Адам и Ева фантастики

Любовь как двигатель сюжета

Ведя свою генеалогию от рыцарского романа и романтической готики, фантастика унаследовала интерес к тому, что англичане называют romance — любовным отношениям между героями. Эти отношения часто служат если не двигателем сюжета, то, по крайней мере, его существенным элементом.

Приключенческий жанр[20] изначально не требовал углубленного психологизма в трактовке характеров. В сущности, разыгрывались две основные схемы — «красавица и герой» и «красавица и чудовище», причем схемы эти часто перекрещивались — монстр обижал красавицу, а герой спасал (впрочем, чистота жанра выдерживалась недолго, уже в первых «Кинг-Конгах» если кого и жалко, так это как раз чудовище). В самом дистиллированном виде эта схема была представлена в космооперах, столь популярных в первой половине ХХ века, — и почти сразу стала объектом пародий. Еще Э.Гамильтон в своем пародийном рассказе «невероятный мир» (1947) загнал на Марс «выдуманных» фантастами марсиан; мужчины все как один уроды и монстры, женщины все как одна — красавицы, отличающиеся только цветом кожи — вплоть до синего и зеленого. Синий цвет кожи, надо сказать, красоте не помеха уже хотя бы потому, что им могут похвастаться представители индийского божественного пантеона.

Красавицы, вдохновляющие героя на подвиг, благополучно прошествовали по страницам «чистой научной» фантастики вплоть до нынешнего времени. Часто единственным функциональным назначением такой красавицы-героини была «красивая смерть», подвигающая героя ко всяческим подвигам на благо человечества и придающая некоторую видимость глубины картонным персонажам (пример — стюардесса Ада из рассказа Генриха Альтова «Ослик и Аксиома»). Иногда, впрочем, между героями разыгрывалась настоящая романтическая драма, как правило, завершающаяся смертью героини («Сказка королей» и «Леопард с вершины Килиманджаро» Ольги Ларионовой, «Солярис» Лема). Понятно, что от героини в такой ситуации требуется немногое — быть красивой и, очень часто, жертвенной. Фантасты культивировали ювенильность, хрупкость героини, ее беспомощность по сравнению с «большим мужчиной». Классический пример — Аэлита Толстого, уроженка вымирающего декадентского Марса, где мелкие синеватые вырожденцы-мужчины вызывают презрение, а вот маленькие хрупкие синеватые женщины — любовь и жалость. Ювенильны — прекрасная Уинна из уэллсовской «Машины времени», похищенная грубыми мохнатыми морлоками, прелестная Дениз из «Сказки королей», Иль из «Леопарда»… Да и Хари в «Солярисе», при всех ее достоинствах и явной «чуждости», именно женщина-ребенок. Трагическая кончина подстерегает Киру в «Трудно быть богом» Стругацких, а Рада Гаал в «Обитаемом острове» если и избегает ее, то, видимо, только для того, чтобы сходство обеих героинь не слишком бросалось в глаза (как «заместитель» Рады, умирает ее брат Гай, которого, кстати, гораздо жальче, ибо женскую красивую смерть к тому времени уже перестали воспринимать всерьез).

Впрочем, наряду с ювенильным существовал и другой тип героини — зрелая женщина, решительная, иногда коварная и загадочная, часто более опытная, чем сам герой (например, Нойз из азимовского «Конца вечности»). Произошло это примерно в то время, когда романтические отношения на страницах фантастики стали сменяться «сексуальными». Окончательно восторжествовала Настоящая Женщина во время «сексуальной революции». Пятница Хайнлайна из одноименного романа может и за себя постоять, и своего мужчину защитить — спортсменка, комсомолка… и к тому же еще и кр-расавица!

Не удивительно, что страдающие героини отошли в тень; особенно энергично это произошло на «феминистическом пике» фантастики, и уже в форкосиганской космоопере Буджолд мы видим героинь гораздо более адекватных и активных, чем их мужчины. Верность традиции, однако, сохранена — все они красивы…

Есть ли нарушения этого правила?

Ну, в общем, да.

Некрасива (вернее, физически непривлекательна) Сьюзен Келвин Азимова. Женщина-ученый, ноль личной жизни, единственная неудачная попытка «личного» заканчивается крахом («Лжец»). Именно она — горячая сторонница асексуальных и потому «чистых», свободных от соблазна роботов («Я люблю роботов. Я люблю их больше, чем людей…»).

Таура у Буджолд — генетический конструкт, женщина-солдат, обладающая, впрочем, сексуальным шармом и «звериной» (благодаря внедренным генам крупных хищников) притягательностью.

Но все эти нарушения канона носят демонстративный, провокативный характер. Как, например, в недавнем фэнтези-капустнике Натальи Резановой «Кругом одни принцессы» — где героиня-принцесса — мастер рукопашного боя, профессиональный авантюрист, вся в шрамах, да еще с носом перебитым. Что до остального — и в «сексуально-революционных» романах Хайнлайна, и в провокационном футурологическом «Нет» Горалик и Кузнецова, и в «Войне за Асгард» Бенедиктова, и в… ну, навскидку — «Войне Кукол» супругов Белаш, во всех футурологических эпопеях, да, красивы. ОЧЕНЬ красивы. Во всяком случае, главные героини. Что косвенно подтверждает тезис о том, что фантастика, даже если пишется женщинами — литература все-таки для мужчин, поскольку в дамских романах отрабатывается иная схема; там простенькая героиня берет верх над гордой красавицей.

Так что вопросы красоты — подчеркну: именно физической — всегда были близки сердцу и уму фантастов. Неудивительно, что проблема красоты — излюбленный предмет исследования фантастов с самого возникновения жанра.

Красота — это страшная сила!

Законы красоты — это, в сущности, законы восприятия; красиво то, что кажется нам красивым. Вернее, то, что в данном социуме или какой-то его части ПРИНЯТО считать красивым…

«Марвин заметил, что она красива. Миниатюрная, ему едва по грудь, но сложена безукоризненно. Брюшко подобно точеному цилиндру, гордая головка наклонена к телу под углом пять градусов (от такого наклона щемило на сердце). Черты лица совершенны, начиная от милых шишечек на лбу и кончая квадратной челюстью. Два яйцеклада скромно прикрывает белый атласный шарф покроя «принцесс», обнажая лишь соблазнительную полоску зеленой кожи. Ножки в оранжевых обмотках, подчеркивающих гибкие сегменты суставов… для Марвина она была самой ослепительной красавицей из всех, кого ему довелось повидать на Цельсии. От ее красоты у Марвина пересохло в горле и зачастил пульс. Он поймал себя на том, что не сводит глаз с белого атласа, скрывающего и оттеняющего высокие яйцеклады. Он потупился и поймал себя на том, что разглядывает сладострастное чудо — длинную членистую ногу. Густо краснея, он заставил себя смотреть на сморщенную родимую шишечку на лбу».

Узнали?

Наверняка.

Роберт Шекли, «Обмен разумов».

Впрочем, Шекли, парадоксалист и возмутитель спокойствия в данном вопросе был не первым.

Рассказ Александра Куприна «Синяя Звезда» впервые был опубликован в Париже в 1927 году. Читатели РФ из обзора Геннадия Прашкевича, посвященного отечественным фантастам, знают, что Куприн не был чужд фантастике, но вот об этом его рассказе стоит поговорить подробно.

В некоей горной стране Эрнотерре, закрытой от остального мира (генетическом изоляте, как сегодня сказал бы ученый), жители по праву гордятся своей красотой. В незапамятные времена, впрочем, один-единственный человек сумел добраться туда через горы. Умный и энергичный, он положил начало правящей династии, однако красотой, увы, не отличался. И нет-нет да и выскакивают в его потомках черты предка. Вот и у правящей четы, чья красота была безупречна, родилась уродливая дочь. И хотя любящая мать мужественно преодолела свое отвращение и девочка воспитывалась в любви и довольстве, бедняжка отчаянно мучилась своей некрасивостью, чуждалась людей и бегала по горам, как дикая коза. Однажды во время своих странствий она набрела на истощенного молодого человека, точно так же, как ее царственный предок, преодолевшего смертельный перевал, но рухнувшего без сил. Надо ли говорить, что она подняла его (а помимо всех своих недостатков, она еще была на голову выше всех своих соплеменников), принесла во дворец и выходила? Надо ли говорить, что он был так же некрасив, как и она сама? Что он оказался принцем соседней державы? И, наконец, что он тоже влюбился в нее… А дальше… Предоставим слово самому Куприну:

«Вскоре принц Шарль попросил у короля и королевы руку их дочери: сердце ее ему уже давно принадлежало. Предложение его было принято… По случаю помолвки было дано много праздников для двора и для народа, на которых веселились вдоволь и старики и молодежь. Только королева-мать грустила потихоньку, оставаясь одна в своих покоях. «Несчастные! — думала она. — Какие безобразные у них родятся дети!» В эти дни, глядя вместе с женихом на танцующие пары, Эрна как-то сказала ему:

— Мой любимый! Ради тебя я хотела бы быть похожей хоть на самую некрасивую из женщин Эрнотерры.

— Да избавит тебя бог от этого несчастья, о моя синяя звезда! — испуганно возразил Шарль. — Ты прекрасна!

— Нет, — печально возразила Эрна, — не утешай меня, дорогой мой. Я знаю все свои недостатки. У меня слишком длинные ноги, слишком маленькие ступни и руки, слишком высокая талия, чересчур большие глаза противного синего, а не чудесного желтого цвета, а губы, вместо того чтобы быть плоскими и узкими, изогнуты наподобие лука.

Но Шарль целовал без конца ее белые руки с голубыми жилками и длинными пальцами и говорил ей тысячи изысканных комплиментов, а, глядя на танцующих эрнотерранов, хохотал как безумный. Наконец праздники окончились. Король с королевой благословили счастливую пару, одарили ее богатыми подарками и отправили в путь.(Перед этим добрые жители Эрнотерры целый месяц проводили горные дороги и наводили временные мосты через ручьи и провалы). А спустя еще месяц принц Шарль уже въезжал с невестой в столицу своих предков…

И не было в тот день не только не одного мужчины, но даже ни одной женщины, которые не признали бы Эрну первой красавицей в государстве, а следовательно, на всей земле. Сам король, встречая свою будущую невестку в воротах дворца, обнял ее, запечатлел поцелуй на ее чистом челе и сказал: Дитя мое, я не решаюсь сказать, что в тебе лучше: красота или добродетель, ибо обе мне кажутся совершенными… А скромная Эрна, принимая эти почести и ласки думала про себя: "Это очень хорошо, что судьба меня привела в царство уродов: по крайней мере, никогда мне не представится предлог для ревности". И этого убеждения она держалась очень долго, несмотря на то, что менестрели и трубадуры славили по всем концам света прелести ее лица и характера, а все рыцари государства носили синие цвета в честь ее глаз. Но вот прошел год… у Эрны родился очень крепкий и очень крикливый мальчик. Показывая его впервые своему обожаемому супругу, Эрна сказала застенчиво:

— Любовь моя! Мне стыдно признаться, но я… я нахожу его красавцем, несмотря на то, что он похож на тебя, похож на меня и ничуть не похож на наших добрых соотечественников. Или это материнское ослепление?

На это Шарль ответил, улыбаясь весело и лукаво:

— Помнишь ли ты, божество мое, тот день, когда я обещал перевести тебе надпись, вырезанную Эрном Мудрым на стене охотничьей комнаты?

— Да, любимый!

— Слушай же. Она была сделана на старом латинском языке и вот что гласила: "Мужчины моей страны умны, верны и трудолюбивы: женщины — честны, добры и понятливы. Но — прости им бог — и те и другие безобразны"».[21]

Куприн вряд ли знал генетику, но был собачником и лошадником. С научной точки зрения эта новелла безупречна:

Имеются уродливые жители генетического изолята (теоретически, впрочем, там должны были закрепиться рецессивные гены, но, судя по дальнейшему описанию, здесь среди местных жителей имела место некая спонтанная мутация по доминантному типу: именно при таком раскладе в роду может неожиданно «выскочить» подавленный латентный признак). Видимо, скрытые, рецессивные гены присутствовали у обоих родителей — поскольку и мама и папа были «высокого рода», то есть, принадлежали царствующей фамилии, начало которой положил «уродливый» пришелец Эрн. И, коль скоро молодая Эрна сочеталась браком с Шарлем, их ребенок не унаследовал ни одного из признаков жителей изолята. Он принадлежит к рецессивной, генетически чистой линии, свободной от «мутации», и его родителям даже нет нужды беспокоиться, что когда-нибудь эти признаки «выскочат» у его потомков. По законам генетики это невозможно — разве что кто-то из них взял бы в супруги уродца из Эрнотерры, но с чего бы он стал это делать! И то, что жители Эрнотерры были мелковаты, тоже прекрасно укладывается в общую схему. При близкородственных браках (а они неизбежны без притока «свежих генов» извне) наблюдается генетическое вырождение, в частности выражающееся и в маленьком росте…

Иными словами, созданные в замкнутом искусственном мирке каноны красоты оказались подделкой, обманкой, стоило лишь открыться дверям в большой мир. Значит ли это, что каноны красоты большого мира объективны? Тем более, учитывая, что все, случившееся с жителями Эрнотерры получило вполне материалистическое, научное объяснение?

И тут на сцену выходит наш главный герой…

Сексуальная революция по-советски

Мы привыкли считать Ивана Ефремова адептом «правильной», «социалистической», «идеологически выдержанной» фантастики. Отчасти потому, что его в какой-то, не лучший для отечественной фантастики момент, стали противопоставлять «не нашим» Стругацким, а последователями объявили себя литераторы с, мягко говоря, сомнительным талантом и еще более сомнительными идеологическими лозунгами. Надо сказать, к писателю-Ефремову можно предъявить серьезные претензии — в частности, по подводу непрошибаемой серьезности его текстов (вообще свойственной философам и пламенным проповедникам), а также их вызывающей внелитературности. Что греха таить, сейчас перечитывать «Туманность Андромеды» для человека с литературным вкусом — тяжелое испытание. И все же в отечественной фантастике второй половины ХХ века нет другой фигуры такого масштаба — это единственный титан, который оказался способен в одиночку тягаться с могучими братьями.

Ефремов — фигура действительно титаническая. Родился будущий писатель в деревне Вырица под Санкт-Петербургом, работал матросом (отсюда любовь к морю, нашедшая отражение в его прозе), окончил экстерном геолого-разведочный факультет Ленинградского университета, участвовал во многих геологических и палеонтологических экспедициях, заведовал лабораторией Палеонтологического института РАН, защитил докторскую, основал новое направление науки — тафономию (наука о закономерности образования местонахождений ископаемых остатков), стал лауреатом Госпремии. Хватило бы на любую биографию.

Но в этом случае его бы знали исключительно специалисты.

Ефремов же прославился все-таки как писатель-фантаст.

Поначалу первые его рассказы были вполне «научные» и, я бы сказала, подростковые. Про геологов, про моряков, про клипер «Катти Сарк», про поиски следов пришельцев, про то, как один древний грек пересек Африку… Но в 1957 году он опубликовал свою грандиозную утопию «Туманность Андромеды» (где-то около 16 авторских листов — на этом объеме тоже, как выясняется, можно потрясать умы).

Утопия касалась в основном коммунистического будущего, братства разумных рас, межзвездных перелетов, в общем, вещей правильных и идеологически выдержанных. На самом деле эта картина будущего, при пристальном прочтении, оказалась крамольной, но сейчас речь не об этом.

После «Туманности Андромеды» уже никто не мог сказать, что «в советской фантастике секса нет». А после романа «Лезвие бритвы» (1964) — классического романа, с флэш-бэками, сложным переплетением линий, интригой и философскими отступлениями, после продолжения «Туманности Андромеды» — «Часа быка» (1968), и в особенности после исторического романа «Таис Афинская» (1973) создалось ощущение, что великий философ, ученый и писатель на этом вопросе, извиняюсь, несколько зациклился.

На самом деле помимо личностных причин (если они были, не нам о них судить), имелись и другие — исторические, идеологические, социальные. После краткой оттепели, завершившейся знаменитым фестивалем Молодежи и Студентов,[22] наступило время «социалистической морали», термина «моральный облик» и вуайеристких разборок на партсобраниях, столь исчерпывающе отраженных Галичем в песне «Товарищ Парамонова» (1963). Ханжество — вот, пожалуй, то слово, которым можно охарактеризовать моральную атмосферу того времени, и именно против этой атмосферы и восстал Иван Ефремов. Недаром слово «ханжество» у него в текстах последнего времени одно из самых частотных.

Впрочем, сексуальная революция в фантастике носила глобальный характер.

Ведь если здесь и проводить параллели с кем-то из Великих Мастеров, то это с Хайнлайном. Писавший вполне детские приключенческие тексты, он вдруг в почтенном возрасте с шокирующей легкостью переключился на тексты, мягко говоря, не для детей. Все эти его истории про семейку Лазаруса Лонга… Сплошь апология случайных связей, однополой любви и даже инцеста… И выходили его книги одновременно с ефремовскими — «Чужак в чужой земле» — в 1961 году, «Достаточно времени для любви или Жизни Лазаруса Лонга» — в 1973. Так что шли Хайнлайн и Ефремов, можно сказать, голова в голову, хотя Хайнлайн в этом смысле забирал круче. Какой поздний роман Хайнлайна не возьмешь — все будет про полигамию, полиандрию, промискуитет и прочие приятные вещи. И, надо сказать, даже для весьма толерантного западного читателя и критика (на деле, впрочем, средние американцы тоже те еще ханжи) это было чуточку чересчур. Хайнлайну все-таки было легче: его романы пришлись на самый пик эпохи сексуальной революции, «детей-цветов» и презрения к условностям, но у нас-то никакой сексуальной революции не было.

У нас, чтобы потрясти основы «внутрицеховой» морали потребовался удар меньшей силы, но зато по бОльшим площадям — Ефремов не забыл ни современность («Лезвие бритвы»), ни древность («Таис Афинская»), ни далекое будущее («Туманность Андромеды» и особенно «Час быка»). В результате именно Ивану Ефремову мы обязаны тем прорывом, который превратил фантастику во «взрослую» литературу. Причем прорывом провидческим, почти преждевременным.

За что ему огромное спасибо.

Хайнлайн получил неплохое образование, но это было образование технаря. Ефремов был палеонтологом, то есть, одновременно биологом и историком. Поэтому к проблеме отношения между полами и, особенно, к литературному исследованию проблемы красоты (еще одна излюбленная его тема) он подошел очень серьезно. Подбирался он к ней еще в повести «На краю Ойкумены» (1949), где эллин-скульптор, волею судьбы занесенный в Египетское царство, а затем — и в Черную Африку, пытается открыть для себя загадку красоты и гармонии. Видимо, именно эту загадку пытался открыть для себя писатель — не столько «интуит», как теперь принято говорить, сколько рационалист, он не слишком доверял наитию, предполагая, что у всего (кстати, даже у телепатии) есть своя материальная, рациональная основа. В конец концов ему, казалось, удалось вывести универсальный рецепт телесной красоты, и даже убедить себя в том, что универсализм этот носит вселенский характер.

Но лучше предоставить слово самому писателю.

В поисках совершенства.

«Чем труднее и дольше был путь слепой животной эволюции до мыслящего существа, тем целесообразней и разработанней высшие формы жизни, и, следовательно, тем прекраснее, — думал Дар Ветер. — Давно уже люди Земли поняли, что красота — это инстинктивно воспринимаемая целесообразность строения, приспособления к определенному назначению. Чем разнообразнее назначение, тем красивее форма…»

Здесь, что ни фраза, то вызов. Сразу тянет возразить.

1) на деле, что бы там ни думал Дар Ветер, ни одной разумной формы кроме как человек, мы не знаем. То есть все заключения автора, приписавшего свои мысли герою, носят чисто умозрительный характер. Никто не видел разумную форму жизни, прошедшую короткий путь слепой животной эволюции — и длинный, кстати, тоже. Ни красивую, ни ужасно, ну просто ужасно уродливую. А если бы и повстречали мы такую ужасную форму жизни, то некрасивой показалась бы она, разумеется, исключительно на взгляд человека. Вряд ли эти разумные, сравнивая себя с человеком, в ужасе кричали: «Ах, какие же мы уроды! Вот человек — венец творения! А ты-то, мы! Позор какой!»

Про антропоцентризм Ефремова говорено уже много. Для него человек — «мера всех вещей». Красиво — то, что считает красивым человек. Уродливо — то, что человек считает уродливым. И все-таки:

2) на первый взгляд справедливое утверждение о том, что «красота — это инстинктивно воспринимаемая целесообразность строения» тоже абсолютно безосновательно. Хвост у павлина красив, но вряд ли целесообразен. Ну да, он нужен, чтобы привлекать самку. Но вот зоб самца-индюка, тоже призванный привлекать самку, вовсе не кажется нам красивым. Он так и называется — сопля. Вообще-то, если честно, любое живое существо устроено целесообразно — в пределах своей ниши обитания — об этом позаботились миллионы лет эволюции. Конечно, узкоспециализированные животные (например, медлительные галапагосские черепахи) при конкуренции с другими, более энергичными и продвинутыми видами — например, с козами — обречены на гибель. Значит ли это, что коза красивее черепахи?

3) Чем разнообразнее назначение, тем красивее форма? «Разнообразное назначение» в принципе малопонятное сочетание, вероятно, Ефремов имел в виду — широкую специализацию, возможность приспосабливаться к разным условиям, выполнять различные функции, сочетать умственную деятельность с физической, и т. п.

Самая широкая специализация на земле — у крыс. Они всеядны, легко приспосабливаются к любому климату, способны решать сложные задачи, общительны, социальны. Кажутся ли они нам красивыми?

Достаточно широкая специализация у муравьев и термитов — они даже могут создавать собственную «искусственную окружающую среду», у них есть различные «профессии», они умеют охотиться, выращивать сельскохозяйственные растения, ухаживать за сельскохозяйственными животными (тлями), у них есть подземные оранжереи, ясли, мастерские и даже рабы. Последние опыты доказали, что они способны мыслить при помощи абстрактных понятий. Кажутся ли они нам красивее, чем, скажем, бабочки?

А вот акулы и скаты — очень специализированные, древние формы жизни по-своему красивы. И морские анемоны, и кораллы… И высокоспециализированные рыбы коралловых рифов.

Нет, тут явно что-то не то…

Впрочем, Ефремов и сам довольно скоро понял, что утверждения, высказанные Даром Ветром, мягко говоря, спорны, и уже в «Лезвии Бритвы» альтер эго автора — физиолог Иван Гирин, не пускаясь в глобальные обобщения, говорит о красоте человека с точки зрения человека.

Итак, предоставим слово Ивану Гирину. Он, напомню, читает лекцию перед художниками и скульпторами, при этом еще и желая произвести впечатление на понравившуюся ему девушку — Симу. Очень, понятное дело, красивую — в ефремовском духе, разумеется.

А я, то есть автор статьи, буду комментировать его лекцию, прерывать ее репликами — иногда (хотя и редко) на семинарах и во время научных докладов такая форма практикуется.

Не родись красивой

«Пора перевести понятия искусства на общедоступный язык знания и пользоваться научными определениями. Говоря этим общим языком, красота — это наивысшая степень целесообразности, степень гармонического соответствия и сочетания противоречивых элементов во всяком устройстве, во всякой вещи, всяком организме. А восприятие красоты нельзя никак иначе себе представить, как инстинктивное. Иначе говоря, закрепившееся в подсознательной памяти человека благодаря миллиардам поколений с их бессознательным опытом и тысячам поколений — с опытом осознаваемым».

Комментарий. Восприятие красоты инстинктивное? Трудно сказать. Скорее, наоборот — то, что для нас инстинктивно привлекательно, мы воспринимаем, как красоту. А самцов и самок привлекают совершенно недвусмысленные признаки, демонстрирующие готовность к спариванию — особый запах, изменение окраски, определенные телодвижения. Для них эти признаки несомненно привлекательны, то есть — красивы.

Обратимся к нашему неисчерпаемому источнику — книге В.Р. Дольника «Непослушное дитя биосферы» (далее, когда речь пойдет о биологии и эволюции, я буду во многом опираться на нее).

«Признаки пола и готовности к размножению очень разнообразны, по возможности свои для данного вида… Назначение этих сигналов — выделить, обозначить готовящуюся к размножению особь. Подобные признаки у людей называются вторично половыми. У мужчин это борода и усы, грубый голос и особый запах. У женщин — утолщенные и яркие губы, груди, расширенные округлые бедра, высокий голос и особый запах. Для усиления запаха у обоих полов на лобке и в подмышках вырастают волосы. Набор признаков, известный у других приматов и довольно экономный. Видимо из-за лаконизма естественного отбора признаков мы дополняем и усиливаем их различием в прическах, одежде, парфюмерными запахами, подкрашиванием губ и многими другими украшениями»

Итак, женщина, подчеркивающая свои вторичные половые признаки (яркая окраска губ, платье в талию, зрительно увеличивающее объем бедер, и пушистая прическа) будет, несомненно, приятна взгляду мужчины. Она демонстрирует тем самым свою — по Дольнику — готовность к размножению, рассчитывает на любовную игру, подталкивает к ней. Кстати, те усилия, которые женщина тратит на то, чтобы быть привлекательной, заставляют мужчину думать, что она с той же степенью ответственности будет выполнять и другие женские роли — будет хозяйкой дома, женой и матерью (в жизни это не всегда совпадает, но против инстинкта не попрешь). Красота, как мы видим, дело серьезное. Но, главное — она направлена только на одно: призвана стимулировать интерес противоположного пола. И опять же — с точки зрения самки индюка «сопля» самца несомненно красива. Вздувшееся от икры брюхо необычайно привлекательно для самцов многих видов рыб. Но вряд ли — для человека. Разве что с гастрономической точки зрения.

В общем-то, и Гирин говорил не об этом. Буквально сразу же он продолжает:

«Поэтому каждая красивая линия, форма, сочетание — это целесообразное решение, выработанное природой за миллионы лет естественного отбора или найденное человеком в его поисках прекрасного, то есть наиболее правильного для данной вещи»

Комментарий. Если «развернуть» это утверждение, оно будет означать вот что: человек неосознанно выделяет наиболее выгодные, предпочтительные с точки зрения выживания в среде, особенности партнера, чтобы передать их своему потомству. Иными словами, здесь Ефремов говорит не о сексуальной привлекательности, а о некоем бессознательном «фильтре», который отсеивает все неподходящее, негодное — о привлекательности, если так можно выразиться, более общего порядка. Иными словами, о том, что Дарвин называл «половым отбором».

Половой отбор, конечно, существует. И существовал всегда — с тех самых пор, когда биологические организмы поделились на два пола.

Хотя тут можно кое-что возразить.

Во-первых, половой отбор тоже иногда может ошибаться. Действуй он безошибочно, виды бы не вымирали. В процессе эволюции половой отбор фактор значимый, но не определяющий. Он направлен скорее на закрепление и, если так можно выразиться, «подчеркивание», гипертрофию имеющихся признаков, а не на появление новых. Иными словами половой отбор с одной стороны консервативен, с другой — избыточен, вычурен (яркая окраска и длинные хвосты птиц, алые зобы, гребни, сережки). Во-вторых, человек все-таки не совсем животное. И часто требования, предъявляемые к половому партнеру в условиях «цивилизованного» мира явно противоречат именно «инстинктивным» критериям. «Повинуясь инстинкту, — пишет Дольник, — можно сделать далеко не лучший выбор. Если девушка руководствуется инстинктивной подсказкой, ее привлекает довольно примитивный типаж — крупный нагловатый субъект. В современном мире ценны другие качества, в частности, ум, трудолюбие, доброта, но о них древняя программа не знает».

Впрочем, эволюция способна хитрить. Скажем, самки некоторых певчих птиц, выбирая «престижного» самца с хорошим гнездовым участком и сложной песней, свидетельствующей об опыте, а, следовательно, способности выжить и прокормить семью, ухитряются под самым его клювом, можно сказать, изменить ему с одним из тех наглых юнцов, что шныряют на краю чужой гнездовой территории. А выкармливать чужое потомство будет «законный супруг», поскольку включается уже иная программа — программа родительской заботы. Знакомая ситуация, правда?

Впрочем, во времена Ивана Ефремова наука этология еще была полузапретна, уж очень много нежелательных параллелей могло возникнуть у людей, которые знакомились с поведением животных и его закономерностями. Впрочем, там, где касается не столько этологии, сколько физиологии — науки о функциях и строении человеческого тела, Ефремов вряд ли ошибается.

«Каковы общие отправные точки нашего заключения: человек этот красив? Блестящая, гладкая и плотная кожа, густые волосы, ясные, чистые глаза, яркие губы. Но ведь это прямые показатели общего здоровья, хорошего обмена веществ, отличной жизнедеятельности. Красива прямая осанка, распрямленные плечи, внимательный взгляд, высокая посадка головы — мы называем ее гордой. Это признаки активности, энергии, хорошо развитого и находящегося в постоянном действии или тренировке тела — алертности, как сказали бы физиологи. Недаром актеров, особенно киноактрис, танцовщиц, манекенщиц, — всех, для кого важно их женское или мужское очарование, специально обучают ходить, стоять или сидеть в алертной, мы в просторечии скажем — подтянутой позе. Недаром военные выгодно отличаются от нас, штатских, неспортсменов, своей подтянутостью, быстротой движений. Скажу больше. Обращали ли вы внимание, в каких позах животные — собаки, лошади, кошки — становятся особенно красивы? В моменты высшей алертности, когда животное высоко приподнимается на передних ногах, настораживает уши, напрягает мускулы. Почему? Потому, что в такие моменты наиболее резко выступают признаки активной энергии тела! Неспроста древние греки считали удачными изображения своих богов лишь в том случае, если ваятелю удавался энтазис — то серьезное, внимательное, напряженное выражение — основной признак божества. Вспомните великолепную голову Афины Лемнии — в ней алертность или энтазис может служить образцом для всех остальных скульптур. Итак, тугая пружина энергии, скрученная нелегкими условиями жизни, в живом теле человека воспринимается нами как прекрасное, привлекает нас и тем самым выполняет поставленную природой задачу соединения наиболее пригодных для борьбы за существование особей, обеспечивая правильный выбор. Таково биологическое значение чувства красоты, игравшего первостепенную роль в диком состоянии человека и продолжающееся в цивилизованной жизни».

Комментарий: можно ли возразить фантасту? В первой части — там, где он говорит о «признаках красоты» — коже, волосах, глазах — возразить нечего. Все так. Правильная балансировка желез, правильная осанка, свободные движения — все это свидетельствует о способности принести здоровое потомство, и, значит, привлекательно с биологической точки зрения. А вот насчет «алертности», «энтазиса»… Тут в принципе возразить можно. Красота бывает разная. И вздыбившиеся кони, и бегуны, и мраморные дискоболы не столько красивы, сколько живописны, выразительны. Их позы привлекают скульпторов и художников сложностью задачи и богатством возможностей — показать организм в действии, движение во всей его полноте. Для «естественного» природного существа состояние «алертности» не столь уж распространено, большую часть времени животные — от травоядных, до крупных хищников — проводят в покое. Кстати, именно умение быстро переходить из состояния полной мобилизации организма в состояние полного покоя и есть признак здорового существа. И вид спящих животных, спящих детей тоже кажется нам красивым, тоже вызывает в нас умиление и восхищение, только иного плана — он «запускает» родительский инстинкт, столь же сильный, как половой. Поскольку существо, позволяющее себе полностью и доверчиво расслабляться на твоих глазах, в первую очередь будет ассоциироваться с ребенком.

Чем пахнет?

Послушаем Ивана Гирина дальше.

«Идеально здоровый человек не испытывает потребностей сморкаться или плевать и обладает лишь слабым собственным запахом. Излишне пояснять, какое большое значение имела такая отличная химическая балансировка организма в дикой жизни, когда человека выслеживали хищники или он сам подкрадывался к добыче».

Комментарий. Так-то оно так… Хотя в Китае хрупкие женщины то и дело отхаркиваются и плюют на улицах — их бытовая культура это позволяет. И даже обставляет это малоприятное дело всякими эстетическими причудами:

«Однажды, когда сестры сидели рядом, государыня, сплюнув, случайно попала на накидку Хэ-дэ.

— Поглядите, сестрица, как вы изукрасили мой фиолетовый рукав. Получилось, словно бы узоры на камне. Да прикажи я смотрителю за придворным платьем, даже и он вряд ли исполнил бы подобный рисунок. Здесь вполне подошло бы название «Платье с узором на камне и при широких рукавах»»

((Лин Сюань, «Частное жизнеописание Чжао — Летящей Ласточки», Древнекитайское повествование).)

Но это, что называется, позднейшее культурное наслоение. А вот что касается запаха… На деле человек обладает слабым собственным вовсе не потому, что ему надо подкрадываться к добыче. А просто поскольку, что называется, Бог не дал. И чувствует он от этого ужасное неудобство. Иначе с чего бы так процветала парфюмерная индустрия.

Но сначала подробней о запахах вообще.

Запахи бывают трех видов — репелленты, аттрактанты и маркеры. Репелленты отпугивают потенциальных хищников, иногда становясь настоящим химическим оружием: например, запах скунса. Маркеры нужны, чтобы метить территорию, обозначать ее «для своих» и отпугивать «чужих». Так делают все — и хищники, и жертвы. Самый простой способ пометить территорию — мочой или калом. Причем, чем выше, тем лучше. Это значит — ты большой и страшный. Если у вас есть собака, вы, наверное, заметили, как она выбирает пригорок, чтобы опорожнить кишечник и задирает ногу, чтобы струя попала как можно выше. Моча сама по себе содержит информацию о состоянии организма (молод ли тот, кто «повесил это объявление», здоров ли, какого пола, готов ли к размножению). Дополнительную стойкость и яркость этой информации придают специальные железы, расположенные рядом с выделительными отверстиями. Их запах даже используется в качестве «закрепителя» запаха духов в парфюмерной промышленности. В микродозах, естественно. Городские собаки исследуют оставленные их собратьями метки, как мы читаем газеты — с их помощью они узнают все новости. Кто тут прошел? Зачем? Большой он или маленький? Взрослый или щенок? Какого он полу? Скоро ли течка? Что он ел на завтрак? Но вот насколько опасны запахи в дикой природе? Выдают ли животные тем самым себя, как утверждает Ефремов? Информация, которой животные обмениваются, исследуя чужие запахи и оставляя свои, настолько важна, что они готовы пренебречь риском, хотя, честно говоря, этот риск не столь уж велик. Волки и собаки охотятся согласованно, стаей. Кто-то сидит в засаде, кто-то выгоняет добычу на загонщика. Обоняние в этой охоте не так уж важно — скорее, зрение, согласованные действия, взаимопомощь и скорость реакции. Для жертвы запах играет свою роковую роль либо если хищник уже готов к охоте, или в процессе ее, либо когда жертва уже ранена или больна — запах крови запускает механизмы агрессии хищников, заставляет их идти по кровавому следу. Тут коснемся несколько деликатной темы. Половозрелые женщины готовы к оплодотворению каждый месяц (в животном мире уникальное явление). Соответственно раз в месяц запах их резко меняется и на охоте действительно может привлечь крупного и опасного хищника. Поэтому женщину во время менструации, скорее всего оставляли дома — все целее будут. Тем более, все равно от нее никакого толку — женщина в эти периоды обычно рассеяна, невнимательна, да попросту неспортивна. Запрет на самое сакральное, важное дело — охоту, добычу еды — оказался настолько силен, что женщина во время месячных во многих культурах объявлялась «нечистой». Ей запрещалось охотиться, притрагиваться к пищевым продуктам, готовить, убирать… Доходило до того, что женщины отправлялись в специальный дом, сидели там пару дней в полной изоляции — даже еду им просто ставили у входа и уходили. Вы подумайте, вот ужас-то!

Подозреваю, что тупым мужикам мысль о том, что их в определенные дни лунного цикла надо оставить в покое и не нагружать работой, исподтишка внушили сами бабы. Припугнув мужчин страшными карами и проклятьями богов, они добились того, чего только в ХХ веке и то не везде добились западные феминистки: возможности хотя бы на «критические дни» увильнуть от тяжкого, изнурительного труда.

Впрочем, отмечу, менструации для первобытных женщин скорее были исключением, чем правилом. Женщины в детородном возрасте либо носили ребенка, либо кормили.

К чему я это говорю? К тому, что любое явление неоднозначно — особенно, если углубиться в его историю, поглядеть и так, и этак.

Теперь поговорим о самой приятной теме — об аттрактантах. Это запахи, призванные привлечь либо потенциальную жертву, либо существо противоположного пола (что в большом философском смысле одно и то же).

Несколько молекул, рассеянных в воздухе — и самец непарного шелкопряда преодолевает расстояние в несколько километров, чтобы найти свою бескрылую подругу. Что такое для кобеля метки, оставляемые сукой в период течки, знает каждый, у кого хотя бы однажды была собака.

Для животных, таким образом, аттрактанты — вещь чрезвычайно приятная. Как следствие для любого существа запах особи противоположного пола в период готовности к размножению должен быть приятен.

Кстати, с чего Ефремов взял, у человека не так, что собственный запах человека так уж неприятен?

Читатели «Реальности Фантастики» наверняка помнят рассказ Геннадия Прашкевича о волшебной силе запаха — именно как сексуального раздражителя, афродизиака. Надо сказать, собственно фантастическое зерно рассказа имеет под собой реальную почву — духи-ферромоны уже продаются в парфюмерных магазинах. Правда, стоят недешево. Но можно и потратится, дело себя оправдает — если, конечно, тебе не подсунули какое-то шарлатанство. Ведь запахи действуют на людей так неуловимо и тонко, что человек даже не может объяснить, что именно показалось ему таким привлекательным, так околдовало именно в этой женщине. Впрочем, хорошие духи (лично я сторонница французских) тоже являются отличным афродизиаком.

Понимающие женщины, кстати, отлично знают, что на коже разных людей даже одни и те же духи пахнут по-разному: они усиливают какие-то естественные компоненты запаха человеческой кожи, а какие-то подавляют. А поскольку запах кожи зависит от гормонального баланса, а тот определяется генетическим кодом человека, то запах хороших духов в сочетании с твоим индивидуальным запахом, уникален. Поэтому так важно подобрать «правильные духи». Трагедия человека не в том, что представители этого вида «дурно пахнут», а в том, что с одной стороны, обоняние у людей развито плохо, с другой — «приятные» биологические запахи слишком слабы. Вот и приходится их усиливать при помощи искусственных химических «подпорок».

Именно эти две особенности обонятельной коммуникации человека (хемокоммуникации) привели ко всем странностям и нелепостям, связанным с запахами. Началось все еще с первобытных времен: поскольку у других животных обоняние несравненно лучше, чем у человека, охотники стремились отбить свой естественный запах: натирались пахучими травами, глиной, пометом других животных (неприязнь к помету — позднейшая культурная «заморочка»). Самые пахучие части тела (ступни и ладони, там больше всего потовых желез) натирались соком особых растений… С тех пор, пожалуй, естественный запах человека и стал считаться «неприличным», «дурным тоном». И эта первобытная установка странным образом воплотилась сейчас в западной культуре, где существует целая индустрия истребления естественного запаха, который стал просто не моден. Но природный запах для человека, как я уже говорила, сильнейший сексуальный раздражитель. Последствия налицо — нарушение сексуальных ритуалов, принятых в нормальном «биологическом» обществе. Ни заигрывания, ни сексуальных авансов (ритуала ухаживания) в общественных местах. Результат — неврозы индивидуальные и социальные, депрессия, вырождение сложных человеческих отношений, сведение их к формальному общению. И, как следствие, падение рождаемости.

Ах, ножки, ножки! Где вы ныне?

Человеческое восприятие красоты порою подчиняется законам столь неуловимым, что разобраться в них гораздо труднее, чем казалось даже Ефремову. А уж он, казалось, уделял внимание самым мельчайшим подробностям.

Вот, например, его объяснение привлекательности высокого каблука. Причем, на полном серьезе.

«Что вы можете сказать, кроме того, что каблуки удлиняют ногу и делают маленькую женщину выше? Но ведь и высокие выглядят лучше на каблуках. Почему же так важно это удлинение ног? Не просто удлинение, а изменение пропорции ноги — вот в чем суть каблука. Удлиняется голень, которая становится значительно длиннее бедра. Такое соотношение голени и бедра есть приспособление к бегу, быстрому, легкому и долгому, то есть успешной охоте. Оно было у древнейших представителей нашего вида кроманьонской расы, оно сейчас есть у некоторых африканских племен. Наше эстетическое восприятие каблука доказывает, что мы происходим от древних бегунов и охотников, обитателей скал, — это подсознательное воспоминание о совершенстве в беге. Добавлю, что каблуки придают вашей ноге крутой подъем. Тут эстетика прямо, а не косвенно сходится с необходимостью высокого подъема для легкой походки и неутомимости. Все обладатели крутых подъемов знают, насколько они экономнее в носке обуви, чем люди с обычной или плосковатой стопой».

Комментарии: Красоте женских ног мужчины вообще придают немаловажное значение.

«Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы до сих пор любил!
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног» —

писал Александр Пушкин, не меньший возмутитель спокойствия, чем Ефремов. Возмутитель тем более, что как раз в его время именно «ножки» в европейской культуре были зрелищем табуированым. И даже упоминать их было не совсем «прилично».

Это отдельный феномен, скорее, социальный, культурный, чем биологический: в разных странах разные части тела женщины оказывались под запретом. В странах Востока, например, лицо:

«— У этих нечестивых нет харимов, о Ади, — сказал я. — Каждый из них берет одну жену, и вера запрещает им брать в дом других жен, даже если они могут их прокормить.

— Тогда мне понятно, почему они ходят с открытыми лицами, — сообщил Ади. — Если у каждого мужчины только одна жена, то для всех женщин не хватает мужей, и они вынуждены привлекать внимание мужчин всеми средствами. И там, где наши женщины всего лишь на ходу бьют ногой об ногу, чтобы звенели браслеты, и мы оборачивались на звон, там эти распутницы обнажают лица»

((Далия Трускиновская, «Шайтан-Звезда»).)

Это, конечно, ироничная трактовка обычая, но не отменяющая самого обычая. Кстати, Джейран, героиня «Шайтан-Звезды», белокурая, высокая, статная и сероглазая, с коротким вздернутым носом, в землях Востока считалась уродиной, что еще раз подчеркивает условность всех критериев.

Вот как описывает «настоящую» восточную красавицу Наталья Резанова («Кругом одни принцессы»):

«О, если бы ты знала, о незнакомка, как прекрасна эта дева, подобная тысяче кумиров! Голова у нее круглая, щеки точно розы, шея короткая, на нее ста складочками ложится двойной подбородок. И пупок ее подобен чаше для благовоний, и бедра — словно два одногорбых верблюда, и ноги — как концы курдюка, и она не могла ни стоять, ни ходить из-за своей изнеженности».

Красивая женщина, верно?

Конечно, Резанова пародирует здесь не столько представления о красоте, сколько цветистый восточный стиль (вспомним библейское — «нос ее — башня ливанская, к Дамаску обращенная…»). Но в общем, да, восточная традиция полагала красавицей невысокую, очень пышнобедрую, круглолицую женщину, обязательно с родинкой на щеке (мода на «мушки» в ХVII веке с Востока пришла и в Европу, вероятно, как неожиданное следствие крестовых походов) и сросшимися на переносице бровями.

Но вернемся к «ножкам».

«Приспособление к бегу, быстрому, легкому и долгому, то есть успешной охоте»?

Но мы уже выяснили — первобытные племена предпочитали загонную охоту, а женщины, скорее всего, вообще не охотились. Ну ладно, предположим, они передадут свои длинные ноги «по наследству» сыну. Но…

Зачем?

Испугайте лошадь или оленя — и он прыгнет в сторону и убежит со всей возможной скоростью. Испугайте человека — и он застынет на месте.

Недаром говорят «как к земле прирос», «как громом поразило…»

Для копытных — исторически жителей равнин — бегство — способ защиты от врага. Но предками человека были последовательно сперва брахиаторы — живущие на деревьях обезьяны, позже видимо — обезьяны живущие в скалах. Для них любое неудачное движение — верная смерть. И способность застыть на месте в случае опасности, вообще любой неожиданности — защитный механизм, предотвращающий возможность упасть и разбиться.

Иначе говоря, по природе своей люди вообще не бегуны.

Да и способность экономить обувь вряд ли наших босых предков так уж волновала. Мало того, красивой ведь традиционно считается не просто женская нога, а женская нога с маленькой стопой. Ее-то, стопу, зрительно и уменьшает каблук. Но спросите любую женщину с «маленькой ножкой» — удобно ли ей совершать длительные переходы. И послушайте, что она вам ответит.

Так в чем же дело?

А все в том же.

У женщин соотношение длины бедра к голени в среднем иное, чем у мужчин. И стопа заметно меньше. Иными словами это просто неявно выраженные половые признаки. Так вот, именно они и кажутся мужчинам красивыми — просто потому, что они заведомо «женские», а значит «эротические». А не потому, что они «полезные».

Недаром в Китае стопу у девочек нещадно калечили, бинтовали, чтобы получить эффект «лотосовых башмачков» — крохотных туфелек, которые приводили в восхищение поэтов. Но ходить на таких ножках красавицы совершенно не могли. Пользовались паланкинами, носилками. Что еще больше умиляло мужчин. Беспомощность женщины входила в «правила игры». Самым ужасным оскорблением для женщины было, если ей говорили — большеногая! Иными словами, если перевести на европейские мерки — эй, ты, двадцать четыре с половиной!

Но…

Это касалось только женщин родовитых. Крестьянкам, понятное дело, ноги не бинтовали. Иначе, как работать? Как сажать рис, стоя по щиколотку в воде? Да еще с ребенком на закорках.

Две красоты.

Помните, что сказал счастливый обладатель конька-горбунка, крестьянский сын Иван, когда пленил для своего глуповатого владыки царь-девицу?

“Хм! Так вот та Царь-девица!
Как же в сказках говорится, —
Рассуждает стремянной, —
Что куда красна собой
Царь-девица, так что диво!
Эта вовсе не красива:
И бледна-то и тонка,
Чай, в обхват-то три вершка;
А ножонка-то ножонка!
Тьфу ты! Словно у цыпленка!
Пусть полюбится кому,
Я и даром не возьму”.

А вот, что пишет по этому поводу Иван Ефремов:

«Во всех культурах в эпоху их наибольшего расцвета и благоденствия идеалом красоты было здоровое, может быть, с нашей современной точки зрения, и чересчур здоровое тело. Таковы, например, женщины, которых породили матриархатные общества Крита и протоиндийской, дравидийской цивилизации, древняя и средневековая Индия. Интересно, что у нас в Европе в средние века художники, впервые изображавшие обнаженное тело, писали женщин-рахитичек с резко выраженными признаками этой болезни: вытянуто-высоких, узкобедрых, малогрудых, с отвислыми животами и выпуклыми лбами. И не мудрено — им служили моделями запертые в феодальных городах женщины, почти не видевшие солнца, лишенные достаточного количества витаминов в пище.

Поредение волос и частое облысение, отодвигание назад границы волос на лбу даже вызвало моду, продержавшуюся более двух столетий. Стараясь походить на самую рахитичную городскую аристократию, женщины выбривали себе волосы надо лбом.

Позднее итальянцы обратились к моделям, происходившим из сельских или приморских здоровых местностей, и результаты вам известны лучше, чем мне».

Комментарии:

А теперь задумаемся, кого писали средневековые художники.

Вряд ли крестьянок — скорее в качестве моделей они выбирали либо аристократию и богатых горожанок (заказные семейные портреты), либо — для жанровых или религиозных композиций, — натурщиц из «низов», причем искали таких натурщиц, скорее всего, поблизости — прислуга или дочка прислуги, прачки, поварихи, экономки. Но «запертые в феодальных городах» женщины Италии в действительности вряд ли так уж страдали от отсутствия солнца и витаминов. Особенно если мы вспомним, что такое на самом деле «феодальный город», и особенно в Италии.

Но можно почти с уверенностью сказать — бледные и худые, как правило — рыжие и светловолосые, утонченные модели, столь часто встречающиеся на картинах средневековых художников, принадлежали к аристократии.

На деле единого критерия женской красоты не существовало с тех пор, как общество расслоилось на социальные страты. То есть, грубо говоря, на производителей и потребителей, аристократию.

Красота Царь-девицы — господская, аристократическая. Здравый смысл Ивана ее отвергает — как такая баба будет вести крестьянское хозяйство? Как ухват возьмет? Как в поле выйдет? Однако, что характерно, народ Царь-девицу принимает, более того, признает законной госпожой:

«Люба, люба — все кричат, —
за тебя хоть в самый ад!»

Потому что сразу видно — она самая, что ни есть аристократка. То есть, царского рода. Зачем ей шуровать в печи ухватом, зачем выходить в поле? Все это за нее сделают другие.

Так вот, аристократки не загорали вовсе не потому, что в «каменном мешке» им не доставалось солнца. Они не загорали для того, чтобы не походить на крестьянок. Культура аристократии была, что называется, культурой оппозиции. Мусульманские воины отращивали себе длинные кудри, неудобные в боях и походах для того, чтобы не походить на прагматично бреющих голову купцов. Впрочем, тут могла быть и еще одна причина: длинные волосы — символ и непременное условие боевой мощи (вспомним легенду о Самсоне). Да и спартанские полководцы наставляли своих воинов — «Заботьтесь о прическе! Она делает красивых грозными, а некрасивых — страшными!» Не знаю, какие волосы вменялось носить рабам-илотам, но девять против одного, что короткие.

Это же правило распространялось и на одежду. Европейская средневековая аристократия носила платья с такими рукавами и прочими прибамбасами, что стоило только взглянуть, сразу было понятно — работать в такой одежде невозможно!

Иными словами — если в крестьянской культуре красивой считалась крупная, высокогрудая, румяная женщина (вспомним некрасовское — «есть женщины в русских селеньях»), с большими руками и румянцем во всю щеку (неизбежный загар как бы прилагался в дополнение), то аристократка просто обязана была стать хрупкой, тонкой, изнеженной, а главное — бледной. Иначе ее бы перепутали с крестьянкой, а как это можно?

Основная, коренная культура — крестьянская. Она, соответственно, более жизнеспособна, более универсальна. Рослые, красивые, румяные женщины встречались и в дворянской среде. И пользовались заслуженным успехом. Но своей «вульгарной» красоты несколько стеснялись. Отбеливали кожу, пили уксус — кислота снижает кровяное давление, «разжижает» кровь, а значит, гарантирует «интересную бледность».

Крестьянки, в свою очередь, ориентировались именно на «господские» идеалы красоты. Они старались уберечься от солнечных лучей, отбеливали лицо и руки. Загар был доказательством «низкого общественного положения», социальной неполноценности.

Интересно, что когда загар стал свидетельством праздности, ситуация резко изменилась. Богатые люди могли позволить себе отдыхать на теплом море даже зимой, вошли в моду водные виды спорта. Бледность означала что ты — клерк, или хуже того, «синий воротничок», или просто обслуга, все время проводишь в замкнутом помещении, в офисе, у станка, у буфетной стойки, пока высший класс дует коктейли на Гавайях. Тут же, как ответ на это, в городах появились солярии; их устроители продают загар, наподобие того, как коробейники прошлых веков продавали крестьянкам белила и пудру — удовлетворяя тем самым потребности средних классов (именно средних — на самом социальном дне не до всякой ерунды) походить на праздную элиту.

А пышные румяные красотки на полотнах итальянских художников стали появляться тогда, когда портреты жен и домочадцев стали заказывать купцы — иными словами, во времена ганзейского союза и расцвета торговых приморских городов. У купцов идеал красоты ближе к крестьянскому — вспомним бело-розовых купчих на полотнах Кустодиева.

Что ты кушал, что ты такой умный?
«Год кормись коровьим маслом,
Будешь статной и высокой,
Год кормись свининой белой,
Будешь резкой и веселой,
Год — лепешками на сливках,
Всех подруг прекрасней будешь» —

советовала в «Калевале» старая мать своей незадачливой дочери Айно. Она права — в северном скудном краю мясо и животные белки — единственный источник витаминов и энергии. Витамин «А», содержащийся в сливочном масле, избавит от рахита и прибавит стати, а кальций, содержащийся в молоке и масле добавит росту — если еще «не закрылись» в костях ростовые зоны.

Айно и ее мать не аристократы, а зажиточные хуторяне — и, заметим, питались они не плохо.

Однако детям аристократов кальция и животных белков доставалось все-таки больше; в среднем аристократы были выше своих крестьян. И тоньше костью, которая «вытягивалась» в рост — соответственно, среди аристократии был в моде ювенильный женский тип. Длинная, худенькая, хрупкая, с длинными, тонкими косточками, узкими руками — сразу видно, что из хорошей семьи! Чтобы соответствовать этому типу, женщины нещадно затягивались в корсеты, перетягивали талию. Подобно Скарлетт О’Хара, старались много не есть в обществе — неприлично! Они что, крестьянки, натрудившие себе после целого дня работы на свежем воздухе «простонародный аппетит»? И ели они, конечно, совсем не то. Они ели «господскую еду».

Высокий рост, соответственно, был — и до сих пор является — статусным фактором. Иван Ефремов, явно симпатизировавший женщинам некрупным и «пышненьким», называл «идеальным женским ростом» 157–160 см, и сетовал на то, что он сменился более высоким («городским»), кстати, с точки зрения физиологии действительно более «опасным» для организма. Тем не менее, никто не откажется от высокого роста в пользу «среднего», более здорового. Напротив, сейчас практикуется даже «гормональная ростовая подкормка» — например, среди генетически низкорослой японской молодежи. А в европейских странах, даже у нас в России, были случаи, когда человек предпочитал болезненные операции — «вытягивание» костей ног, только чтобы прибавить себе пару лишних сантиметров. Ведь высокий рост — визитная карточка принадлежности к процветающей, богатой социальной группе. Стоящей на более высокой (вот еще один, переносный и очень показательный смысл слова) иерархической ступени. Фантасты осознанно или неосознанно воспроизводили эту модель — скажем, у Гордона Диксона описана каста дорсаев: выносливых идеально здоровых «военных аристократов» ростом не менее 200 см. С точки зрения технократического человечества, освоившего космос и заселившего дальние планеты такой высокий рост для воина бесполезен, более того, вреден — повышенная уязвимость, лишний груз при межпланетных путешествиях, нестандартное обмундирование, повышенный паек… Но… Воин обязан быть высоким, и все тут!

А каста властителей ангья в «Мире Роканнона» у Урсулы Ле Гуин — высоких, светловолосых, голубоглазых? И их слуги — низкорослые, темноволосые… Ангья, впрочем, темнокожие — в этом они напоминают высокорослых, длинноногих африканских скотоводов, охотников и воинов масаев, презирающих остальные, «травоядные» племена.

А высшие эльфы Толкиена, в конце концов? Такие высокие, такие красивые… сразу видно, высшие!

Иными словами, высоким быть престижно.

Пища бедноты и аристократии различалась всегда. В рационе европейских крестьян преобладали злаки — ячменя, ржи и пшеницы, часто их убирали вместе, чтобы получить смешанную муку — суржу. Редко, по праздникам — птица, в декабре закалывали свинью, и старались подольше питаться солониной. Входила в рацион мелкая дичь, овощи — репа, бобы, горох, капуста. Все это варилось и тушилось вместе, так что получалась каша или похлебка, приправленная мукой.

Главным отличием меню аристократа было обилие мяса — прежде всего дичи, охота на которую являлась привилегией аристократии (баранов вплоть до середины ХIII века в Европе разводили только для стрижки шерсти), затем домашняя птица, а также — рыба. Преобладали жареные и отварные блюда, причем супы подавались отдельно — в отличие от крестьянского стола, где все валили «в одну кучу». Зелени аристократы ели меньше — считалось, что мясо придает воину необходимую доблесть и «полнокровие», а зелень, напротив, усмиряет характер — ее оставляли для постных дней.

Фантасты уверяют — пища, особенно каждодневная — важное условие формирования социального и национального типа. У Фрэнка Херберта в «Дюне» целый этнос — фримены — образовался благодаря ежедневному потреблению специи — меланжа, дающего не только паранормальные способности, но еще и особый, синий оттенок глаз.

В действительности, особенности меню имеют не столь радикальное значение. Разве что они способны полностью разделять казалось бы живущие на одной и той же территории группы людей. Евреи и мусульмане не едят свинины — это всем известно. Менее известно, что правоверный еврей не будет есть еще множество вкусных вещей — кроликов, креветок, осетрины, крабов, угря, мидий, устриц… Да и обедать в дом к христианину не пойдет — там мясное и молочное готовят в одной посуде, что по иудаизму не допустимо. Православные христиане держат долгие посты, во время которых мясной (вообще животный) рацион радикально ограничивается. Индусы не едят говядины. Буддисты — любого мяса. Но влияет ли это на этнический тип, вообще на внешний вид? Разве что в радикальных случаях. В горных селениях, где пища бедна йодом, у людей разрастается щитовидка, появляется так называемый зоб. Болезнь бери-бери на островах Индонезии поражала только богатых людей — их пищевые традиции требовали, чтобы на стол попадал только белый, очищенный от оболочек рис, а витамины группы В, отсутствие которых и вызывает бери-бери, содержатся как раз в оболочке. Традиции, престиж в пищевых предпочтениях порой бывают важнее здравого смысла — впрочем, как и в любой другой области.

Джентльмены предпочитают блондинок?

Но давайте вернемся к Ивану Гирину:

«Но это лишь грубая основа нашего понимания причинности тех или других эстетических ощущений. А по этой основе миллионы лет будет плестись прелестный узор очарования синих, серых, зеленых и карих глаз, всевозможных оттенков волос, кожи, очертаний губ и всех других мыслимых комбинаций, число которых не меньше количества атомов в солнечной системе»…

Комментарии. Лицо на фотографии, составленное из нескольких сотен лиц, как показали опыты, будет восприниматься, как красивое. В общем и в целом красота — это действительно среднее; обобщенное — иногда с умеренными отклонениями в пользу «предпочтений». Но есть одно исключение, неоднократно (и несправедливо) осмеянное в анекдотах. Белокурые (или рыжеватые) волосы, не так уж часто встречающиеся у женщин, считаются красивыми. Настолько, что испокон веку везде — даже на «черноволосом» востоке женщины высветляют себе волосы искусственно. Как бы не смеялись над «блондинкой» — уж и глупые они (на деле цвет волос и интеллект не коррелируют), и бессердечные, и жадные… А джентльмены предпочитают блондинок и все тут!

Скорее всего, у этого феномена несколько объяснений, впрочем, трудно сказать, которое из них на самом деле «работает», а какое — лишь наше теоретическое построение. Начнем с «культурного» — в оппозиции светлого и темного «светлое» — хорошее, темное — плохое. Светлое — богатство, счастье, удача, темное — неудача, гибель, бедность и позор. Женщина со светлыми волосами — одновременно и носительница удачи, ее посланница, и живое доказательство, подтверждение удачливости ее супруга.

Второе объяснение носит более приземленный, биологический характер. Светлые волосы — рецессивный признак. Иначе говоря, светлые волосы будут у ребенка, оба родителя которого будут носителями гена «светловолосости». Но шанс, что два рецессивных гена встретятся, выше в замкнутых группах, в «генетических изолятах». Такие изоляты могут быть естественными — скажем, острова, где почти все жители — рыжеволосы. Или глухие горные деревушки — вспомним, сколько светловолосых горцев, выходцев из глухих кавказских селений, уверяют, что они белокуры потому, что именно здесь, при переходе через горы, Александр Македонский «забыл» свой гарем.

Но такие изоляты могут быть и искусственно созданными, иначе говоря, кастовыми. Аристократия, связанная прочными семейными узами внутри относительно замкнутых кланов, является не меньшим заповедником рецессивных генов, чем любой географический изолят. Соответственно, и светловолосых среди аристократов должно быть больше. А я уже говорила о том, что «аристократические признаки» остальной частью населения перенимались как мода.[23] Не вышло заполучить белокурые волосы от мамы с папой, сделаем их из темных. Рецепты были известны издавна, и многие венецианки на картинах Возрождения замечательным золотисто рыжим цветом волос обязаны хорошим растительным красителям.

Еще одно, несколько спекулятивное объяснение, мне особенно нравится, потому что оно — целиком и полностью моя идея. Дело в том, что светловолосость обычно соседствует и с другими рецессивными генами. Иными словами, получив в супруги блондинку, аристократ получал набор рецессивных генов. У потомства они легко подавляются генами доминантными — иными словами в чертах потомства блондинок будут проступать скорее признаки отца, чем матери. А в условиях, когда установление отцовства весьма проблематично, было очень важно, чтобы отпрыск походил на отца. Блондинка — тот чистый лист, на котором аристократ пишет историю своего рода.

Именно потому они и были столь популярны в качестве потенциальных партнерш именно крупной, правящей аристократии.

Мужской взгляд

«— Если я правильно вас поняла, — спросила седовласая женщина в больших очках, — эстетическое удовольствие, чувство красоты сильнее от женского тела у мужчины, чем у женщины — от мужского? — Это правильно, и причина заключается в некотором различии воздействия половых гормонов на психику, у мужчин, действующих порывами, импульсно, чрезвычайно обостряя восприятие всего, что связано с полом, следовательно, и красоты. Вопрос еще мало изучен, но в общем-то очевидно, что вся гормональная деятельность — вещь очень серьезная для психофизиологической структуры человека, и пренебрегать ею никак нельзя».

Комментарии:

Все, что до этого было здесь изложено, излагалось с точки зрения мужчин. Собственно, когда речь идет о женской красоте, только эта точка зрения и имеет значение. Сами женщины, прихорашиваясь, оценивая себя и своих приятельниц, рассматривая модные журналы, на деле тоже рассматривают себя именно глазами мужчины, потенциального партнера. Женская мода, парфюмерия, «визаж» — во многом делается мужчинами.

Сами мужчины охотно обсуждают женские достоинства, точно так же, как женщины сплетничают между собой о внешних качествах своих подружек. Но вот мужскую красоту женщины не обсуждают. Не потому, что эта тема запретна. А потому, что она для женщин не очень интересна.

Ефремов в своей «гиринской» лекции честно пытался одновременно представить идеал и мужской красоты. Что-то там насчет выпуклых брюшных мышц. Но получилось это у него гораздо менее убедительно.

На самом деле при половом отборе красота партнера для женщины не имеет значения. Недаром в пословице «не по хорошу мил, а по милу хорош» — объект явно мужского рода. А вот социальный статус партнера для женщины имеет огромное значение. Социальный статус — залог того, что будущие дети окажутся в привилегированном положении по сравнению с остальными. Подтверждением социального статуса служат и знаки внимания со стороны других женщин — чем больше женщин признает значимость этого мужчины, тем он «ценнее». Срабатывает механизм «раскрутки» — лучше всего его видно на примере рок- и поп-звезд, киноактеров, а во времена более отдаленные — теноров и героев-любовников. В этой связи понятна и победительность Дон Жуана — сработал тот же механизм «самозапуска», раз несколько женщин уже предпочли его кому-то другому, значит, полагала очередная жертва, что-то наверняка в нем есть. Молодость партнера — тоже привлекательный фактор, но многочисленные (и, кстати, счастливые) «неравные браки» свидетельствуют о ее второстепенном значении. Тем более, «пожилому супругу» часто не было и сорока, а то и еще меньше.

Кстати, у русского крестьянства практиковалось и обратное — зрелую девушку выдавали за юношу, фактически за подростка; причем, бывало такое именно в крепких, состоятельных семьях, где нужен был не старшой (он уже имелся), а просто еще один работник.

Так что красота «своего» мужчины для женщины — скорее вопрос престижа, подтверждение собственного высокого социального статуса. Но это именно в тех случаях, когда женщина играет в социуме «мужскую» роль — иными словами, самовластно распоряжается людьми и имуществом.

Что же до гормонов…

Состояние человека — настроение, самочувствие, умственная деятельность, даже сексуальная ориентация — действительно управляется тончайшими гормональными механизмами. И, влияя на уровень гормонов в крови, можно управлять этим состоянием — пока еще не слишком тонко, но впоследствии, вероятно, это будет удаваться с гораздо большей эффективностью.

Еще в давнем-давнем рассказе Лестера Дель Рея «Елена Лав» богатая миссис Ван-Стайлер, сын которой влюбился до безумия в прислугу, требовала у домашнего врача ввести ему контргормоны. Врач оказался еще более ответственным:

«…я ломал себе голову, каким образом напичкать Арчи ван Стайлера контргормонами, а заодно дать их и горничной. Меня об этом не просили, но бедная девочка была по уши влюблена в Арчи. Только три недели спустя вместо двух, доложив, что Арчи «выздоровел», я принял гонорар».

Итак, все, включая любовь, регулируется гормонами… Иными словами, лекарство от любви все-таки есть! А если и нету, то в ближайшее время появится. Равно как и способность распоряжаться своим гормональным фоном по своему усмотрению.

Классики и современники.

Построения Ивана Гирина (и Ивана Ефремова вместе с ним) не то, чтобы слишком простые, но слишком, как ни странно, рациональные. Природа человека на деле гораздо сложнее — в нем постоянно сталкиваются несколько взаимоисключающих программ, приобретенных в самое разное эволюционное время. Поведение наше и есть некая равновесная этих сил, часто тянущих нас в совершенно разные стороны. Даже самые чудовищные и странные поступки (например, педофилию, где родительский инстинкт намертво и жестко сцеплен с половым) можно объяснить с привлечением этого биологического багажа. Впрочем, от этого они лучше не станут. Человек, помимо всего прочего, существо еще и культурное.

Культура — не только система ограничений, как ее часто трактуют, но еще и система избыточных возможностей. Культура ведает вещами по первой видимости бесполезными, ненужными, бессмысленными — такими, как живопись или поэзия. Или потребность искажать свое тело, его природные пропорции, столь явно присутствующая у всех народов, на всем протяжении человеческой истории. Когда дикарь — или уголовник — татуирует свое тело, нанося на него информацию об иерархическом статусе татуированного — это культура. Когда женщины из африканских племен уродуют себя, удлиняя свою шею при помощи медных обручей, так что шея в конце концов вытягивается на полметра, это культура. Когда расширяют и удлиняют мочки ушей, подпиливают или чернят зубы, заталкивают головы детей в тиски, чтобы сравнять линию носа с линией лба, рассекают язык надвое, — это все культурные наслоения, но неотъемлемые от человеческой природы. И, вероятнее всего, в том или ином виде они будут проявляться всегда.

Вот в нашумевшем романе «Нет» Линор Горалик и Сергея Кузнецова говорится о «зоусах» — людях, просто «по приколу», для сексуальной игры предпочетших животный облик. Вот в романе «Demo-сфера» Ильи Новака женщина-конструкт Вомбата предназначена для выполнения определенных боевых функций. В футурологическом цикле Родриго-Гарсия-и-Робертсона фигурируют генетически модифицированные люди-кошки — воины и наемные убийцы. В романе Лоис Макмастер Буджолд — четырехрукие квадди, люди, генетически сконструированные для работ в невесомости и создавшие свою собственную культуру. Красивы ли они? Уродливы? Трудно сказать, похоже, человеку предстоит привыкать к тому, что сама человеческая форма пластична и может поддаваться какой угодно коррекции. Насколько оправдана с точки зрения морали такая коррекция в данном случае не существенно; тем более, страсть к «подправке» природы заложена, как бы каламбурно это ни звучало, в самой природе человека. Возможно, следует задать другой вопрос — насколько красивыми покажемся этим измененным людям мы?

Иван Ефремов был сторонником золотого сечения, античного идеала красоты, наиболее принятого в Европе, отнюдь не единственного, но самого, если так можно выразиться, рационального. Он полагал его, этот идеал естественным, а все отступления от канонов — искажениями, искусственными поправками. Ефремов вообще был рационалистом — если экстраполировать его мир будущего, довести до логического абсурда, он делается очень похож на «Мы» Замятина. Например, Ефремов не признавал юмора. Полагал, что стихи нужны для «разрядки» накопившихся эмоций, музыка — для создания определенного настроения… Все «для чего-то», все со смыслом — отсюда уже и недалеко до гимнов в честь гигиенического мыла.

Тем не менее, человек именно потому и человек, что он иррационален (вспомним знаменитый рассказ Станислава Лема «Дознание» — о тайном поединке человека и андроида). И бесполезность того или иного предприятия — один из самых «человечных» признаков человека. Недаром самое бесполезное и избыточное из всех искусств — поэзия — в таком почете. И все же…

Одиночество бегуна на длиной дистанции

Можно сколько угодно возражать Ивану Ефремову по мелочам, можно опровергать многие его построения — но главное остается неизменным. Ефремов был первым из фантастов и советских мыслителей, кто отважно и прямо заговорил о «животной природе человека». О том, что механизмы, заставляющие нас ценить красоту, любить, ненавидеть — имеют сугубо биологическую, материалистическую природу. Странно, но советская идеология, столь декларировавшая свою приверженность материализму, именно биологической, материальной природы человека чуждалась. Опасалась ее. Не признавала. Почему — другой вопрос, требующий, наверное, отдельного исследования. Но известно, что под запретом была и наука о поведении животных — этология, и наука о биологических основах поведения человека — бихевиоризм, и фрейдизм. Кстати, о запретном Фрейде Ефремов тоже не преминул напомнить.

«— Вы, я понимаю, сводите всю нашу эстетику к неким подсознательным ощущениям. Это, право же, хлестче Фрейда! — Оратор повернулся к аудитории, как бы желая разделить с ней свое негодование.

Гирин не дал ему высказать второй, очевидно, хорошо подготовленной фразы.

— Сводить — выражение, не соответствующее действительности. Не будем играть пустыми словами. Я думаю, что главные устои наших ощущений прекрасного находятся в области подсознательной памяти и порождены не каким-то сверхъестественным наитием, а совершенно реальным, громадной длительности, опытом бесчисленных поколений. Что касается Фрейда, то тут недоразумение.

Фрейд и его последователи оперировали с тем же материалом, что и я, то есть с психической деятельностью человека. Но путь Фрейда — спустившись в глубины психики, показать животные, примитивные мотивы наших поступков. Фрейдовское сведение основ психики к четырем-пяти главным эмоциям есть примитивнейшее искажение действительности. Им отброшена вся сложнейшая связь наследственной информации и совсем упущено могучее влияние социальных инстинктов, закрепленное миллионолетним отбором. Наряду с заботой о потомстве оно заложило в нашей психике крепкие основы самопожертвования, нежности и альтруизма, парализующие темные глубины звериного себялюбия. Почему Фрейд и его последователи забыли о том, что человек уже в диком существовании подвергался естественному отбору на социальность? Ведь больше выживали те сообщества, члены которых крепче стояли друг за друга, были способны к взаимопомощи. Фрейдисты потеряли всю фактическую предысторию человека и остались, точно с трубами на пожарище, с несколькими элементарными инстинктами, относящимися скорее к безмозглому моллюску, чем к подлинной психологии мыслящего существа. Моя задача, материалиста-диалектика, советского биолога, найти, как из примитивных основ чувств и мышления формируется, становится реальным и материальным все то великое, прекрасное и высокое, что составляет человека и отличает его от чудовищ, придуманных фрейдовской школой».

Да, говорит, казалось, Ефремов, Фрейд тоже стоял на биологических позициях, не надо обижать старика, но он слишком все упростил, свел к примитивным эмоциям, а человек — сложнее, а значит, лучше. В сущности, в описании эволюционной природы поведения и восприятия человека Ефремов во многом идет вслед за запретными тогда бихевиористами, хотя тут же оговаривается, на всякий случай — мол, это и есть самая что ни на есть материалистическая диалектика. Характерно, что сами «диалектические материалисты» его уверениям не поверили. Выйдя впервые в 1964 (с допечаткой в 1965) общим тиражом 250 тыс. экз.), «Лезвие Бритвы» не переиздавалось вплоть до 1984 года, да и то, сначала в «региональных» издательствах, подальше от центра — Баку, Горьком, Минске… И только в 1986 году, на пике Перестройки, как свидетельство ее торжества — в московском издательстве «Правда» тиражом сначала 800.000 экз., потом, в 1987 — 400.000 экз., и в 1988 — 2.000.000 экз!.[24] Это ли не подлинное торжество писателя?

Увы, нет.

К тому времени распахнулись другие двери — стал доступным, например, тот же Конрад Лоренц с его замечательной работой «Так называемое зло (о естественной природе агрессии)» — гораздо более шокирующей и жесткой, чем философские построения Ивана Гирина; стал доступен для широкого пользования тот же Фрейд, а с ним и Юнг, и Хайзинга, и много кто еще… А заодно вышла к отечественному читателю замятинская антиутопия «Мы», сокрушившая Ефремовское будущее еще до того, как это будущее было перенесено на бумагу.

И Ефремов автоматически стал казаться ретроградом и консерватором, фигурой чуть ли не одиозной. Тем более, благодаря усилиям самозваных персонажей из «школы Ефремова».

На деле судьба философа, сначала обогнавшего свое время, а потом, когда это время стремительно рванулось вперед, отставшего навсегда, фигуры настолько крупной и причудливой, что никаких учеников и последователей он после себя не оставил, печальна и величественна. Особенно — когда вчитаешься, что именно он, в сущности, пытался донести до своих современников — в антураже головоломных приключений с индийскими танцовщицами и агентами иностранных разведок:

«— А все-таки это страшно, — вдруг сказала красивая блондинка с черными бровями, смотревшая на Гирина, как на злого вестника. — Все наши представления о прекрасном, мечты и создания искусства… и вдруг так просто — для детей, для простой жизни!

— Простая жизнь? Ее нет, мы только по невежеству думаем, что она проста, и постоянно расплачиваемся за это. Очень сложна, трудна и интересна жизнь!»

Вот, кажется, и все. Наверное, большего сказать никто не может.


Примечания:



2

Насекомые дышат при помощи диффузии газов через стенки трахей — тоненьких трубочек, пронизывающих их тело. Понятно, что крупный организм таким образом кислородом не обеспечишь. Именно этот фактор в основном лимитирует размеры насекомых. Гигантские наземные членистоногие каменноугольного периода могли себе это позволить — температура воздуха на планете была гораздо выше, а значит, и диффузия газов шла эффективней. Этим объясняется и тот факт, что в тропиках насекомые крупнее, чем в умеренных широтах.



20

Согласно энциклопедическому словарю понятие «жанр» включает в себя не только формальные, но и смысловые и эстетические признаки.



21

Автор этой статьи благодарит Максима Мошкова и его Библиотеку http://lib.ru/, поскольку именно оттуда скачаны фрагменты очень нужных для данной статьи литературных текстов и почерпнуты даты первопубликаций



22

Хронологические рамки хрущевской оттепели М.Галина видимо определяет со дня смерти Сталина (март 1953) до подавления венгерского восстания (октябрь 1956). VI международный фестиваль молодёжи и студентов состоялся в июле 1957. (прим. С.С.).



23

Забавный пример следования аристократической моде — бусы-баламуты (искаженное «перламутр») популярные в конце ХVII — начале ХIХ века в Херсонской и Николаевской губерниях. Богатые крестьяне и среднее сословие, осевшее в городе, копировало моду местных господских барышень на жемчуг, но жемчуг был все же по цене недостижим. Вместо него и покупали ввозимые аж из Марокко «баламуты» — клеенный перламутр тридакны. Сейчас такие бусы также — раритет, этнографическая редкость.



24

Автор благодарит сетевой ресурс «Библиографии фантастики В. Г. Вельчинского» http://bibliography.narod.ru/Efremov.htm за предоставленную информацию.








Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке