пыли, и место кузнеца занял Жан Шамет»[76].

Оба они, отец и сын, не называя конкретной даты, говорят, что работа над «Золотой розой» началась «очень давно». Вряд ли точная дата вообще может быть указана. Название «Железная роза» мелькало еще в выступлениях Паустовского на обсуждениях «Кара-Бугаза» в 1932–1933 гг. в ответах на вопрос о творческих планах (см. «Знание – сила», 1933, № 11–12; «Красный библиотекарь», 1933, № 3) и др. С того же времени началась публикация в печати материалов о творческом процессе: «Документ и» вымысел» («Наши достижения», 1933, № 1); «Как я работаю над своими книгами» (М., 1934); «Рождение книги» («Детская литература», 1936, № 8) и др.; литературных портретов: «О книге капитана Лухманова «Соленый ветер» («Детская и юношеская литература», 1933, № 11); «Об Э. Багрицком» («Литературная газета», 1935, 15 февраля); «Крепкая жизнь (об А. С. Новикове-Прибое)» («Литературная газета», 1936, 20 марта); а также литературных портретов М. Горького, Р. Киплинга и О. Уайльда.

В «Романтиках» и «Блистающих облаках» (1929) затрагиваются проблемы писательского труда. Даже в «Кара-Бугазе», повести куда как далекой от литературных забот, Паустовский находит возможность сказать и о Пушкине, и о своем стремлении как можно ббльше людей «приохотить к писательству», и о чисто технических деталях художественного мастерства. О книгах более позднего времени и говорить не приходится: все они в большей или меньшей степени касаются круга проблем, поставленных в «Золотой розе». Даже произведение, не связанное с проблемами искусства, у него может начаться парадоксальным образом: «Каждому писателю нет-нет да и захочется написать рассказ совершенно вольно, не думая ни о каких «железных» правилах и «золотых» законах, написанных в учебниках литературы»[77].

В. Г. Белинский писал о том, как важно определить главную идею художника, пафос его творчества. Такой идеей, пронизывающей всю деятельность Паустовского – и прозаика, и публициста, и критика, – была высокогуманная идея выявления и утверждения прекрасного в жизни и искусстве.

С этих позиций все им написанное, все тома его сочинений: романы, повести, рассказы, пьесы, сказки, статьи, эссе и т. д. представляются одной большой книгой. Изменялся объект исследования: человек, природа, произведения искусства, – цель оставалась той же:

Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен[78].

«Золотая роза» исследует особенности творческого процесса художника как одного из возможных средств достижения этой цели, на что указывает ее эпиграф: «Всегда следует стремиться к прекрасному». Решению этой задачи служит и отбор материала, и его расположение.

Паустовский как-то заметил о «Золотой розе»: «Она насквозь автобиографична и могла бы быть одной из частей «Повести о жизни»[79]. К этому следует только добавить, что «Повесть о жизни», как и «Золотая роза», осталась неоконченной и также писалась не в сроки, указанные под ее частями («Далекие годы» – 1946, «Беспокойная юность» – 1954 и т. д.), а всю жизнь. Что такое «Романтики», как не часть «Повести о жизни»? Уже в 1937 г., за девять лет до появления в печати «Далеких годов», писатель обнародовал план «Повести о жизни» (см. журнал «Детская литература», 1937, № 22).

Таким образом, творческая история «Золотой розы» неотделима от эволюции Паустовского как художника, и ее появление свидетельствует только о том, что завершился какой-то этап многолетнего процесса, который в самой книге назван «кристаллизацией замысла» и который продолжается, пока художник жив. Считать, что «Золотая роза» – это запись разговоров в Литературном институте, где Паустовский некоторое время работал, сделанная задним числом (а такие мнения бытовали), – неправомерно.

Серьезным препятствием на пути «Золотой розы» к широкому читателю оказался ее жанр. Он останавливал своей непривычностью, непохожестью на «обычные» литературные произведения, отсутствием сквозной сюжетной линии, персонажа, цементирующего отдельные главы.

За несколько месяцев до публикации Паустовский объявил: «…работаю над книгой «Золотая роза», жанр которой затрудняюсь определить»[80]. Сразу вспомнилась его двадцатилетней давности реплика по поводу «Кара-Бугаза»: «Я затрудняюсь сказать, что это – повесть, очерки или путевые записки, так как в книге есть элементы разных жанров»[81].

В воспоминаниях Л. Левицкого воспроизводится мнение Константина Георгиевича о книге Ю. Олеши «Ни дня без строчки», несомненно родственной «Золотой розе»: «…новый ли это жанр, не знаю, – новый жанр ведь появляется не тогда, когда писатель думает: дай-ка я напишу нечто новое и небывалое по форме. Ему надо сказать что-то важное, он пишет, зачеркивает, бьется, мучается, места себе не находит, истерзанный, ставит последнюю точку, отчаиваясь, что книга не получается. Тут-то и выясняется, что это и есть новый жанр. Жанров ведь куда больше, чем критики считают»[82].

Критика и по отношению к «Золотой розе» оказалась непроницательной. Сойдясь во мнении-, хотя и по разным причинам, что книга не удовлетворяет читателя, критики пытались сузить ее диапазон, предостеречь от возможных «ошибок» в ее оценке: «Как это ни интересно само по себе, здесь однако, все сведено к чистой технологии, даже и намека нет на то, как технология связана с идейной проблематикой»[83].

Характерные черты догматической критики: присваивать себе право представительствовать от имени читателя и бесцеремонно разрывать содержание и форму художественного произведения! Е. Старикова назвала «Золотую розу» «своеобразным комментарием автора к своим произведениям»[84]; В. Романенко посчитал Паустовского «блестящим популяризатором эстетики»[85]. Многие именуют ее просто повестью, есть и такое определение – «эссеистический цикл новелл»[86].

Процесс поисков подходящего определения еще не завершен. Его стимулирует то обстоятельство, что жанр важен не сам по себе, а как действенное средство постижения замысла создателя. Изучение «Золотой розы» в рамках научно-художественной литературы на сегодняшнем этапе развития литературного процесса, думается, наиболее плодотворно.

Специфика научно-художественной литературы достаточно своеобразна и многопланова. Главный герой ее произведений – научные, творческие искания, что отнюдь не выводит ее за рамки искусства, чей главный объект – человек. Способы изображения человека в научно-художественной литературе непохожи на традиционные. В «Золотой розе» главный герой – творческие искания писателя. Принципиальное значение имеет заявление Паустовского на первой же странице: «Книга эта не является ни теоретическим исследованием, ни тем более руководством. Это просто заметки о моем понимании писательства и моем опыте»[87].

Вспомним цитированное выше признание писателя об автобиографическом характере «Золотой розы». Главы книги могут представляться невнимательному читателю разрозненными, а их соседство случайным. На самом деле они представляют целостное органическое единство, которое создается лирической фигурой автора. «Золотая роза» – взволнованная исповедь человека, влюбленного в свое дело и справедливо считающего, что «…труд художника слова ценен не только конечным своим результатом – хорошим произведением, но и тем, что самая работа писателя над проникновением в духовный мир человека, над языком, сюжетом, образом открывает для него и для окружающих большие богатства, заключенные в том же языке, в образе; что эта работа должна заражать людей жаждой познания и понимания и глубочайшей любовью к человеку и к жизни. Иначе говоря, не только литература, а самое писательство является одним из могучих факторов, создающих человеческое счастье»[88].

«Золотая роза» – это книга об искусстве творить. Речь, разумеется, идет не о предписаниях и правилах, руководствуясь которыми каждый желающий сможет стать художником. Речь идет о философии творчества, об общих законах и особенностях труда писателя, знание коих поможет и творцу, и, что особенно важно, читателю.

Искусство творческого чтения – не механическое воспроизведение заученного, а сотворчество – единственно возможный путь постижения литературного произведения, максимально приближающий к замыслу автора. Учить искусству сотворчества трудно. Но другого способа приобщить читателя к сокровищам мысли и духа, которые хранит художественная литература, – не существует.

Чтение «Золотой розы», безусловно, окажет самое благотворное влияние на уровень читательского восприятия, но влияние опосредованное и сугубо индивидуальное. К сожалению, на практике «Золотую розу» сплошь и рядом растаскивают по частям, используя ее главы как дополнительный иллюстративный материал. В этом еще не было бы беды, если бы предварительно она воспринималась как целостное художественное произведение, если бы сначала разъяснялась природа ее жанра. Увы! Этого не происходит.

С давних пор бытует убеждение, что наука и искусство – порождение разных стихий, что они противостоят друг другу как части оксюморона: образ и постулат, свободный полет воображения и расчет, порыв вдохновения и строгая логика. Но столь же давно высказывались и сомнения в истинности подобных суждений, и возражения против того, что художнику, дескать, знания не нужны, поскольку талант свое возьмет и так.

«Я хочу, чтобы люди не видели войны там, где ее нет, – настаивал А. П. Чехов, – знания всегда пребывали в мире. И анатомия, и изящная словесность имеют одинаково знатное происхождение, одни и те же цели, одного и того же врага – черта, и воевать им положительно не из-за чего. Борьбы за существование у них нет. Если человек знает учение о кровообращении, то он богат, если к тому же выучивает историю религии и романс «Я помню чудное мгновенье», то становится не беднее, а богаче, – стало быть, мы имеем дело только с плюсами. Поэтому гении никогда не воевали, а в Гете рядом с поэтом прекрасно уживался естественник.

Воюют же не знания, не поэзия с анатомией, а заблуждения, т. е. люди»[89].

В конце 20-х годов, когда некоторые писатели все еще пытались брать «нутром» и эпитет «нутряной» был похвалой, Паустовский шел своим путем.

Уже в начале его творческого пути критика засвидетельствовала: «Высокое уважение к технике, к знанию, к точным наукам – одна из черт Паустовского как писателя, выделяющая его из ряда советских писателей»[90].

Корпус идей «Золотой розы» складывался исподволь и вместил в себя размышления разных и многих лет. Вначале, когда молодая еще тогда советская литература искала свои пути в искусстве, когда еще дозволялось «сметь свое суждение иметь» и «литературу факта» сменял «социальный заказ», а крайности «интуитивистов» уступали место ожесточению «неистовых ревнителей» и т. д., и т. п., – в повседневной суете утрачивалось подчас то, что, по мнению Паустовского, было главным: «Наша эпоха необычайна. Я бы назвал ее стратосферической, настолько она выше всех эпох в истории человечества. Литература нашего времени должна быть также стратосферической. Она должна быть высокой, и за эту чистоту и высоту нашей литературы должен бороться каждый из нас»[91].

Для самого Паустовского этот долг реализовался в его борьбе за высокий и чистый облик советского писателя: за его нравственность, его поэтику, за его эрудицию. Не следует забывать, в какой политической, общественной, литературной обстановке (30-е годы!) пытался художник следовать этим своим принципам. Этапом здесь оказалась сформулированная им к концу 30-х годой мысль о соотношении науки и искусства:

«Крупные ученые всегда были в известной мере поэтами. Они остро чувствовали поэзию познания, и, может быть, этому чувству они были отчасти обязаны смелостью своих обобщений, дерзостью мысли, своими открытиями. Научный закон почти всегда извлекается из множества отдельных и подчас как будто очень далеких друг от друга фактов при помощи мощного творческого воображения. Оно создало и науку, и литературу. И на большой глубине во многом совпадают между сабой творческое воображение хотя бы Гершеля, открывшего величественные законы звездного неба, и творческое воображение Гете, создавшего «Фауста».

Истоки творчества – и научного, и литературного – во многом одинаковы. Объект изучения – жизнь во всем ее многообразии – один и тот же и у науки, и у литературы.

Настоящие ученые и писатели – кровные братья, Они одинаково знают, что прекрасное содержание жизни равно проявляется как в науке, так и в искусстве»[92].

В статье об одном из своих любимых прозаиков Пришвине Паустовский утверждал, что «в любой области человеческого знания заключается бездна поэзии. Поэтам давно надо было бы это понять»[93].

Для самого Паустовского неиссякаемый источник познания, кладовая счастья – природа. Когда вы читаете его великолепные описания пейзажей, то чувствуете и понимаете, что сделаны они не на голом энтузиазме, не на одних восторгах. За ними стоит и глубокое знание предмета: ботаники, метеорологии, астрономии, зоологии, географии, краеведения, орнитологии, фольклора, – и мастерство в использовании изобразительных возможностей русского языка.

Требования, предъявляемые Паустовским к эрудиции писателя, очень высоки, но убедительно обоснованы потребностями нелегкого труда: «…знание всех смежных областей искусства – поэзии, живописи, архитектуры, скульптуры и музыки – необыкновенно обогащает внутренний мир прозаика и придает особую выразительность его прозе. Последняя наполняется светом и красками живописи, емкостью и свежестью слов, свойственными поэзии, соразмерностью архитектуры, выпуклостью и ясностью линий скульптуры и ритмом и мелодичностью музыки.

Все это добавочные богатства прозы, как бы ее дополнительные цвета. Я не верю писателям, не любящим поэзию и живопись. В лучшем случае это люди с несколько ленивым и высокомерным умом, в худшем – невежды.

Писатель не может пренебрегать ничем, что расширяет его видение мира, конечно, если он мастер, а не ремесленник, если он создатель ценностей, а не обыватель, настойчиво высасывающий благополучие из жизни…»[94] Чтобы оценить духовное богатство, создаваемое художником, читатель и сам должен многое знать и чувствовать: «Мощь, мудрость и красота литературы открываются во всей широте только перед человеком просвещенным и знающим»[95].

Ради воспитания такого человека и написана «Золотая роза». Паустовский прав, указывая на необходимость изучения философии искусства, выявления общих закономерностей в творческом процессе мастеров слова.

«Золотая роза» – это лиро-эпическая научно-художественная повесть. Лиро-эпическая потому, что огромный разнородный фактический материал о том, как работает писатель, объединен и проникнут личным – Паустовского – пафосом, вдохновенным убеждением в необыкновенной важности писательского труда, его выборе предметов для разговора и их расположения, его оценок собратьев по перу. В каждой строке «Золотой розы» звучит голос Паустовского, и вся она в целом – страстный монолог писателя о деле всей его жизни.

Произведения мастеров литературы, как правило, содержат взгляды и оценки их создателей, выраженные более или менее отчетливо, с разной степенью лиричности. Но сквозь личное, индивидуальное всегда просвечивает общее, закономерное. На страницах «Золотой розы» этот личный элемент не препятствует возникновению образа писателя, каким он должен быть, каким его хотели бы видеть многие.

Это отнюдь не литературный портрет Паустовского, а фигура, в которой отразились общие представления о создателях художественной литературы, об индивидуальных и общественных ипостасях личности писателя, абстрагированных от конкретного мастера.

«Золотая роза» относится к научно-художественным произведениям потому, что точные научные сведения отобраны и расположены в нем в соответствии с художественной концепцией, суть которой Паустовский раскрыл в своем выступлении на обсуждении книги:

«Как каждый писатель, я хотел показать все так, как я это чувствовал и не повторять тех мест, которые уже известны…?

Книга главным образом обращена не к писателям, а к читателям, к простому миллионному читателю…

Для чего я писал эту книгу? У меня была одна мысль, которая владела мной: показать всю силу, все великолепие и могущество литературы, которое мы сами может быть не сознаем, и поднять на законную недосягаемую высоту звание писателя»[96].

Повторение глагола «показать» убедительно свидетельствует о художественной задаче книги. Об этом же говорит и образ писателя, возникающий на страницах «Золотой розы».

Прежде чем перейти к разговору о специфике этой художественности, необходимо упомянуть о месте книги Паустовского в литературном процессе. Одной из первых она ответила назревшей потребности как общества, так и литературы. Интерес к творческой лаборатории писателей стал характерной приметой литературной жизни 50—60-х годов, времени «оттепели». Вслед за «Золотой розой» книги о писательстве опубликовали Ю. Олеша, В. Катаев, И. Штейн, Р. Гамзатов, В. Панова, С. Антонов, А. Бек и многие другие. На страницах ряда литературно-художественных журналов постоянной стала рубрика «Писатели о своей работе». Издательство «Советская Россия» предприняло выпуск серии книг – «Писатели о творчестве». Заметно возрос интерес к научным исследованиям в области психологии художественного творчества: вышли книги А. Илиади, Б. Мейлаха, Т. Наполовой, О. Никифоровой и других авторов. К концу 60-х годов появились научные сборники «Художественное восприятие», «Содружество наук и тайны творчества», была переведена книга М. Арнаудова «Психология литературного творчества».

Эти процессы стали следствием изменений в общественно-политической ситуации, происшедших после XX съезда КПСС, с одной стороны, и начинавшейся в стране научно-технической революцией – с другой. Увлекала перспектива проникновения в тайны творчества, моделирования творческого процесса. В спорах на эту тему горячо обсуждалась возможность искусственно выращивать таланты, хотя и тогда было ясно, что если это даже и осуществимо, гораздо важнее другое – знание общих законов творчества помогает полнее понять художника, повышает общую культуру человека. Попутно выяснилась весьма важная вещь: знакомство с творческой лабораторией писателя способно» предупредить ошибки в оценках художественных книг. Настало время и обстоятельного разговора о «Золотой розе», который по разным причинам тогда так и не состоялся. Об этом можно пожалеть, имея в виду поколения читателей, обделенных необходимыми знаниями. Но сама «Золотая роза» за все прошедшие годы не потеряла ни своей актуальности, ни своего значения и должна занять достойное место в репертуаре современного читателя.

Усвоив верное представление о ней как о целостном художественном произведении, можно, как бы приблизив ее к глазам, разглядеть и оценить отдельные части этой повести-цикла, отдельные фрагменты мозаики, образующей картину.

Ключевым, жанрообразующим моментом в «Золотой розе» следует признать рассуждения автора о языке художественной литературы. В книге рассмотрен широкий круг вопросов: о ритме прозы, об особенностях функционирования поэтической речи, о соотношении языка народного и языка литературного и т. п. В 30– 40-е годы, когда в язык советской литературы в изобилии стали проникать метастазы новояза, Паустовский чуть ли не в одиночку публично отстаивал языковые открытия и достижения русской классики. Не устарели его взгляды и по сей день.

Писатель был убежден: когда идет работа над языком, дело не только в удачных находках. Почти каждое русское слово поэтично, и задача художника в том, чтобы найти необходимый ракурс, подобрать нужный контекст, отчего примелькавшееся, полустертое от частого употребления слово вдруг заиграет какими-то свежими красками, повернется новыми неожиданными гранями. Но прошли годы, прежде чем он смог с уверенностью сказать: «…я узнал наново – на ощупь, на вкус, на запах – много слов, бывших до той поры хотя и известными мне, но далекими и непережитыми. Раньше они вызывали только один скудный образ. А вот теперь оказалось, что в каждом таком слове заложена бездна живых ббразов»[97].

В «Золотой розе» писатель раскрывает перед читателем эту «бездну живых образов» в словах «родник – родина – народ», «заря», «свей», «зарница» и др. Кладовая бесценных языковых сокровищ распахивается перед ценителями. Великолепно названа глава – «Алмазный язык», великолепен гоголевский эпиграф к ней: «Дивишься драгоценности нашего языка…»

Паустовский с восторгом и воодушевлением пишет о волшебных свойствах нашей речи: «С русским языком можно творить чудеса. Нет ничего такого в жизни и нашем сознании, что нельзя было бы передать русским языком. Звучание музыки, спектральный блеск красок, игру света, шум и тень садов, неясность сна, тяжкое громыхание грозы, детский шепот и шорох морского гравия. Нет таких звуков, красок, образов и мыслей – сложных и простых, – для которых не нашлось бы в нашем языке точного выражения»[98].

Что же помогает художнику отыскать необходимый ракурс, заставить слово обнаружить свои скрытые свойства?

Паустовский считает, что «…существует своего рода закон воздействия писательского слова на читателя. Если писатель, работая, не видит за словами того, о чем он пишет, то и читатель ничего не увидит за ними. Но если писатель хорошо видит то, о чем пишет, то самые простые и даже стертые слова приобретают новизну, действуют на читателя с разительной силой и вызывают у него те мысли, чувства и состояния, какие писатель хотел ему передать. В этом, очевидно, и заключается тайна так называемого подтекста»[99].

Борьба Паустовского за чистоту и поэтичность русской речи может быть предметом специального исследования. Писатель многократно выступал в печати в связи с дискуссиями о языке, которые вела общественность, обеспокоенная засилием «канцелярита» и «речевого мусора»:

«Дурной язык – следствие невежества, потери чувства родной страны, отсутствия вкуса к жизни. Поэтому борьба за язык должна начаться со всеобщей борьбы за подлинное повышение культуры, за власть разума, за истинное разностороннее образование…

Наш язык – наш меч, наш свет, наша любовь, наша гордость! Глубоко прав Тургенев, сказавший, что такой великий язык мог быть дан только великому народу»[100].

В представлении Паустовского работа писателя над языком имеет как бы две стороны: выбор слова и «реставрация» его в определенном контексте. Слишком мало читателей знают пока об этой второй, но важной стороне творческого процесса. В этом плане трудно переоценить «Золотую розу». Научно-художественный жанр с его мозаичной композицией и цикличной структурой оказался наилучшим образом приспособленным для исследования творческого процесса художника. Книга появилась на стыке таких серьезных научных дисциплин, как эстетика, литературоведение, психология творчества. Талант Паустовского позволил с помощью художественного образа высветить сложный научный материал как бы изнутри. В этой книге «животворящее начало», воображение мощно стимулирует работу интеллекта и трудно провести грань между наукой и искусством: они образовали в «Золотой розе» нерасторжимое единство, источник, помогающий читателю формировать собственные убеждения, вырабатывать свои взгляды, критерии, приемы в отношении к бесценному дару культуры – художественной литературе.

Искусство должно прикоснуться к каждому человеку и позвать его к совершенству. Паустовский верит: «Есть в каждом сердце струна. Она обязательно отзовется даже на слабый призыв прекрасного»[101]. Лучше всего об этом сказано в «Золотой розе».

Похоже, что в наши дни возобладали иные представления об истинных ценностях жизни.

Стоит ли удивляться депутатским требованиям об изгнании литературы из школы? Капля камень долбит. Прецедент состоялся. Отбиваться чем дальше, тем будет труднее. А тут еще некоторые доктора и кандидаты наук «открыли» новую область литературоведения. В издательстве «Олимп, АСТ» в Москве в 1997 г. вышел первый солидный девятисотстраничный том «Шедевры мировой литературы в кратком изложении. Сюжеты и характеры».

Читателю на первой же странице разъясняют: «Перед Вами не просто справочное издание, но и книга для чтения. (Неправда – это не книга для чтения, а шпаргалка!) (Выделено мной. – Л.К.) Краткие пересказы, естественно, не могут заменить первоисточников (тогда зачем было все затевать?), но могут дать целостное и живое представление о них» (а вот это – злонамеренная ложь!).

Наслаждаться бунинской «Жизнью Арсеньева»?! Услужливые составители предлагают Вам трехстраничный компактбук. Содержание «Доктора Живаго» изложено на 5 страницах; «Мастера и Маргариты» – на 6; «12 стульев» – на 4; «Петр Первый» – 4 страницы. Продолжать нет смысла: далее «Котлован» – на 2 страницах, «Школа для дураков» – на 2 и т. п. О каком «целостном и живом» представлении в этом случае может идти речь! И ведь спрос есть. На полках библиотек уже стоят фолианты в роскошных обложках, пересказавшие из мировой литературы все, что можно было пересказать на радость современным митрофанушкам! Ни «Илиаду» читать не надо, ни «Гамлета», ни «Войну и мир»! Воистину ученые составители не ведают, что творят.

Учитель словесности, овладевший искусством творческого чтения, начинающий или опытный, постоянно находится в мучительном состоянии: он решает проблему выбора. Казалось бы, что же мучиться? Вот программа, где сказано, что преподавать и как. Но ведь никакая программа не в состоянии учесть бесконечное разнообразие писательских и ученических (читательских) индивидуальностей. А нужно затронуть каждую душу! Особенно тяжело начинающему литератору. Иное дело – опытный преподаватель. Материал отобран, приемы апробированы. Он и сам как-то не замечает, что преподает не программную, а «свою» литературу. Ему уже не страшны никакие «научные открытия» и компьютерные новации. Он понял, что есть две составляющие в его учебном процессе: художественный мир произведения искусства и внутренний мир ученика, и он – единственно возможный в школе посредник между ними, от которого зависит, войдут эти миры в контакт или нет. Опытный учитель уже узнал, что преподавание литературы должно основываться не на одних эмоциях, а на серьезных теоретических знаниях.

Вот и приходится выкраивать время еще и на изучение теоретико-литературных знаний, в первую очередь в старших классах. Хорошее знание терминов, которыми оперирует та или иная наука, всегда было одним из самых кратких путей к постижению ее содержания, целей и закономерностей. Познав истину, читатель, можно надеяться, уже не поддастся на дешевые уловки.

Руководствуясь этими соображениями, целесообразно завершить разговор об искусстве читать художественные книги кратким словарем основных литературоведческих понятий и терминов, хотя и не совсем обычным.

Пять разделов, из которых состоит этот словарь («Сюжет и композиция», «Язык художественной литературы», «Основы стиховедения», «Литературный процесс», «Общие литературоведческие понятия и термины»), концентрируют термины каждый по конкретному разделу литературоведения. Опыт показал, что работа с таким словарем значительно упрощает и облегчает восприятие материала, особенно по теории литературы. Это немаловажно для тех, кто приобретает навыки чтения художественного текста как произведения искусства.

При составлении были использованы «Словарь русского языка в четырех томах» под редакцией А. П. Евгеньевой, «Литературный энциклопедический словарь», «Словарь иностранных слов», «Лексикон русской литературы двадцатого века» В. Казака, «Поэтический словарь» А. Квятковского, «Словари литературоведческих терминов» Л. Тимофеева и Н. Венгерова, «Русские писатели 20 века» и др. Необходимо заметить, что многие термины и понятия подверглись редактированию, иные были сформулированы заново, обновлен иллюстративный материал.

1. Почему для читателя необходимо правильно определять жанр читаемого произведения?

2. Что вы знаете о многозначности термина «жанр»?

3. Какова существующая классификация жанров?

4. В чем своеобразие жанра научно-художественной литературы?

5. Язык и жанр в книге К. Паустовского «Золотая роза», их взаимосвязи.