Подготовка к этнографической экспедиции в Центральную Бразилию происходит на перекрестке парижских улиц Реомюр — Себа-стополь. Там обосновались оптовики по торговле швейными и модными товарами; именно там есть надежда найти изделия, способные удовлетворить взыскательный вкус индейцев.

Год спустя после моего посещения бороро были выполнены все условия, необходимые для того, чтобы представить меня этнографом: благословение профессоров, полученное задним числом, устройство выставки моих коллекций в одной из галерей предместья Сент-Оноре, чтение лекций и публикация статей. Я получил и достаточные фонды для проведения более широких начинаний. Прежде всего следовало экипироваться. По опыту моего трехмесячного знакомства с индейцами я мог судить об их требованиях, удивительно одинаковых на всем протяжении Южно-Американского континента. В одном из кварталов Парижа, который мне был столь же неведом, как и Амазония, я занимался поэтому странными упражнениями под взглядами чехословацких импортеров. Поскольку я был совершенно не сведущ в их деле, то не мог воспользоваться техническими терминами для уточнения своих нужд, а лишь прибегал к критериям индейцев. Я старался выбрать самый мелкий бисер для вышивки, так называемый рокай, лежавший тяжелыми клубками в ящиках с перегородками. Я пытался его грызть, испытывая на прочность, сосал, чтобы проверить, прокрашен ли он внутри и не полиняет ли при первом купании в реке. Я менял размеры партий бисера, подбирая его цвета в соответствии с индейскими канонами: сначала белый и черный, в равной пропорции, затем красный, гораздо меньше желтый и для очистки совести немного синего и зеленого, которые, вероятно, будут отвергнуты. Причины всех этих предпочтений легко понять. Изготовляя собственный бисер вручную, индейцы ценят его тем выше, чем он мельче, то есть требует больше труда и ловкости. В качестве сырья они используют черную кожицу пальмовых орехов, молочный перламутр речных раковин и добиваются эффекта путем чередования этих двух цветов. Как все люди, они ценят прежде всего то, что им известно, поэтому мой белый и черный бисер, по-видимому, будет иметь успех. Названия желтого и красного цветов нередко входят у них в одну языковую категорию, так как эта гамма красок получается ими из биксы, которая в зависимости от качества зерен, их зрелости колеблется между ярко-красным и желто-оранжевым цветами. Что касается красок холодного цвета — синего и зеленого, то они представлены в природе тленными растениями, чем и объясняется безразличие к ним индейцев, а также неточность значения слов, обозначающих эти оттенки: в разных языках синий цвет приравнивается либо к черному, либо к зеленому.

Швейные иглы должны быть достаточно толстыми для прочной нити, но не слишком, так как бисер мелкий. Что касается нити, то лучше всего, чтобы она была яркого цвета, предпочтительно красного, и сильно скручена, как бывает при ремесленном изготовлении. В общем-то я научился остерегаться хлама: благодаря знакомству с бороро я проникся глубоким уважением к индейским техническим навыкам. В условиях жизни вне цивилизации требуются прочные вещи. Чтобы не потерять доверия аборигенов — как бы ни казалось это парадоксально, — нужны изделия из самой закаленной стали, стеклянные бусы, прокрашенные не только снаружи, и нить, в которой бы не усомнился даже шорник английского двора.

Иногда эти требования своей экзотикой приводили в восторг столичных торговцев. У канала Сен-Мартен один фабрикант уступил мне по низкой цене большую партию рыболовных крючков. Целый год таскал я с собой по бруссе несколько килограммов никому не нужных крючков, которые оказались слишком малы для рыбы, достойной внимания амазонского рыбака. В конечном счете мне удалось отделаться от них на боливийской границе. Все эти товары должны были выполнять двойную функцию: с одной стороны, подарков и предметов обмена у индейцев, а с другой — средства моего обеспечения пропитанием и услугами в глухих уголках, где редко встретишь торговцев. Когда к концу экспедиции я исчерпал свои ресурсы, мне удалось продержаться еще несколько недель, открыв лавочку в поселке сборщиков каучука.

Я собирался провести целый год в бруссе и долго колебался в выборе цели исследования. Заботясь больше о том, чтобы понять Америку, нежели о том, чтобы глубже проникнуть в природу человека, я решил произвести нечто вроде разреза через этнографию и географию Бразилии и пересечь западную часть плато — от реки Куяба до реки Мадейра. Вплоть до недавнего времени этот район оставался в Бразилии самым неизученным. Паулисты в XVIII веке не отважились проникнуть дальше Куябы, обескураженные неприветливым видом местности и дикостью индейцев. В начале XX века полторы тысячи километров, отделяющие Куябу от Амазонки, были еще до такой степени недоступной зоной, что для переезда из города Куяба в города Манаус или Белен, лежащие на Амазонке, проще всего было проехать до Рио-де-Жанейро, а дальше продолжать путь на север по морю и по реке от ее устья. Лишь в 1907 году генерал (в то время полковник) Кандидо Мариано да Силва Рондон [65] принял меры для продвижения в эту зону. Восемь лет ушло на разведку и устройство телеграфной линии стратегического значения, которая через Куябу соединила федеральною столицу с пограничными постами на северо-западе.

Отчеты комиссии Рондона, несколько докладов генерала, путевые заметки Теодора Рузвельта (который его сопровождал во время одной из экспедиций), наконец, книга тогдашнего директора Национального музея Рокетт-Пинту, озаглавленная «Рондония» (1912 г.), давали общие сведения об очень примитивных племенах, обнаруженных в этой зоне.

Но прошло какое-то время, и проклятие, казалось, вновь нависло над плато. Там не побывал ни один профессиональный этнограф. Если проследовать вдоль телеграфной линии, вернее, того, что от нее осталось, можно было бы узнать, кто такие собственно намбиквара, а если взять еще севернее, то и познакомиться с загадочными племенами, которых никто не видел после Рондона. В 1939 году интерес, ранее проявлявшийся только к племенам побережья и больших речных долин — традиционных путей проникновения во внутренние области Бразилии, начал обращаться к индейцам, живущим на плато. На примере бороро я убедился, что племена, которые традиционно считались носителями неразвитой культуры, исключительно изощрены в социологическом и религиозном планах. Стали известны первые результаты исследований немецкого ученого Карла Ункеля[66], принявшего индейское имя Нимуендажу. Прожив несколько лет в деревнях Центральной Бразилии, он подтвердил, что общество бороро представляет собой не какое-то уникальное явление, а скорее вариацию на основную тему, общую с другими племенами.

Итак, саванны Центральной Бразилии оказались заняты на глубину почти в две тысячи километров людьми, принадлежавшими прежде к удивительно однородной культуре. Для нее были характерны язык, распавшийся на несколько диалектов одной и той же семьи, и относительно низкий уровень материальной культуры, составляющий контраст с социальной организацией и религиозным мышлением, получившими большое развитие. Не следовало ли их считать первыми жителями Бразилии, которые либо оказались позабыты в глубине своей бруссы, либо были отброшены незадолго до открытия Америки на самые бедные земли воинственными племенами, пришедшими неизвестно откуда на завоевание побережья и речных долин?

Путешественники XVI века встретили во многих местах побережья представителей великой культуры тупи-гуарани, которые занимали также почти всю территорию Парагвая и течение Амазонки, образуя неправильной формы кольцо диаметром три тысячи километров, прерывавшееся лишь на парагвайско-боливийской границе. Эти тупи, у которых проявляются черты сходства с ацтеками, то есть народами, обосновавшимися в долине Мехико в позднюю эпоху, сами переселились сюда недавно; заселение долин внутренних областей Бразилии продолжалось вплоть до XIX века. Быть может, тупи снялись с места за несколько столетий до открытия Америки, движимые верой в то, что где-то существует земля без смерти и зла. Именно таковым было их убеждение, когда, завершая миграцию в конце XIX века, они мелкими группами вышли на побережье Сан-Паулу под предводительством своих колдунов. Танцами и пением они возносили хвалу стране, где не умирают люди, л своими длительными постами надеялись заслужить ее. Во всяком случае в XVI веке тупи упорно оспаривали побережье у ранее занимавших его групп, по поводу которых у нас мало сведений, быть может, это были жес.

На северо-западе Бразилии тупи сосуществовали с другими народами: караибами, или карибами, которые во многом походили на них своей культурой, но в то же время отличались по языку и которые стремились завоевать Антильские острова. Были еще ара-саки: эта группа довольно загадочна: более древняя и более утонченная, чем две других, она составляла основную массу антильского населения и продвинулась вплоть до Флориды. Отличаясь от жес очень высокой материальной культурой, особенно керамикой и резной деревянной скульптурой, араваки сближались с ними по социальной организации, которая, по-видимому, была того же типа, что и у жес. Карибы и араваки, очевидно, раньше, чем тупи, проникли на континент: в XVI веке они скопились в Гвиане, в устье Амазонки и на Антильских островах.

Однако мелкие колонии их все еще существуют во внутренних районах, в частности на правых притоках Амазонки — реках Шин-гу и Гуапоре. У араваков есть даже потомки в Верхней Боливии. Возможно, именно они принесли искусство изготовления керамики к кадиувеу, поскольку гуана, которых первые подчинили себе, говорят на одном из аравакских диалектов.

Пускаясь в путешествие по наименее изученной части плато, я надеялся обнаружить в саванне самых западных представителей группы жес, а добравшись до бассейна реки Мадейра — получить возможность изучить неизвестные остатки трех других лингвистических семей на окраине их великого пути проникновения на континент — в Амазонии.

Моя надежда осуществилась лишь отчасти, по причине того упрощенного взгляда, с которым мы подходим к доколумбовой истории Америки. Ныне благодаря последним открытиям и — в том, что касается меня, — благодаря годам, посвященным изучению североамериканской этнографии, я лучше понимаю, что западное полушарие следует рассматривать как единое целое. В социальной организации, религиозных верованиях жес воспроизводится то, что характерно для народов, живущих в лесах и в прериях Северной Америки. Впрочем, уже давно были отмечены аналогии между группой племен чако (например, гуайкуру) и племенами на равнинах Соединенных Штатов и Канады. Плавая вдоль берегов Тихого океана, представители цивилизаций Мексики и Перу, безусловно, неоднократно общались друг с другом на протяжении своей истории. На все это не очень обращали внимание, потому что среди исследователей Американского континента долго господствовало убеждение, что проникновение на континент произошло совершенно недавно, а именно всего в пятом — шестом тысячелетиях до нашей эры, и целиком осуществилось азиатскими племенами, пришедшими через Берингов пролив.

Таким образом, мы располагали всего несколькими тысячелетиями, к которым могли привязать объяснение следующих факторов: каким образом все западное полушарие от одного конца до другого заняли эти индейцы, приспособившись к различным климатическим условиям; как они открыли, затем освоили и распространили на громадных пространствах такие дикие виды, которые стали в их руках табаком, фасолью, маниоком, сладким бататом, картофелем, арахисом, хлопчатником и главным образом кукурузой; как, наконец, зародились и последовательно развились цивилизации в Мексике, в Центральной Америке и в Андах, дальними наследниками которых являются ацтеки, майя и инки. Чтобы преуспеть в этом, потребовалось бы сократить каждый этап развития настолько, чтобы он укладывался в интервал из нескольких веков, в результате чего доколумбова история Америки превращалась в калейдоскопическую смену образов, которые по капризу ученого-теоретика меняются каждую минуту.

Подобные выводы были опрокинуты открытиями, которые далеко назад отодвигают время проникновения человека на континент. Мы знаем, что там он познакомился с ныне исчезнувшей фауной — охотился на ленивца, мамонта, верблюда, лошадь, архаического бизона, антилопу; рядом с их костями были обнаружены оружие и орудия из камня. Наличие некоторых из этих животных в таких местах, как долина Мехико, свидетельствует о том, что тогдашние климатические условия сильно отличались от тех, которые преобладают там в нынешнее время, так что для их изменения потребовалось несколько тысячелетий. Использование радиоактивного метода для датировки археологических остатков привело к сходным результатам.

Таким образом, следует признать, что человек существовал в Америке уже на протяжении двадцати тысяч лет, кое-где он начал выращивать кукурузу уже более трех тысяч лет назад. В Северной Америке почти везде находят останки, датируемые пятнадцатью или двадцатью тысячами лет. Одновременно датировки основных археологических пластов на континенте, полученные путем измерения остаточной радиоактивности углерода, отодвигаются на пятьсот — полторы тысячи лет ранее, чем предполагалось прежде. Доколумбова история Америки внезапно обретает недостававший ей масштаб. Правда, из-за этого обстоятельства мы оказываемся перед трудностью, обратной той, с которой встречались наши предшественники: чем заполнить эти огромные периоды? Мы понимаем, что передвижения населения, которые я только что пытался воспроизвести, относятся к последнему периоду и что великим цивилизациям в Мексике или Андах что-то предшествовало. Уже в Перу и в различных районах Северной Америки были обнаружены останки первоначальных жителей. Это были племена, не знавшие земледелия, которых сменили общества, жившие в деревнях и занимавшиеся огородничеством, но еще не знакомые ни с кукурузой, ни с керамикой. Затем появились объединения, занимавшиеся резьбой по камню и обработкой драгоценных металлов в более свободном и вдохновенном стиле, нежели все, что последовало за ними. Инки в Перу, ацтеки в Мексике, в чьем лице, как были склонны считать, расцвела и сосредоточилась вся американская история, столь же далеки от этих живых истоков, как наш стиль ампир от Египта и Рима, у которых он так много заимствовал: тоталитарные искусства, во всех трех случаях жаждущие грандиозности за счет грубости и скудости; выражение государства, озабоченного утверждением своей мощи, которое расходует ресурсы на нечто иное (война или администрация), нежели на собственную утонченность. Даже памятники майя представляются пламенеющим декадансом того искусства, которое достигло наивысшего расцвета на тысячелетие раньше.

Откуда же пришли эти основатели? Теперь мы не можем дать уверенного ответа и вынуждены признать, что ничего об этом не знаем. Передвижения населения в районе Берингова пролива были очень сложными: эскимосы принимают в них участие в позднее время. Примерно на протяжении одной тысячи лет им предшествовали палеоэскимосы, культура которых напоминает Древний Китай и скифов, а в течение очень долгого периода — длившегося, возможно, с восьмого тысячелетия до кануна новой эры — там жили различные народности. Благодаря скульптуре, восходящей к первому тысячелетию до нашей эры, нам известно, что древние обитатели Мексики в физическом отношении являли собой типы очень далекие от нынешних индейцев.

Работая с материалами другого порядка, генетики утверждают, что по крайней мере сорок видов растений, которые собирали в диком или одомашненном виде в доколумбовой Америке, имеют тот же набор хромосом, что и соответствующие виды в Азии, или хромосомное строение, происходящее от них. Следует ли сделать из этого вывод, что кукуруза, которая присутствует в этом списке, пришла из Юго-Восточной Азии? Но как же это могло случиться, если американцы выращивали ее уже четыре тысячи лет назад, в эпоху, когда мореплавание, безусловно, находилось в зачаточном состоянии? [67] Не следуя за Хейердалом в его дерзких гипотезах о заселении Полинезии американскими аборигенами, мы вынуждены после плавания «Кон-Тики» допустить, что контакты через Тихий океан могли иметь место, и нередко. Но в эту эпоху, когда в Америке уже процветали высокоразвитые цивилизации, к началу первого тысячелетия до нашей эры, его острова еще не были заселены; по крайней мере там не нашли ничего относящегося к столь давнему времени. Поэтому, минуя Полинезию, мы обратимся к Меланезии, может быть уже заселенной, и к азиатскому побережью в его совокупности. Сегодня мы уверены, что связи между Аляской и Алеутскими островами, с одной стороны, и Сибирью — с другой, никогда не прерывались. На Аляске, не знакомой с металлургией, в начале нашей эры употребляли железные орудия; одинаковая керамика обнаружена начиная от Великих американских озер вплоть до Центральной Сибири наряду с одинаковыми легендами, обрядами и мифами. Пока Запад жил замкнувшись в себе, все северные народности, по-видимому от Скандинавии до Лабрадора, включая Сибирь и Канаду, поддерживали самые тесные контакты. Если кельты заимствовали некоторые мифы у той субарктической цивилизации, о которой мы почти ничего не знаем, то станет понятно, как произошло, что цикл о Граале проявляет большую близость к мифам индейцев, живущих в лесах Северной Америки, нежели к любой другой мифологической системе. И вероятно, не случайно и то, что лапландцы по-прежнему ставят конические палатки, схожие с палатками этих индейцев.

На юге Азии древние цивилизации Америки вызывают другие отголоски. Народности на южных границах Китая, которых многие считали варварскими, а еще больше примитивные племена Индонезии демонстрируют поразительные черты сходства с американскими. Во внутренних районах острова Борнео [68] собраны мифы, неотличимые от некоторых мифов, имеющих самое широкое распространение в Северной Америке. Однако специалисты уже давно обращали внимание на сходство археологических материалов Юго-Восточной Азии и Скандинавии. Итак, существует три региона: Индонезия, американский Северо-Восток и Скандинавские страны, которые образуют в некотором роде тригонометрические точки доколумбовой истории Нового Света.

Нельзя ли представить себе, что это исключительно важное событие в жизни человечества (я имею в виду появление неолитической цивилизации — с распространением гончарного ремесла и ткачества, зачатками земледелия и скотоводства, первыми попытками выплавки металла, — которая вначале ограничивалась в Старом Свете областью между Дунаем и Индом) вызвало нечто вроде пробуждения у менее развитых народов Азии и Америки? Трудно понять истоки происхождения американских цивилизаций, не принимая гипотезы об интенсивной деятельности на всех берегах Тихого океана — азиатском или американском, деятельности, распространявшейся на протяжении многих тысячелетий с места на место благодаря прибрежному судоходству. Прежде мы не признавали исторического размаха за доколумбовой Америкой, поскольку его была лишена Америка в период после открытия Колумбом. Нам следует, возможно, исправить еще одно заблуждение, а именно что Америка в течение двадцати тысяч лет оставалась отрезанной от всего мира, поддерживаемое предлогом, что это относилось к Западной Европе. Все данные скорее наводят на мысль, что великое безмолвие над Атлантикой сменялось на всем протяжении Тихого океана большим оживлением.

Как бы то ни было, в начале первого тысячелетия до нашей эры американский гибрид уже, как кажется, породил три ветви, разновидности которых были результатом какого-то более раннего развития. В безыскусном жанре культура Хоупвела, которая занимала или затронула всю часть Соединенных Штатов к востоку от Великих равнин, перекликается с культурой Чавин [69] в Северном Перу (отголоском которой на юге является Паракас); тогда как культура Чавин со своей стороны походит на ранние проявления так называемой ольмекской культуры и предвосхищает развитие майя. В этих трех случаях перед нами беглое искусство, чья тонкость и свобода, интеллектуальный вкус к двойному смыслу (как в Хоупвеле, так и в Чавине некоторые сюжеты читаются по-разному в зависимости от того, смотришь ли на них с обратной или с лицевой стороны) едва начинают склоняться к угловатой жесткости и скованности, которыми мы привыкли наделять искусство до-колумбовой Америки. Я пытаюсь иногда убедить себя в том, что рисунки кадиувеу продолжают по своей манере эту давнюю традицию. Не в ту ли эпоху американские цивилизации начали расходиться, причем Мексика и Перу перехватили инициативу и двигались гигантскими шагами, тогда как все остальное удерживалось в промежуточном положении или даже находилось на пути к полудикому состоянию? Что произошло в Тропической Америке — этого мы никогда в точности не узнаем из-за неблагоприятных для сохранности археологических материалов климатических условий. Тем не менее сходство социальной организации жес (вплоть до плана деревень бороро) с тем, что удается воссоздать об исчезнувших цивилизациях благодаря изучению некоторых доинкских раскопок, таких, как Тиауанау в Верхней Боливии, не может не волновать.

Все вышеизложенное увело меня далеко в сторону от описания подготовки экспедиции в Западное Мату-Гросу. Но этим отступлением я хотел дать почувствовать читателю ту страстную атмосферу, которой проникнуто любое исследование в области американистики, будь то в плане археологии или этнографии. Размах проблем таков, тропинки, которыми мы идем, столь ненадежны и исхожены, прошлое — громадными кусками — столь безвозвратно уничтожено, основание наших построений столь шатко, что любая разведка на месте приводит исследователя в состояние неуверенности, когда скромное смирение сменяется у него безумными амбициями. Он знает, что главное потеряно и что все его усилия сведутся к тому, чтобы ковырять землю, и тем не менее вдруг встретится какое-то указание, сохранившееся как чудо, и забрезжит свет? Нет ничего невозможного, следовательно, все возможно. Ощупью мы идем в ночи, которая слишком непроглядна, чтобы мы осмелились что-либо утверждать по этому поводу, даже то, что ей суждено длиться.

В Куябе, куда я вернулся два года спустя, я пытался узнать, какова же в действительности ситуация на участке телеграфной линии в пятистах или шестистах километрах к северу от города. Линия в Куябе вызывает всеобщую ненависть, для чего есть несколько причин. После основания города в XVIII веке редкие сношения с севером осуществлялись речным путем по среднему течению Амазонки. Чтобы добыть свое любимое возбуждающее средство — гуарану, жители Куябы снаряжали по реке Тапажос целые экспедиции на пирогах, длившиеся более полугода. Гуарэ-на — это твердая масса каштанового цвета, приготовляемая почти исключительно индейцами мауе из растолченных плодов лианы пауллиния сорбилис. Плотная колбаска массы натирается на костистом языке рыбы арапаима, хранящемся в сумке из оленьей кожи. Эти детали немаловажны, ибо металлическая терка или любая другая кожа могут погубить свойства драгоценного вещества. Жители Куябы объясняют также, что табак, скрученный веревкой, следует обрывать и размельчать вручную, а не резать ножом, иначе он выдыхается. Порошок гуараны насыпают в подслащенную воду, где он остается во взвешенном состоянии, не растворяясь, а затем эту смесь со слегка шоколадным вкусом пьют. Лично я ни разу не почувствовал от нее никакого действия, но среди жителей Центрального и Северного Мату-Гросу гуарана играет такую же роль, как мате среди жителей юга.

Тем не менее свойства гуараны, по-видимому, стоили затраченных усилий. Прежде чем спуститься по водопадам, экспедиция высаживалась на берегу, и люди разделывали там участок, для того чтобы посадить кукурузу и маниок. Таким образом экспедиция обеспечивала себя свежей пищей на обратном пути. Но после развития пароходного сообщения гуарана быстрее и в большем количестве доходила до Куябы из Рио-де-Жанейро, куда каботажные суда доставляли ее по морю из Манауса и Белена. Так что теперь экспедиции по Тапажосу относились к героическому, наполовину забытому прошлому.

Однако, когда Рондон объявил, что откроет для цивилизации северо-западный район, эти воспоминания ожили. Подступы к плато были немного известны. Там лежали два старых поселка — Роза-риу и Диамантину. Расположенные соответственно в ста и в ста семидесяти километрах к северу от Куябы, они вели дремотное существование с тех пор, как исчерпались запасы рудных жил и гравия. Затем нужно было двигаться по суше, пересекая один за другим истоки притоков Амазонки, а не спускаться по ним на пирогах — опасное предприятие на столь длинном отрезке. Но в общем к 1900 году северное плато оставалось мифической областью, где, как утверждала молва, имелась даже горная цепь Серра-ду-Норте, все еще фигурирующая на большинстве карт.

Это неведение в сочетании с рассказами о еще недавнем освоении американского Дальнего Запада и о «золотой лихорадке» пробудило безумные надежды населения Мату-Гросу и даже побережья. Вслед за людьми Рондона, тянувшими телеграфный провод, готова была хлынуть волна эмигрантов, чтобы наводнить собой эти земли с их неожиданным богатством, построить там бразильское Чикаго. Но им пришлось поубавить азарта: как и «проклятые земли» на северо-востоке страны, Серра-ду-Норте оказалась полупустынной саванной, одной из самых бесплодных зон континента. Более того, появление радиотелеграфной связи совпало с завершением линии в 1922 году и к ней пропал всякий интерес. Линию возвели в ранг археологических остатков научного века, который истек к самому моменту ее завершения.

Ее звездный час наступил в 1924 году, когда мятеж в Сан-Паулу отрезал федеральное правительство от внутренних областей. По телеграфу Рио продолжал поддерживать связь с Куябой через Белен и Манаус. Затем наступил упадок: энтузиасты, которые добились места, уехали или были позабыты. Когда я прибыл туда, они уже несколько лет не получали никакого снабжения. Линию не решались закрыть, но ею уже никто не интересовался. Столбы могли упасть, провода заржаветь; что касается последних людей, остававшихся на постах, то у них не хватало ни средств, ни мужества, чтобы уехать, и они медленно вымирали, подтачиваемые болезнью, голодом и одиночеством.

Такая ситуация для жителей Куябы была тем более удручающей, что несбывшиеся надежды дали хотя и скромные, но ощутимые плоды, проистекавшие из эксплуатации персонала линии. Прежде чем отправиться на место, служащие должны были выбрать своего прокурадора, то есть представителя, который получал для них жалованье и использовал его согласно их распоряжениям. Эти распоряжения обычно ограничивались заказами пуль для ружей, керосина, соли, швейных иголок и тканей. Все товары сбывались по дорогим ценам благодаря махинациям прокурадоров, ливанских торговцев и организаторов караванов. Несчастные, заброшенные в бруссе люди тем более не могли рассчитывать выбраться оттуда, что спустя несколько лет оказывались опутанными долгами, превышающими их финансовые возможности.

Определенно линию лучше бы не трогать, и мой план использовать ее посты как базу был встречен без большого поощрения. Я разыскал унтер-офицеров, служивших при Рондоне, но не смог из них вытянуть ничего, кроме мрачного скучного перечня: «мерзкая страна, совершенно мерзкая, более мерзкая, чем любая другая». Главное, чтобы я «не думал туда соваться». Кроме того, существовала проблема индейцев. В 1931 году телеграфный пост в Паресисе, расположенный в относительно людном районе в трехстах километрах к северу от Куябы и всего в восьмидесяти — от Диамантину, подвергся нападению и был разрушен неизвестными индейцами, появившимися из долины Риу-ду-Санге, которую считали необитаемой. Этих «дикарей» окрестили «деревянными мордами» из-за пластинок, которые они вставляли в нижнюю губу и в мочки ушей. С тех пор их вылазки, хотя и не систематически, повторялись, так что дорогу пришлось перенести километров на восемьдесят южнее. Что касается кочевников нам-биквара, которые эпизодически посещали посты с 1909 года, то их отношения с белыми были отмечены разными инцидентами. Намбиквара и работавшие на линии белые избегали друг друга.

Обстановка, господствовавшая вдоль линии, оставалась напряженной. Как только через Дирекцию почт в Куябе удалось установить связь с главными постами (на что каждый раз уходило несколько дней), мы получили самые безрадостные новости: здесь индейцы совершили вылазку, там их не видели уже три месяца, что считалось плохим признаком; еще в одном месте, где они прежде работали, они снова слыли bravos — «дикими» и т. д. Единственное ободряющее либо преподнесенное как таковое сообщение: вот уже несколько недель три монаха-иезуита пытаются обосноваться в Журуэне, у кромки территории намбиквара, в шестистах километрах к северу от Куябы. Я могу туда отправиться, получить нужные сведения и затем составить свои окончательные планы.

Таким образом, я провел месяц в Куябе, организуя экспедицию. Раз уж получено разрешение на поездку, надо идти до конца и решиться на шестимесячное путешествие в сухой сезон через плато, которое мне описывали как пустынное, без гостиниц и без дичи. Поэтому необходимо запастись пропитанием не только для людей, но и для мулов. На них мы будем добираться верхом до бассейна реки Мадейры, а оттуда продолжим путь на пирогах, ибо мулу, если его не кормят кукурузой, не осилить такое путешествие.

Для перевозки продовольствия потребуются быки; они более выносливы и довольствуются тем, что находят сами, жесткой травой и листвой. Тем не менее нужно приготовиться к тому, что часть быков падет от голода и усталости, то есть необходимо обзавестись ими в достаточном количестве. А поскольку, чтобы управлять быками, нагружать и разгружать их на каждой стоянке, необходимы и лишние погонщики, то соответственно на это число людей увеличивается и мой отряд, а вместе с этим — и количество мулов и продовольствия, что требует в свою очередь дополнительных быков. В конечном счете после переговоров со знатоком — бывшим служащим на линии и караванщиками я остановился на количестве в пятнадцать человек, при них столько же мулов и штук тридцать быков. Что касается мулов, то здесь у меня не было выбора: в радиусе пятидесяти километров вокруг Куябы продавалось не больше пятнадцати мулов, и я их купил всех. В качестве главы экспедиции я оставил за собой самое величественное животное — большого белого мула.

Настоящая проблема начиналась при отборе людей: вначале экспедиция включала четырех человек, составлявших научный персонал, и мы хорошо знали, что наш успех, наша безопасность и даже наша жизнь будут зависеть от преданности и компетентности команды, которую предстояло нанять. Целыми днями мне приходилось вежливо отказывать проходимцам из Куябы — шалопаям и авантюристам. В конце концов старый «полковник» из окрестностей города указал мне одного из своих прежних погонщиков, который жил в затерянном поселке и которого он мне обрисовал как бедного, благонравного и добродетельного. Я навестил его, он покорил меня естественным благородством, часто встречающимся у крестьян внутренних районов Бразилии. В отличие от других он не умолял меня оказать ему неслыханную милость — дать возможность получать жалованье в течение целого года, а поставил условие: единолично распоряжаться выбором людей и быков и позволить ему захватить нескольких лошадей, которых он рассчитывал выгодно продать на севере. Я уже купил у караванщиков из Куябы десять быков, прельстившись их статью, но еще больше их вьючными седлами и упряжью из кожи тапира в старомодном стиле. Но эти великолепные быки (я не знал, что они уже прошли пятьсот километров) не имели ни дюйма жира на теле. Один за другим они начали страдать от того, что седла стирали им кожу. Несмотря на сноровку погонщиков, у быков, начиная от хребта, стала сходить кожа, открывая через широкие кровянистые окна кишащий червями позвоночник. Они-то и составили наши первые потери.

К счастью, глава команды Фулженсио сумел укомплектовать стадо животными хотя и не блещущими внешним видом, но зато в большинстве своем дошедшими до конца пути. Что касается людей, то их он выбирал из числа юношей своей деревни или ее округи; они родились при нем и уважали его. В большинстве своем юноши происходили из старых португальских семей, обосновавшихся в Мату-Гросу век или два назад и живших по строгим правилам старых времен.

Как бы ни бедны были эти люди, каждый из них имел вышитое полотенце с кружевами — подарок матери, сестры или невесты — и до конца путешествия не согласился бы вытереть свое лицо чем-либо иным. Когда я впервые предложил им положить порцию сахара в кофе, они гордо ответили, что они не висьядос, то есть не развратники. С ними приходилось довольно трудно, ибо по всем вопросам у них было столь же твердое мнение, как и у меня. Так, я едва избежал бунта по поводу того, какие продукты брать с собой, ибо мужчины были убеждены, что умрут от голода, если весь полезный груз не будет составлять рис и фасоль. В крайнем случае они соглашались на сушеное мясо, несмотря на убеждение, что дичи нам всегда хватит. Но сахар, сушеные фрукты, консервы приводили их в негодование. Они бы отдали за нас жизнь, но обращались к нам грубо, на «ты» и ни за что не согласились бы постирать чужой носовой платок, ибо стирка признавалась женским делом. Основы нашего соглашения были следующие: на время экспедиции каждый получит верховое животное и ружье, кроме питания — жалованье в эквиваленте пять франков в день по курсу 1938 года. Для каждого из них полторы-две тысячи франков, накопленных до конца экспедиции (ибо они ничего не хотели получать в пути), представляли собой капитал, который позволял одному жениться, другому заняться разведением скота… Мы договорились, что Фулженсио наймет также нескольких молодых индейцев пареси, когда мы будем пересекать бывшую территорию этого племени, которое поставляет ныне наибольшую часть персонала телеграфной линии у кромки страны намбиквара. Так постепенно составлялась экспедиция группами из двух-трех человек и нескольких животных, рассеянных по поселкам в окрестностях Куябы. Сбор должен был состояться в один из июньских дней 1938 года у городских ворот, откуда быки и всадники под началом Фулженсио отправятся в путь с частью груза. Вьючный бык переносит в зависимости от силы от шестидесяти до ста двадцати килограммов. Этот груз равномерно распределяется на две ноши справа и слева с помощью деревянного, обитого соломой седла, покрытого сверху кожей. Ежедневно преодолевается расстояние примерно в двадцать пять километров, но через неделю пути быкам необходимо несколько дней отдохнуть. Поэтому мы решили отправить животных вперед, нагрузив их как можно меньше, тогда как я поеду на тяжелом грузовике, пока позволит дорога, то есть до Утиарити, расположенном в пятистах километрах к северу от Куябы. Этот пост телеграфной линии находится уже на территории намбиквара, на берегу реки Папагайу, через которую грузовик не сможет перебраться из-за слишком ветхого парома. А потом начнется неизвестность.

Через восемь дней после ухода каравана быков (его называют «тропа», то есть «стадо») наш грузовик вместе со своим грузом двинулся в путь. Но мы не сделали и пятидесяти километров, как встретили своих людей и быков, мирно расположившихся в саванне, тогда как я думал, что они уже в Утиарити или недалеко от него. Здесь я в первый, но не в последний раз вышел из себя. И лишь пережив другие разочарования, я постиг, что время не имело более цены в том мире, куда я вступал. Экспедицией руководили не я и не Фулженсио, а быки. Эти тяжеловесные животные превращались не более и не менее как в герцогинь, за причудами, сменой настроения и утомлением которых нам приходилось постоянно следить. Бык не может предупредить, что он устал или его груз слишком тяжел. Он продолжает идти вперед, а потом внезапно рушится на землю, мертвый или изможденный до такой степени, что ему потребуется шестимесячный отдых, чтобы прийти в себя. В этом случае единственное решение — бросить его. Вот почему погонщики зависят от своих животных. У каждого из быков есть свое имя, соответствующее его цвету, поступи или темпераменту.

Как только погонщики считают это необходимым, весь отряд останавливается. Одного за другим животных освобождают от груза, разбивают лагерь. Если местность не вызывает никаких опасений, быков отпускают пастись одних, в противном случае за ними надо присматривать. Каждое утро несколько человек объезжают всю округу на много километров, пока не установят, где находится каждое животное. Пастухи-вакейрос приписывают своим быкам порочные наклонности, так как нередко хитрые животные прячутся несколько дней подряд и их невозможно найти. Разве я не был обречен на бедствие — потерю целой недели — из-за того, что наш мул, как меня уверяли, убежал в кампо, идя сначала боком, а потом пятясь задом, лишь бы его преследователи не могли разобрать следы?

Когда животные наконец собраны, нужно обследовать и смазать мазью их раны, переделать седло, чтобы груз не приходился на больные места. Наконец, нужно надеть на животных упряжь и нагрузить их. Тут начинается новая драма: за четыре-пять дней отдыха животные успевают отвыкнуть от работы. Едва почувствовав на спине седло, они начинают брыкаться и вставать на дыбы, сбрасывая с трудом размещенный груз, тогда приходится все начинать сначала. Еще хорошо, если освободившийся от поклажи бык не пускается рысью в поле, ибо тогда нужно снова разбивать лагерь, разгружать, а затем пасти всех животных и так далее, пока не будет собран весь отряд, после чего можно снова начать погрузку, возобновляемую таким образом раз пять-шесть.

Мне, еще менее терпеливому, чем быки, потребовались недели, чтобы покориться этому своенравному передвижению. Оставив отряд позади, мы прибыли в Розариу-Уэсти, местечко с тысячью жителей, в большинстве своем чернокожих, малорослых и страдающих базедовой болезнью. Они жили в саманных хибарках огненно-красного цвета под крышами из светлых пальмовых листьев, стоящих вдоль прямых широких улиц, где растет дикая трава. Мне запомнился садик хозяина, который можно было бы принять за жилую комнату, настолько тщательно он был ухожен. Земля утрамбована и подметена, а растения расположены так заботливо, словно это мебель в гостиной: два апельсиновых и одно лимонное деревья, куст горького перца, десять корней маниока, два-три съедобных гибискуса (окро), два розовых куста, банановая рощица и заросли сахарного тростника. Наконец, в клетке сидел попугай, а к дереву за лапки были привязаны три гуляющие рядом курицы.

В Розариу-Уэсти парадный обед состоит из двух равных частей: половину курицы нам подали в поджаренном, а половину — в холодном виде с пикантным соусом; половину рыбы жареной, а половину — вареной. На десерт подали водку из сахарного тростника, которую пьют, приговаривая по обычаю: cemiterio, cadeia, cachaca nao e feito para uma so pessoa, то есть «кладбище, тюрьма и водка (три С) не созданы для одного человека». Розариу находится уже в самой бруссе; его население состоит из бывших сборщиков каучука, искателей золота и алмазов, которые могли мне дать полезные указания о маршруте. Итак, в надежде выловить какие-то сведения я слушал своих посетителей, рассказывающих о приключениях, где неизбежно переплетались легенда и собственный опыт.

Я так и не смог поверить, что на севере существуют гатос-ва-лентес («храбрые кошки») — результат скрещивания домашних кошек и ягуаров. Но в истории, которую мне рассказали, кое-что, возможно, будет интересным, даже если это в конечном счете не что иное, как «дух сертана». В Барра-ду-Бугрис, местечке в верховьях реки Парагвай (Западное Мату-Гросу), жил один знахарь, который вылечивал от змеиных укусов. Сначала он колол предплечье больного зубами питона, затем порохом чертил на земле крест и поджигал его, велев больному протянуть над дымом руку. Наконец, он брал прокопченную вату от трута кремневой зажигалки, окунал ее в водкуи давал смесь выпить больному. Это было все.

Однажды глава отряда сборщиков рвотного корня попросил знахаря сделать такую «прививку» своим людям, которые должны прибыть через несколько дней, в воскресенье. А в субботу утром они услышали на улице вой собаки, которая, как оказалось, увидела чем-то разгневанную гремучую змею. Знахарь отказался поймать пресмыкающееся, как ему велел глава отряда. Тот заявил, что в таком случае «прививка» отменяется. Знахарь подчинился, протянул руку к змее, она укусила его, и он умер. Тот, кто рассказал эту историю, тоже прошел «прививку» знахаря и, чтобы проверить ее действенность, даже нарочно дал змее укусить себя. Все окончилось благополучно. Правда, добавил он, выбранная им змея не была ядовитой.

Я передаю этот рассказ, потому что он хорошо иллюстрирует ту смесь хитрости и наивности, которая проявляется в трагических, воспринимаемых как будничные событиях и характерна для народного мышления во внутренних областях Бразилии. Не следует удивляться выводу, который лишь кажется абсурдным. Рассказчик рассуждает следующим образом. Если бы магия знахаря не была действительной, то вызванные им сверхъестественные силы постарались бы изобличить его, превратив обычную безвредную змею в ядовитую. Пациент попросту проверил магическое лечение тем же магическим путем.

Меня заверили, что дорога, ведущая в Утиарити, не готовит неожиданностей вроде той, что приключилась с нами два года назад по дороге в Сан-Лоренсу. Тем не менее, когда мы добрались до вершины Серры-ду-Томбадор, в месте, носящем название Каиша-Фу-рада, что означает «пробитый ящик», у машины сломалась ведущая шестерня главной передачи. Мы находились километрах в тридцати от Диамантину. Шоферы отправились туда пешком, чтобы телеграфировать в Куябу. Там деталь закажут в Рио, откуда ее доставят самолетом и привезут нам на грузовике. Если все будет хорошо, операция займет неделю, тем временем быки опередят нас.

И вот мы разбили лагерь на верху Томбадора. Этой скалистой шпорой заканчивается шапада — плато, поднимающееся над бассейном реки Парагвай. Шапада нависает над рекой на высоте трехсот метров, с другой ее стороны стекают ручьи, снабжающие водой уже притоки Амазонки. Что можно еще делать в неприветливой саванне, когда между несколькими найденными деревьями подвешены гамаки и натянуты противомоскитные сетки, как не спать, мечтать и охотиться? Сухой сезон начался месяц назад, стоял июнь. Не считая обычных незначительных августовских осадков (которые, кстати, в том году так и не выпали), до сентября не прольется ни капли дождя. Саванна уже приняла зимний вид: увяли и засохли растения — частые жертвы всепожирающего огня бруссы, оставляющего после себя лишь обширные пятна песка, прикрытые обуглившимися веточками. Редкая дичь, населяющая пла-: то, спасается от огня в непроходимых купах рощ, где находит она небольшие зеленые пастбища. В сезон дождей, с октября по март, когда осадки выпадают почти ежедневно, температура поднимается днем до сорока двух — сорока четырех градусов, ночи же бывают прохладные, даже с внезапным и недолгим похолоданием на заре. Напротив, для сухого сезона характерны сильные температурные колебания. В это время нередко температура от дневного максимума в сорок градусов падает ночью до восьми — десяти градусов.

Расположившись вокруг лагерного костра, мы попиваем мате и слушаем рассказы двух братьев, приданных нашей службе, и шоферов о «приключениях» в сертане. Они объясняют, почему большой муравьед тамандуа безобиден в саванне: встав на дыбы, он не держит равновесия. В лесу же он опирается хвостом на дерево и может разорвать передними лапами любого, кто к нему приблизится. Муравьеду не страшны ночные нападения, «он спит, положив голову вдоль тела, и даже ягуару не узнать, где его голова». В сезон дождей, по словам рассказчиков, следует опасаться диких свиней, которые бродят стадами в пятьдесят и более голов и якобы так «скрипят челюстями», что их слышно за несколько километров! При этом звуке охотнику, говорят они, остается лишь бежать, так как, если он убьет или ранит хотя бы одно животное, все остальные сразу перейдут в нападение. Тут уж спасение можно найти только на дереве или на термитнике.

Кто-то рассказал, как однажды ночью ехал вместе с братом и вдруг услышал чьи-то крики, но прийти на помощь побоялся, опасаясь индейцев. Они дождались рассвета, хотя крики не прекращались, и на заре обнаружили охотника: еще вчера он взобрался на дерево, уронив при этом ружье на землю, а дерево окружили свиньи.

Его судьба рисовалась не столь трагичной, как судьба другого охотника, который, издали услышав свиней, бросился на термитник. Звери окружили его. Он стрелял, пока не кончились патроны, а затем пустил в ход большой нож. На следующий день отправились на его поиски и быстро обнаружили место трагедии по летавшим над ним американским грифам. На земле нашли только череп человека да выпотрошенные туши свиней.

Переходим к забавным историям. Серингейрос, сборщику каучука, повстречался голодный ягуар. Они ходили друг за другом вокруг лесной чащи, пока из-за неверного расчета человека не оказались нос к носу. Оба застыли на месте, а человек не решился даже крикнуть. «Лишь полчаса спустя, схваченный судорогой, он делает невольное движение, задевает за курок ружья и только тут вспоминает, что вооружен».

Местность, где мы остановились, к сожалению, наводнена насекомыми — осами, комарами, тучами мельчайших мошек, сосущих кровь, были также пчелы (их здесь называют «отцы меда»). Южноамериканские виды пчел доставляют большие мучения. Любители пота, они наперебой садятся на самые лакомые местечки — углы губ, глаза и ноздри. Как бы опьяненные выделениями своей жертвы, они готовы скорее погибнуть, чем улететь, причем их раздавленные на коже тела без конца привлекают новых мучителей. Отсюда и их прозвище ламбаольос — лизоглазы. Это настоящая пытка тропической бруссы, хуже, чем зараза, идущая от комаров и мошек, к которой организму удается приспособиться через несколько недель.

Но слово «пчела» означает также мед, сбором которого можно безбоязненно заниматься, опустошая укрытые в земле или находящиеся в дуплистом дереве соты со сферическими ячейками величиной с яйцо. Мед неодинаков по вкусу у разных видов пчел — я насчитал их тринадцать, — но неизменно такой насыщенный, что мы быстро научились, на манер индейцев намбиквара, разводить его в воде. Его ароматы можно комбинировать словно в бургундских винах, хотя иногда их странность приводит в замешательство.

Наконец-то приходит грузовик технической помощи с новой деталью и с механизмом для ее установки. Мы снова пускаемся в путь, проезжаем наполовину разрушенный Диамантину, лежащий в долине, открытой в сторону реки Парагвай, опять поднимаемся на плато — на этот раз без происшествий. Добираемся до реки Аринус, которая несет свои воды в Тапажос, а затем Амазонку, поворачиваем к западу, к всхолмленным долинам рек Сакре и Папагайу, они тоже вливаются в Тапажос, падая с уступов шестидесятиметровой высоты. В Пареси мы останавливаемся, чтобы обследовать оружие, оставленное «деревянными мордами», которых снова видели в окрестностях. Немного отъехав, проводим бессонную ночь в болотистой местности. Нас беспокоят лагерные костры индейцев. В ясном небе сухого сезона мы замечаем вертикальные дымы в нескольких километрах от нас. Еще один день идет на осмотр водопадов и сбор сведений в одной из деревень индейцев пареси. Наконец перед нами река Папагайу шириной в сотню метров, катящая вровень с землей такие светлые воды, что, несмотря на глубину, видно ее скалистое ложе. На другой стороне реки стоит дюжина хижин из соломы и саманных хибарок — они относятся к телеграфному посту Утиарити. Разгружаем грузовик, переносим продукты и багаж на паром. Прощаемся с шоферами. Уже на другом берегу замечаем двух обнаженных людей — это намбиквара[70].

Тот, кто живет на линии Рондона, может вообразить, что находится на луне. Представьте себе территорию величиной с Францию и на три четверти неисследованную. По ней передвигаются лишь небольшие группы индейцев, которые относятся к одним из самых примитивных племен в мире. И имено эту территорию из конца в конец пересекает телеграфная линия. Кое-как расчищенная среди леса просека (пикада) служит единственным ориентиром на протяжении семисот километров. Неисследованные места начинаются по обеим сторонам пикады, ее трассу не сразу даже удается отличить от бруссы. Есть, правда, провод, но он, став почти бесполезным сразу же после прокладки, провис на столбах. Многие из них сгнили и упали, став жертвой термитов или индейцев, которые принимают характерное гудение телеграфной линии за жужжание роя диких пчел. Местами провод волочится по земле или небрежно закинут на соседние деревья. Как ни странно, линия не рассеивает впечатления уныния, а усиливает его.

Монотонность лишает эти девственные пейзажи их многозначительности. В тянущейся до бесконечности бруссе просека, покосившиеся столбы и провисшие между ними провода выглядят совершенно нелепо.

Население, обитающее вдоль линии, насчитывает сотню человек. Это индейцы пареси, некогда набранные на месте телеграфной комиссией для присмотра за линией и обученные обращению с аппаратами (это не мешало им по-прежнему охотиться с луком и стрелами), и бразильцы, которых когда-то привлекла в эти необжитые места надежда найти либо новое Эльдорадо, либо новый Дальний Запад. Неоправдавшаяся надежда: по мере того как продвигаешься по плато, все реже встречаются «формы» алмаза.

«Формами» называют небольшие камни странного цвета и строения, которые «оповещают» о присутствии алмазов. Там, где их находят, обнаруживают алмазы. К таким «формам» относятся эмбуррадос — «грубая галька», претиньяс — «негритяночки», ама-реллиньяс — «желтенькие», фригадос-ди-галлинья — «куриные печенки», санге-ди-бой — «бычья кровь», дентес-ди-као — «собачьи зубы» и т. д.

Вместо алмазов на этих песчаных землях, размываемых дождем в течение одной половины года и лишенных каких-либо осадков в другой, можно увидеть лишь колючий кустарник. Здесь совсем нет дичи.

Люди, заброшенные сюда одной из переселенческих волн, столь частых в истории Центральной Бразилии, отрезаны от всего цивилизованного мира. Оказавшихся здесь искателей приключений, народ беспокойный и нищий, тотчас же забывают. Постепенно эти несчастные благодаря каким-то удивительным свойствам своего характера приспосабливаются к одиночеству. Они живут на маленьких постах, состоящих из нескольких хижин, разделенных расстоянием в восемьдесят — сто километров, которые можно преодолеть только пешком,

Каждое утро телеграф ненадолго оживает. Происходит обмен но-: востями. На одном посту заметили лагерные огни группы враждебно настроенных индейцев, якобы готовившихся на него напасть; на другом два дня назад исчезли двое пареси, будто бы став жертвой индейцев намбиквара. С юмором висельника вспоминают миссионеров, убитых в 1933 году.

На людей, работающих на линии, индейцы действуют как патологический гипноз: они представляются повседневной опасностью, преувеличенной воображением обитателей постов. И в то же время приход их небольшими группами составляет на постах единственное развлечение, более того, единственную возможность человеческого общения. Во время такого посещения — один или два раза в год — потенциальные убийцы и кандидаты в убитые обмениваются шутками на немыслимом жаргоне линии, состоящем всего из сорока слов, смеси португальского с намбиквара.

Помимо этих развлечений, от которых у тех и у других бегают по спине мурашки, у каждого начальника поста есть и собственные затеи. Так, один сумасброд каждый раз, раздеваясь перед купанием в реке, не может устоять, чтобы не выстрелить пять раз из своего винчестера. Этим он стремится навести страх на индейцев, якобы готовящихся его зарезать: они ему чудятся на обоих берегах реки. Жена и дети этого чудака умирают от голода, поскольку он расходует на стрельбу все невозместимые припасы патронов.

Есть здесь и бывший завсегдатай бульваров в Рио. В мыслях он продолжает балагурить на Ларгу-ду-Овидор, но, поскольку ему нечего больше сказать, он ограничивается мимикой, прищелкивает языком и пальцами, многозначительными взглядами. В немом кино, возможно, его и приняли бы за кариоку[71].

Нужно упомянуть и благоразумного. Ему удается поддерживать существование своей семьи благодаря стаду косуль, приходящих на водопой к соседнему источнику: каждую неделю он убивает одну косулю, и не больше. Дичь существует, пост также, но в течение восьми лет (с тех пор, как прекратилось ежегодное снабжение постов с караванами быков) они едят только мясо косуль. Индейцы кадиувеу и бороро, каждые по-своему, образуют то, что, прибегая к игре слов, хотелось бы назвать «учеными обществами». Когда же наблюдаешь за жизнью намбиквара, создается впечатление, что перед тобой детство человечества. Но этот вывод ошибочен.

Мы остановились на краю поселка под полуразрушенным навесом из ветвей, который в период строительства линии служил для хранения материалов. Тем самым мы оказались в нескольких метрах от деревни индейцев, которые пришли сюда за несколько дней до нас. Это была небольшая группа из двадцати человек, образующих шесть семей.

Год у намбиквара разделяется на два четких периода. В дождливый сезон, с октября по март, каждая группа выбирает место повыше и посуше возле русла речки или ручья. Там индейцы строят примитивные хижины из ветвей деревьев. В глубине влажных долин они выжигают участки в галерейном лесу и разводят огороды, где высаживают главным образом маниок (сладкий или горький), различные виды кукурузы, табака, иногда фасоль, хлопчатник, земляные орехи и тыквы. Женщины растирают маниок на досках, утыканных колючками пальм, а если им приходится иметь дело с его ядовитыми разновидностями, то выжимают сок, сдавливая свежую мякоть в скрученной коре. Того, что дает огородничество, хватает лишь на часть оседлой жизни. Намбиквара сохраняют даже выжимки маниока, закапывая их в землю и извлекая оттуда полусгнившими через несколько недель или месяцев.

В начале сухого сезона намбиквара покидают деревню, и каждая община распадается на несколько групп. В течение семи месяцев они бродят по саванне в поисках мелкой съедобной живности (личинок, пауков, кузнечиков, грызунов, змей, ящериц), собирают плоды, зерна, корни, дикий мед — короче говоря, все, чем можно спастись от голодной смерти. Они разбивают лагерь на один или несколько дней, а иногда и недель, наскоро устраивают укрытия по числу семей, втыкая ветви пальм или других деревьев полукругом в землю и связывая их наверху. В течение дня ветки с одной стороны выдергивают и втыкают с другой, для того чтобы такой заслон всегда укрывал от солнца, а в случае необходимости защищал от ветра или дождя.

В этот период все заботы направлены на поиски пиши. Женщины вооружаются палкой-копалкой, с помощью которой они извлекают корни и убивают мелких животных. Мужчины охотятся с большими луками, сделанными из пальмовых ветвей, и стрелами, которые поражают своим разнообразием. Одни, с затупленным наконечником, чтобы не втыкались в ветки, предназначаются для охоты на птиц, другие — рыболовные, без оперения, заканчивающиеся тремя или пятью расходящимися остриями; отравленные стрелы, наконечники которых натерты ядом кураре и защищены бамбуковым футляром, предназначены для охоты на небольших животных, а на крупных зверей — ягуара или тапира — охотятся со стрелами, имеющими копьевидный наконечник, сделанный из большого обломанного куска бамбука; они вызывают кровотечение, ускоряющее действие яда.

После великолепия «дворцов» бороро трудно себе представить убогое убранство жилья намбиквара. Ни мужчины, ни женщины не носят никакой одежды. Намбиквара отличаются от соседних племен как физическим типом, так и бедностью культуры. Намбиквара маленького роста; у мужчин средний рост примерно 1,6 метра, а у женщин— 1,5 метра. Последним, как и большинству южноамериканских индеанок, несвойственна тонкая талия, но у них более хрупкие члены, их конечности меньше, а запястья тоньше. Кожа у них более смуглая.

Многие намбиквара страдают от кожных болезней, и нередко их тело покрывают фиолетовые пятна. Намбиквара любят поваляться в песке, и у здоровых людей кожа, припудренная песком, приобретает золотистый цвет и бархатистость, которые особенно соблазнительно выглядят у молодых женщин. Голова у этих индейцев удлиненной формы, черты нередко тонкие, точеные, взгляд живой. Волосяной покров развит сильнее, чем у большинства племен монголоидной расы, волосы редко бывают настоящего черного цвета и слегка волнистые.

Физический тип намбиквара поразил первых увидевших их европейцев, и они даже выдвинули гипотезу о скрещении индейцев с чернокожими, бежавшими с плантаций и нашедшими убежище в колонии мятежных рабов. Но следовательно, это должно было произойти в недавнее время, а тогда непонятно, почему, как мы это проверили, кровь намбиквара принадлежала к нулевой группе, что свидетельствует или об их чисто индейском происхождении, или во всяком случае о длительной многовековой изолированности от других народов[72].

Ныне физический тип намбиквара представляется нам более ясным, он напоминает тип людей, останки которых были обнаружены в Бразилии в пещерах Лагоа-Санта, одной из стоянок штата Минас-Жерайс. Я с изумлением встретил здесь лица почти кавказского типа, такие же, как у некоторых статуй и на барельефах области Веракрус, относящихся к самым древним цивилизациям Мексики. Это сходство казалось еще более странным в связи с бедностью материальной культуры намбиквара, которую трудно было сравнить с самыми развитыми культурами Центральной или Северной Америки; она скорее заставляла относиться к ним как к людям каменного века.

«Костюм» женщин намбиквара состоит из тонкой нитки ракушечного бисера вокруг талии, бус или перевязей, а также подвесок из перламутра или перьев, браслетов, выточенных из панциря броненосца, и иногда узких хлопковых или соломенных повязок выше локтя и вокруг щиколоток. Мужской наряд был еще бесхитростнее, за исключением соломенного помпона, иногда прицепленного к поясу над половым членом.

Кроме лука и стрел вооружение намбиквара включает нечто вроде сплющенной рогатины, которой пользуются как в магических, так и в военных целях. Я видел, как ею манипулировали, чтобы прогнать ураган или убить (бросая в нужном направлении) ата-су — злых духов бруссы. Индейцы называют этим же именем (ата-су) звезды и быков, которых они очень боятся; в то же время они убивают и с удовольствием едят мулов. Мои ручные часы, с их точки зрения, тоже были атасу. Все имущество намбиквара легко умещается в корзине, которую во время кочевок носят за спиной женщины. Эти корзины плетут из шести полос расщепленного вдоль бамбука (две перпендикулярные пары полос и одна косая пара), образующих сеть с широкими звездообразными ячейками. Слегка расширяющиеся кверху корзины заканчиваются внизу в форме перчаточного пальца. Их размер может достигать иногда полутора метров, то есть роста той, кто их носит. На дно кладется несколько завернутых в листья выжимок маниока, а сверху движимое имущество и снаряжение: калебасы, ножи, сделанные из режущего куска бамбука, из грубо отесанных камней или полос железа (полученных путем обмена), закрепленных с помощью воска и веревочек между двумя деревянными планками, образующими ручку; дрели с каменным или металлическим сверлом, укрепленным на конце стержня, который вращают между ладонями. У индейцев есть также металлические топоры, полученные от Комиссии Рондона, так что их каменные топоры служат теперь только наковальней для обработки предметов из ракушек или кости. Но намбиквара по-прежнему пользуются каменными жерновами и полировальными инструментами. Глиняная посуда не знакома восточным группам (среди которых я начал свое обследование); во всех остальных местах она есть, но остается грубой. У намбиквара нет пирог, через реки они переправляются вплавь, иногда пользуясь как спасательным кругом связками хвороста.

В своей корзине намбиквара в основном носят материал, из которого по мере надобности изготовляют нужные предметы. Среди этого материала разные куски дерева, в частности для добывания огня трением, комки воска или смолы, клубки растительных волокон, кости, зубы и когти животных, клочки меха, перья, иглы ежа, ореховая скорлупа, иногда — раковины, камни, хлопок и зерна.

Набор всех этих предметов обескураживает исследователя своей хаотичностью, он кажется результатом скорее не человеческого труда, а деятельности гигантского вида муравьев. Когда намбиквара шагают цепочкой в высокой траве и каждая женщина несет на спине светло-желтую корзину, они действительно напоминают колонну муравьев, переносящих на спине яйца. Индейцам Тропической Америки мы обязаны изобретением гамака; отсутствие этого предмета, предназначенного для отдыха или сна, символизирует у них бедность. Намбиквара спят прямо на земле и голыми. Поскольку ночи в сухой сезон холодные, они согреваются, прижимаясь друг к другу или придвигаясь к лагерным кострам, которые к утру гаснут. На заре индейцы просыпаются перепачканными в еще теплой золе очага. По этой причине пареси дали им прозвище «уаикоакоре» — «те, что спят прямо на земле».

Как я уже говорил, группа, рядом с которой мы поселились в Утиарити, а затем в Журуэне, включала шесть семей: семью вождя из трех его жен и дочери-подростка и пять других, каждая из которых состояла из супружеской пары и одного или двух детей. Все они были объединены родственными связями, поскольку мужчины намбиквара предпочитают жениться или на племяннице (дочери сестры), или на двоюродной сестре (дочери сестры отца или брата матери), то есть кросс-кузине, как называют таких родственниц этнологи. Кузены, отвечающие этому определению, с самого рождения называются словом, которое означает «супруг» или «супруга», остальные кузены (соответственно происходящие от двух братьев или двух сестер и которых этнологи называют по этой причине параллельными) относятся друг к другу как брат и сестра и не могут вступать между собой в брак.

Отношения между всеми индейцами группы весьма сердечные. Тем не менее даже в такой небольшой группе, насчитывающей всего 20 человек, порой бывают недоразумения. Молодой вдовец недавно женился на довольно пустой девушке, которая отказывалась заниматься детьми от первого брака — двумя девочками при-: мерно шести и двух-трех лет. Старшая девочка весьма нежно относилась к младшей, но остальные члены группы были к ней равнодушны. Ее передавали из семьи в семью. Старшие очень хотели, чтобы я ее удочерил, но детям нравился другой выход, казавшийся им чрезвычайно забавным: они привели ко мне девчушку, которая только недавно начала ходить, и недвусмысленными жестами предлагали ее в жены.

В другой семье муж покинул беременную жену, и она вернулась к своим пожилым родителям. Наконец, молодая пара, где жена кормила грудью ребенка, пребывала в периоде запретов, выпадающих на долю молодых родителей. Они были очень грязны, потому что им не разрешалось купаться в реке, худы из-за запрета употреблять большую часть продуктов питания и обречены на праздность, ибо родители ребенка, еще не отнятого от груди, не могут принимать участие в общественной жизни. Муж иногда ходил охотиться или в одиночку собирал дикие плоды; жене приносили еду муж или его родители.

Хотя намбиквара были весьма покладистыми и безразлично относились к моему присутствию, к моей записной книжке и фотоаппарату, работа с ними осложнялась по лингвистическим причинам. Во-первых, у них наложен запрет на употребление имен собственных: чтобы окликать людей, нужно было следовать обычаю персонала телеграфной линии, то есть договориться с индейцами относительно того, как их называть — то ли португальскими имена-ми (Жулио, Жозе-Мария, Луиза), то ли прозвищами (Заяц, Сахар и др.). Я знал одного индейца, которого Рондон окрестил Кавенья-ком из-за его бородки, редко встречающейся у индейцев, обычно лишенных растительности.

Однажды, когда я играл с группой детей, одну из девочек ударила подруга. Обиженная спряталась за мной и принялась под большим секретом нашептывать мне что-то на ухо. Сперва я ничего не понял и просил ее повторить. Соперница заметила ее уловку и, придя в ярость, в свою очередь выложила мне то, что было, как видно, важной тайной. После некоторых уточнений я наконец разобрался в происшедшем. Обиженная девочка из мести открыла мне имя своей противницы, а когда та заметила это, то в отместку сообщила мне имя раскрывшей ее тайну. После этого мне было легко, настраивая детей друг против друга (что было не очень-то красиво), узнать все их имена. Став их доверенным лицом, я без труда узнал от них имена взрослых. Когда те поняли, о чем мы шушукаемся, они наказали детей, и источник моих сведений иссяк.

Во-вторых, язык намбиквара объединяет несколько диалектов, причем еще не изученных. Они отличаются друг от друга окончанием имен существительных и некоторыми глагольными формами. На линии пользуются чем-то вроде жаргона, который мог быть мне полезным только вначале. Используя добрую волю и живость ума индейцев, я обучался начаткам языка намбиквара. К счастью, в их языке существуют магические слова: «китику» на восточном диалекте и «диге», «даге» или «чоре» — на других, которые достаточно добавить к существительным, чтобы превратить те в глаголы; к последним в случае необходимости приставляется отрицательная частица. Подобным образом удается сказать почти все (этот «базовый» язык намбиквара не позволяет выражать лишь наиболее тонкие мысли). Индейцы изъясняются таким же способом, когда пытаются говорить по-португальски; так, слово «ухо» и «глаз» у них означают соответственно «слышать» (или «понимать») и «видеть», а отрицательные понятия они переводят, прибавляя слово «асабо» («я кончаю»).

Язык намбиквара звучит несколько глухо, как если бы говорили с придыханием или пришептыванием. Женщинам нравится подчеркивать эту особенность и искажать некоторые слова; так «китику» становится в их устах «кедыотсу». Артикулируя кончиками губ, они издают что-то вроде бормотания, напоминающего детское произношение. Это свидетельствует об их манерничанье и жеманности, в которых они прекрасно отдают себе отчет: когда я их не понимаю и прошу повторить, они лукаво утрируют свою манеру произношения, Обескураженный, я оставляю свои попытки, они разражаются смехом, слышатся шутки. Они добились своего.

Я вскоре заметил, что кроме глагольного суффикса в языке намбиквара употребляется с десяток других, с помощью которых одушевленные и неодушевленные предметы распределяются на столько же категорий, например волосы, шерсть и перья; заостренные предметы и отверстия; удлиненные тела; плоды, зерна и другие округленные предметы; вещи, которые висят или колеблются; тела, надутые или наполненные жидкостью; кора, кожа и другие покровы.

Это напомнило мне лингвистическую семью языка чибча, распространенного в Центральной Америке и северо-западной части Южной Америки. Чибча был языком большой цивилизации на территории современного государства Колумбия, промежуточной между цивилизациями Мексики и Перу. Его южной ветвью является, возможно, язык намбиквара[73]. Это еще раз говорит о том, что нельзя доверять первому впечатлению. Вряд ли можно считать примитивными индейцев, которые хотя и не носят одежды, но своим физическим типом напоминают древних мексиканцев, а структурой языка — язык, на котором говорили в государстве Чибча. Изучение их прошлого, о котором мы пока ничего не знаем, и суровой среды их обитания, может быть, в один прекрасный день объяснит судьбу этих блудных детей, которым история отказала в жирном тельце.

Намбиквара просыпаются с рассветом, раздувают огонь, кое-как согреваются после холодной ночи, а затем немного подкрепляются остатками вчерашней еды. Чуть позже мужчины группами или в одиночку отправляются на охоту. Женщины остаются в лагере готовить пищу. Когда начинает подниматься солнце, женщины и дети идут к реке, купаются и веселятся. Иногда они зажигают костер, садятся рядом на корточки, чтобы согреться, и шутки ради преувеличенно дрожат. В течение дня купаются несколько раз.

Ежедневные занятия меняются мало. Больше всего времени и забот поглощает приготовление пищи: нужно растереть и выжать маниок, высушить мякоть или сварить ее, очистить и проварить орехи, которые придают большинству блюд запах горького миндаля. Когда появляется необходимость пополнить запасы еды, женщины и дети отправляются собирать плоды и ловить мелких животных. Если пищи достаточно, женщины прядут, присев на корточки или встав на колени и упершись ягодицами в пятки. Или же они вырезают, полируют и нанизывают бусы из скорлупы орехов или раковин, делают ушные подвески либо другие украшения. А когда устают, ищут друг у друга вшей, бродят без дела или спят.

В самые жаркие часы лагерь замолкает; его обитатели сидят молча или спят в жидкой тени своих укрытий. В остальное время все занятия сопровождаются разговорами. Почти всегда веселые и смеющиеся, намбиквара отпускают шутки, а иногда и непристойные или грубые выражения, которые встречаются громкими взрывами смеха. Работа часто прерывается из-за чьего-либо прихода или из-за вопросов. Если совокупляются две собаки или птицы, все замирают, прекращая свои дела, и наблюдают с неослабным вниманием, затем после обмена мнениями по поводу столь важного события работа возобновляется.

Дети большую часть дня бездельничают. Правда, девочки иногда занимаются теми же делами, что и женщины, мальчики же ничего не делают или ловят рыбу, сидя на берегу реки. Оставшиеся в лагере мужчины плетут корзины, делают стрелы или изготовляют музыкальные инструменты, а порой оказывают помощь по хозяйству. В семьях, как правило, царит согласие.

Часам к трем-четырем с охоты возвращаются остальные мужчины, лагерь приходит в движение, разговоры становятся оживленнее. Люди собираются не только семьями, но и группками. Едят лепешки из муки маниока и все то, что было собрано за день. Когда темнеет, несколько женщин отправляются в соседнюю бруссу собирать или рубить дрова на ночь. В сумерках слышно, как они возвращаются, спотыкаясь под ношей, которая натягивает повязку на голове. Чтобы снять поклажу, они садятся на корточки и слегка отклоняются назад, опуская бамбуковую корзину на землю и освобождая лоб от повязки.

Ветки сваливают в одном из уголков лагеря, и их берут все по мере надобности. Семейные группки снова собираются вместе вокруг своих разгорающихся очагов. Вечер проходит в разговорах или же в песнях и танцах. Иногда эти развлечения затягиваются до глубокой ночи, но обычно, поласкав друг друга и шутливо поборовшись, пары теснее льнут друг к другу, матери прижимают к себе заснувших детей, все замолкает, и холодную ночь оживляет лишь треск поленьев, легкие шаги подносящего дрова человека или лай собак.

У намбиквара мало детей. Как я заметил впоследствии, бездетные пары не редкость, один-два ребенка кажутся обычным явлением; лишь в качестве исключения встречаются семьи, в которых больше трех детей. Половые отношения между родителями запрещаются, пока новорожденный не отнят от груди, то есть зачастую пока тому не минет два года. Мать носит ребенка на бедре, где он поддерживается широкой перевязью из коры или хлопка, на спине же у нее висит корзина. Условия кочевой жизни, трудности с пропитанием заставляют индейцев всячески избегать деторождения. Женщины не останавливаются перед применением механических средств или лекарственных растений, чтобы вызвать выкидыш.

Вместе с тем индейцы испытывают к своим детям большую привязанность, и те отвечают взаимностью. Но из-за свойственных намбиквара нервозности и непостоянства эти чувства не всегда распознаются. Маленький мальчик страдает несварением желудка, у него болит голова, его тошнит, он либо хнычет, либо спит. Никто не уделяет ему ни малейшего внимания, он целый день находится один. Вечером, когда он засыпает, мать тихонечко подходит к нему, выбирает вшей, делает другим знак не мешать, а затем берет его на руки и качает, как в колыбели.

А вот молодая мать играет с малышом, ласково похлопывая его по спине, ребенок начинает смеяться, и она так увлекается игрой, что хлопает все сильнее, пока он не заплачет. Тогда она останавливается и утешает его.

Я видел, как маленькую сиротку, о которой я уже говорил, чуть не затоптали во время танца; при общем возбуждении она упала и никто не обратил на это внимания.

Когда мать противоречит детям, они нередко ее бьют, и та не сопротивляется. Детей не наказывают, я ни разу не видел, чтобы их били или даже замахивались на кого-либо, разве что в шутку. Иногда ребенок плачет потому, что ударился, с кем-то поссорился или хочет есть, или потому, что не желает, чтобы у него искали вшей. Но это последнее случается редко: ловля вшей, по-видимому, приятна ребенку и в то же время развлекает мать, к тому же это занятие считается проявлением заботы и любви. Когда ребенок— или мужчина — хочет, чтобы у него поискали вшей, он кладет голову на колени женщине, подставляя ей то одну, то другую сторону. Та приступает к делу, разделяя волосы на пробор или разглядывая пряди на просвет. Пойманную вошь тут же давит. Плачущего ребенка утешает кто-нибудь из его семьи или ребенок постарше.

Вот полная веселья и непосредственности сценка между матерью и ребенком. Мать через лиственную стенку укрытия протягивает ребенку какую-нибудь вещь и отдергивает руку назад, когда тот уже думает, что схватил ее: «Бери спереди! Бери сзади!» Или же она подхватывает ребенка и, громко смеясь, делает вид, что бросает его на землю: «Я тебя сейчас брошу!» «Я не хочу!» — кричит ребенок пронзительным голосом.

В свою очередь дети окружают мать всяческой заботой и нежностью, они, например, следят за тем, чтобы она получала свою долю от добычи на охоте. Ребенок, пока еще мал, неразлучен со своей матерью. В пути она носит его до тех пор, пока он не сможет ходить сам; потом он идет рядом с ней. Он остается при ней в лагере или в деревне в то время, когда отец охотится. Однако через несколько лет отношение к ребенку у родителей, особенно у отцов, меняется в зависимости от его пола. Отец проявляет больше интереса к сыну, нежели к дочери, поскольку он должен обучить его мужским навыкам; матери же больше внимания уделяют дочерям. В отношениях отца со своими детьми проявляется та нежность и забота, о которых я уже говорил. Отец гуляет с ребенком, нося его на плечах; он изготовляет оружие по мерке маленькой руки.

Именно отец рассказывает детям традиционные мифы, причем в упрощенном, более понятном малышам варианте: «Все умерли! Никого больше не было! Ни одного человека! Ничего!» Так начинается детский вариант южноамериканской легенды о потопе, который якобы уничтожил первоначальный род человеческий.

В случае полигамного брака, между детьми от первой жены их отца и молодыми мачехами устанавливаются особые отношения. Мачехи поддерживают с детьми от первой жены товарищеский тон, но он распространяется лишь на девочек группы. Как бы ни мала была группа, в ней все же выделяется общество девочек и молодых женщин, которые вместе купаются в реке, ходят стайкой в кусты для удовлетворения естественных потребностей, вместе курят, шутят и предаются играм сомнительного вкуса, например по очереди плюют друг другу в лицо длинными плевками. Эти отношения тесные, они ценятся, но лишены той галантности, которая проявляется иногда в отношениях среди молодежи в нашем обществе, молодые женщины и девочки намбиквара редко оказывают друг другу взаимные услуги или знаки внимания. Близость девочек к мачехам приводит к довольно любопытному результату: девочки становятся независимыми быстрее, чем мальчики. Общаясь с молодыми женщинами, они участвуют в их деятельности. Предоставленные самим себе мальчики робко пытаются организовываться в подобные же группки, но это у них получается плохо, и они охотно остаются, по крайней мере в раннем детстве, рядом с матерью.

Маленьким намбиквара игры неизвестны. Иногда дети делают какие-то предметы из скрученной или сплетенной соломы; они не знают других развлечений, кроме борьбы и разных проделок друг над другом, любят подражать взрослым. Девочки учатся прясть, как и женщины, они нередко слоняются без дела или дремлют где-то в тени. Мальчики в восемь — десять лет начинают стрелять из маленьких луков и приобщаются к мужским занятиям. Но и девочки и мальчики очень быстро осознают основную и порой трагическую проблему жизни намбиквара — проблему пропитания, а также то, что от них ждут активного участия в общих делах. Они с большой охотой вместе со взрослыми собирают плоды и ловят животных. В голодное время нередко можно видеть, как они ищут себе пищу вокруг лагеря, выкапывая корни или ловя кузнечиков. Девочки знают, какая роль отводится женщинам в хозяйственной жизни племени, и полны нетерпения достойно приобщиться к ней.

Вот я встречаю девочку, нежно качающую щенка в той повязке, на которой мать носит ее сестренку, и замечаю: «Ты ласкаешь своего младенца-собачку?» Она мне важно отвечает: «Когда я буду большим, то буду убивать диких свиней и обезьян, я их всех перебью, как только она залает!» При этом она делает грамматическую ошибку, на которую, смеясь, обращает внимание ее отец: нужно было сказать тилондаге («когда я буду большая») вместо употребленной ею мужской формы ихондаче («большим»). Эта ошибка любопытна, ибо она иллюстрирует желание женщин поднять значимость хозяйственных занятий, отводимых этому полу, до уровня тех, которые являются привилегией мужчин. Поскольку точный смысл термина, который употребила девочка, — «убить, уложив дубинкой или палкой» (здесь — палкой-копалкой), она, видимо, бессознательно пытается отождествить сбор плодов и животных (для женщины они ограничиваются мелкими видами) с мужской охотой, когда используются лук и стрелы.

Следует особо отметить отношения между детьми, которые находятся в родственной связи, дающей право для взаимного величания «супруг» и «супруга». Иногда они ведут себя как настоящие супруги: покидают по вечерам семейный очаг и переносят головешки в какой-нибудь уголок лагеря, где зажигают свой огонь. Они устраиваются подле него и предаются в меру своих возможностей тому же излиянию чувств, что и старшие, взрослые же бросают на эту сцену веселые взгляды. Я не могу закончить рассказ о детях, не упомянув о домашних животных. К ним относятся так же, как к детям: с ними делят трапезу, играют, разговаривают, их ласкают, о них заботятся. У намбиквара много домашних животных: прежде всего это собаки, а также петухи и куры, ведущие родословную от тех своих предков, которые были ввезены в эти края Комиссией Рондона; затем обезьяны, попугаи, различные птицы, дикие свиньи, коати[74]. Из всех этих животных лишь собаки играют полезную роль: они ходят с женщинами на охоту. Мужчины же никогда не используют их на охоте с луком. Остальных животных держат для развлечения. Их не едят, даже не употребляют в пищу куриных яиц, куры, впрочем, несутся в бруссе. Однако намбиквара без колебаний съедят молодую птицу, если она не поддается приручению или гибнет.

Во время кочевок весь зверинец, кроме животных, способных идти, грузится вместе с другими вещами. Обезьяны, уцепившись за волосы женщин, венчают их головы грациозной живой каской, продолжением которой служит закрученный вокруг шеи хвост. Попугаи и куры громоздятся сверху корзин, других животных держат на руках. Их кормят не щедро, но даже в голодные дни они получают свою долю. Ведь они дают повод группе позабавиться и развлечься.

Перейдем теперь к взрослым. Отношение намбиквара к любовным делам можно резюмировать их собственной формулой: «Та-миндиге мондаге», переводимой если не изящно, то дословно: «Заниматься любовью — это хорошо».

Я уже отмечал эротическую атмосферу, которая пропитывает повседневную жизнь намбиквара. Любовные дела вызывают величайшие интерес и любопытство индейцев; они падки на разговоры на эти темы, и замечания, которыми обмениваются в лагере, полны намеков и скрытых недомолвок. Половые связи происходят обычно ночью, иногда рядом с лагерными кострами, но чаще всего партнеры удаляются на сотню метров в соседнюю бруссу. На этот уход сразу же обращают внимание, присутствующие оживляются, обмениваются замечаниями, отпускают шуточки; даже маленькие дети разделяют возбуждение, причина которого им известна очень хорошо. Порой группка мужчин, молодых женщин и детей бросается вдогонку за парой и через ветки наблюдает за подробностями дела, перешептываясь и давясь от смеха. Этот маневр главные действующие лица воспринимают отнюдь не с восторгом. Иногда еще одна пара следует примеру первой и ищет уединения в бруссе. Такие случаи, однако, редки. Запреты, ограничивающие половые связи, лишь частично объясняют подобное положение вещей. Настоящим виновником является скорее темперамент индейцев. Любовные утехи, которым пары предаются так охотно и на глазах у всех и которые нередко выглядят рискованными, по-видимому, носят не физиологический, а скорее, игровой и сентиментальный характер. Может быть, именно по этой причине намбиквара отказались от полового чехла, употребление которого почти повсеместно распространено у индейцев Центральной Бразилии. Народы, которые совсем не носят одежду, не лишены представления о том, что мы называем стыдливостью, они только отодвигают ее границу.

В повседневной жизни меня часто приводила в смущение вольность поведения намбиквара. Так, трудно было оставаться безразличным при виде хорошеньких девочек, которые, зубоскаля, валялись в песке у моих ног голые и извивающиеся, как черви. Когда я ходил на реку купаться, на меня часто нападала группа молодых или старых женщин, занятых одной мыслью — отнять мыло, от которого они были без ума. В моем гамаке нередко проводила свой послеобеденный отдых индеанка, красившаяся красной краской, и мне приходилось мириться с тем, что он был весь перепачкан.

Однажды, сидя на земле, я что-то записывал, но вдруг почувствовал, как чья-то рука тянет меня за полу рубашки: это одна из женщин нашла, что проще высморкаться таким способом, чем искать небольшую, сложенную вдвое наподобие щипцов ветку, которая обычно употребляется в таких случаях.

Чтобы правильно понять взаимоотношения между полами у намбиквара, никогда нельзя забывать об основной роли их супружеской пары. Это главная экономическая и социальная единица группы. Среди этих кочевых групп, которые без конца возникают и распадаются, пара представляет собой стабильную реальность (по крайней мере теоретически); к тому же только она обеспечивает существование их членов.

Хозяйственная деятельность намбиквара двух видов: с одной стороны, они охотники и земледельцы, а с другой — собиратели плодов и животных. Первым видом деятельности занимаются мужчины, вторым — женщины. В то время как группа мужчин на целый день отправляется на охоту, вооружившись луками и стрелами, или работает на огородах в сезон дождей, женщины, прихватив палку-копалку, бродят с детьми по саванне и подбирают, срывают, убивают, ловят, хватают все, что им попадается съедобного: зерна, плоды, ягоды, корни, клубни, яйца, всевозможных мелких животных. В конце дня супружеская пара встречается у костра.

В пору созревания маниока мужчина ежедневно приносит связку корней, которые женщина растирает и выжимает, чтобы испечь лепешки. А если мужчина пришел с удачной охоты, женщина быстро печет куски дичи, зарывая их в горячую золу семейного очага. Однако на семь месяцев маниока не хватает; что касается охоты, то она зависит от удачи. В этих бесплодных песках самая малая дичь не расстается с тенью и пастбищами у источников, разделенных большими пространствами полупустынной бруссы. Поэтому семье в основном приходится существовать на то, что соберут женщины.

Я часто разделял с намбиквара эти игрушечные обеды, которые в течение половины года являются для них единственной надеждой не умереть с голоду.

Когда после неудачной охоты мужчина, молчаливый и усталый, возвращается в лагерь и бросает рядом с собой лук и стрелы, воспользоваться которыми ему не пришлось, женщина извлекает из своей корзины трогательный набор: несколько оранжевых плодов пальмы бурити, двух крупных ядовитых пауков-птицеедов, нескольких ящериц и их крошечные яйца, летучую мышь, маленькие плоды пальмы бакаюва или уагуассу и горсть кузнечиков. Мякоть плодов пальм давят руками в наполненном водой калебасе, орехи колют камнем, животных и личинки вперемешку закапывают в золу. Потом вся семья весело истребляет этот обед, которого не хватило бы для утоления голода одного белого. Намбиквара одним и тем же словом определяют понятия «красивый» и «молодой» и одним и тем же— «некрасивый» и «старый».

Следовательно, в основе их эстетических суждений по существу лежат общечеловеческие и главным образом сексуальные ценности. Однако природа интереса полов друг к другу сложна. Мужчины судят о женщинах в целом как о людях, несколько отличающихся от них самих, они относятся к ним в зависимости от ситуации с вожделением, восхищением или нежностью. В упомянутом выше смешении терминов уже содержится выражение чувств.

Несмотря на то что разделение труда между полами отводит женщинам первостепенную роль (поскольку семья существует главным образом за счет того, что собирают женщины), их занятие считается низшим видом деятельности. Идеальная жизнь, по представлениям намбиквара, должна основываться на сельскохозяйственном производстве или охоте: иметь много маниока и большие куски дичи — вот какую мечту постоянно лелеют, но редко осуществляют индейцы. Если же им приходится питаться всякой всячиной, собранной по случаю, это считается — и является в действительности — самой настоящей нуждой. В фольклоре намбиквара выражение «есть кузнечиков», то есть то, что собрали дети и женщины, соответствует французскому «есть мясо бешеной коровы»[75]. Женщину считают нежным и ценным имуществом, но второго сорта. Среди мужчин принято говорить о женщинах доброжелательно и с состраданием, обращаться к ним с несколько шутливой снисходительностью. Мужчины часто повторяют выражение: «Дети не знают, женщины не знают, а я знаю»; они говорят о группе досу (женщин), об их шутках, их разговорах в нежном и насмешливом тоне. Но все это касается области общественных отношений. Когда же мужчина оказывается один на один со своей женой у лагерного костра, он выслушает ее жалобы, запомнит ее просьбы, потребует от нее участия во множестве дел. Мужское бахвальство уступает здесь место совместным действиям двух партнеров, отдающих себе отчет в той главной ценности, какую они представляют друг для друга. Такая же двойственная позиция и у женщин по отношению к мужчинам. Женщины мыслят себя как особую общность и проявляют это различными способами; мы, например, видели, что они говорят иначе, чем мужчины. Это особенно относится к молодым женщинам, у которых еще нет детей, и к сожительницам. Матери и женщины в возрасте меньше подчеркивают эти различия. Кроме того, молодые женщины любят общество детей и подростков, играют и шутят с ними; женщины же заботятся о животных, притом с той человечностью, которая обычно свойственна некоторым южноамериканским индейцам. Все это способствует созданию вокруг женщин группы особой атмосферы — одновременно и детски непосредственной, и радостной, и кокетливой. Ее поддерживают и мужчины, когда возвращаются с охоты или с огородов.

Но совсем по-иному ведут себя женщины, если они заняты тем делом, которое должны выполнять только они. Молча, сидя кружком и повернувшись друг к другу спиной, они ловко и тщательно выполняют кустарные работы. Во время переходов они мужественно несут тяжелую корзину с провизией и всем скарбом семьи, а также пучок стрел; супруг же шагает впереди с луком и одной-двумя стрелами, деревянной рогатиной или палкой-копалкой, которые он тут же пускает в ход, как только попадается какой-либо зверь или плодовое дерево.

Женщины, перетянув лоб повязкой, несут на спине узкую корзину в форме перевернутого колокола и, покачивая сжатыми бедрами, шагают километр за километром своим характерным шагом: колени сомкнуты, ступни разведены и опираются на внешнюю сторону. Мужественные, энергичные и веселые.

У намбиквара отношения между мужчинами и женщинами определяются двумя полюсами их деятельности, от которой зависит их существование. На одном полюсе — оседлая жизнь, связанная с сельским хозяйством и основанная на двоякой деятельности мужчин: строительстве хижин и огородничестве, на другом — кочевой период, в течение которого они кормятся в основном за счет того, что собирают женщины. При этом оседлая жизнь означает уверенность в завтрашнем дне и изобилие пищи, а кочевой период — зависимость от случая и голод. На эти две формы существования — зимнюю и летнюю — намбиквара реагируют очень по-разному. О первой они говорят с грустью, которая объясняется покорным принятием условий жизни с утомительным повторением одних и тех же ее проявлений, тогда как вторую они описывают в возбужденном и восторженном тоне как нечто вновь открытое.

Намбиквара считают, что после смерти души мужчин воплощаются в ягуаров, а души женщин и детей уносятся на небо и растворяются в нем навсегда. Этим объясняется тот факт, что женщины не допускаются на самые священные церемонии в начале сельскохозяйственного периода, когда изготовляются флажолеты [76] из бамбука. Играют на них мужчины, которые удаляются от жилья на достаточное расстояние, чтобы их не могли видеть.

Хотя сезон был неподходящим, я очень хотел услышать игру на этих флейтах и приобрести несколько штук. Уступая моей ка-стойчивости, группа мужчин отправилась в поход на поиски толстого бамбука, который растет только в дальнем лесу. Спустя дня три-четыре меня среди ночи подняли с постели (прибывшие ждали, когда уснут женщины). Они увлекли меня метров за сто, где, скрывшись в кустах, начали изготовлять флажолеты. Вскоре они были готовы, и мужчины стали играть на них. Четыре исполнителя играли в унисон, но, поскольку инструменты звучали не совсем одинаково, создавалось впечатление неполной гармонии. Мелодия отличалась от тех песен намбиквара, к которым я привык и которые по своему строю напоминали наши сельские хороводные песни. Отличалась она и от пронзительных звуков, которые извлекают из окарин [77], сделанных из двух склеенных воском половин калебаса. Мелодии, исполняемые на флажолетах и сводящиеся к нескольким нотам, как мне показалось, обнаружили поразительное сходство с некоторыми отрывками из «Весны священной» [78], особенно в той ее части, которая носит название «Детство старцев». Присутствие среди нас женщины было бы недопустимым; ее, проявившую нескромность или неосторожность, убили бы на месте. Как и у бороро, над женщинами намбиквара висит настоящее метафизическое проклятие. Но в отличие от бороро женщины намбиквара не пользуются привилегированным юридическим статусом (хотя, по-видимому, и у намбиквара родство передается по материнской линии).

С нежностью мужчины вспоминают тот период, когда намбиквара живут во временных укрытиях и пользуются непременной корзиной. Когда они ежедневно и неустанно собирают и ловят все, что дает возможность хоть как-то прокормиться, живут, не защищенные от ветра, холода и дождя. Этот период зиждется главным образом на деятельности женщины.

И совсем по-другому намбиквара воспринимает оседлую жизнь, о специфическом и древнем характере которой свидетельствуют культивируемые ими виды растений. Незыблемая смена земледельческих работ придает ей ту же стабильность, что и зимние жилища и обрабатываемый участок, который продолжает жить и производить и после того, как забывается смерть тех, кто его обрабатывал прежде. Намбиквара отличаются удивительным непостоянством характера. Они быстро переходят от сердечности к враждебности. Это смущало тех немногих, кому удавалось наблюдать их. Группа в Утиарити была именно той, что пять лет назад убила миссионеров. Я знал некоторых миссионеров и ценю научное значение деятельности многих из них. Но протестантские американские миссии, которые старались проникнуть в центральную часть Мату-Гросу в 1930-х годах, принадлежали к особой разновидности: их члены происходили из провинциальных семей, где подростков воспитывали в вере в ад и в котлы с кипящим маслом. Некоторые становились миссионерами так, будто получали страховку. Успокоившись таким образом на счет собственного спасения, они считали, что могут больше ничего не делать, чтобы его заслужить. При исполнении своих обязанностей они проявляли возмутительную черствость и бесчеловечность.

Как мог произойти инцидент, приведший к резне? Я понял это по одной своей оплошности, которая едва не обошлась мне очень дорого. Намбиквара обладают знаниями в области токсикологии. Они изготовляют яд кураре для стрел, настаивая красную кожицу, покрывающую корень стрихноса ядовитого и выпаривая ее на огне, пока смесь не приобретет вязкую консистенцию. Они применяют и другие растительные яды. Каждый намбиквара носит с собой такие порошки в трубочках, сделанных из птичьего пера или из бамбука и перевязанных волокнами из хлопка или коры. Этими ядами пользуются для осуществления мести. Помимо этих ядов, известных науке (их индейцы готовят открыто, без предосторожностей и магических сложностей, которыми сопровождается дальше к северу изготовление кураре), у намбиквара существуют и другие, чья природа таинственна. В трубочки, подобные тем, где содержатся настоящие яды, они собирают кусочки смолы, которая выступает на дереве бомбакс, имеющем утолщение в нижней части ствола. Они верят, что если бросить такой кусочек в противника, то можно привести его в то же физическое состояние, что и у этого дерева, а именно жертва раздуется, а потом умрет. Идет ли речь о действительных ядах или о магических субстанциях, намбиквара называют все их одним именем: «нанде». Таким образом, этим словом обозначают не только понятие «яд», но и любой вид угрожающих действий или использующиеся при этом предметы. Эти пояснения были необходимы, чтобы понять то, о чем пойдет речь.

Я захватил с собой несколько больших разноцветных шаров из шелковой бумаги, которые наполняют горячим воздухом, подвешивая снизу небольшой факел. На Иванов день такие шары в Бразилии запускают сотнями. Однажды вечером мне в голову пришла злополучная мысль устроить индейцам представление. Первый шар, загоревшийся на земле, вызвал бурный взрыв смеха, будто публика только этого и ждала. Запуск второго шара удался очень хорошо: он быстро оторвался от земли и поднялся так высоко, что его пламя слилось со светом звезд. Он долго летал над нами и исчез. Однако первоначальная веселость уступила место другим чувствам: мужчины смотрели на меня внимательно и враждебно, а женщины в ужасе закрыли голову руками и прижались одна к другой. Намбиквара настойчиво повторяли слово «нанде». Назавтра утром ко мне явилась делегация мужчин, потребовавшая дать им проверить содержимое шаров, чтобы убедиться, «не находится ли там нанде». Эта проверка была проведена весьма тщательно. Я продемонстрировал им подъемную силу горячего воздуха, запустив над огнем небольшие куски бумаги. Благодаря удивительно трезвому уму намбиквара это объяснение если и не было понято, то во всяком случае принято. Как обычно, когда нужно найти виновников, все свалили на женщин, «которые ничего не понимают», «испугались» и опасались тысячи бедствий. Я не строил иллюзий: дело могло бы закончиться очень плохо. Тем не менее ни этот, ни другие случаи — о них я расскажу позже — ничуть не повредили нашим дружеским отношениям.

Вот почему я был потрясен, прочитав недавно отчет одного иностранного коллеги о его встрече в Утиарити с той же группой индейцев, с которой за десять лет до этого жил я. Когда он в 1949 году прибыл в Утиарити, в группе оставалось всего восемнадцать членов. Вот что пишет о них наш автор:

«Из всех индейцев, виденных мною на Мату-Гросу, эта группа объединяла самых жалких. Из восьми мужчин один страдал сифилисом, у другого был поврежден бок, у третьего зияла рана на ноге, а еще один страдал какой-то чешуйчатой кожной болезнью. Однако женщины и дети, похоже, находились в добром здравии. Поскольку намбиквара не пользуются гамаком, а спят прямо на земле, они все выпачканы. Когда ночи холодные, они разбрасывают костер и ложатся на грязную золу… Намбиквара носят одежду только тогда, когда им дают ее миссионеры, требующие, чтобы они ее надевали. Их отвращение к купанию приводит к образованию на коже и волосах слоя пыли и пепла; они покрыты также гнилыми частицами мяса и рыбы, чей запах смешивается с острым запахом пота». «Намбиквара… неуживчивы и невежливы до грубости. Когда я приходил в лагерь к Жулио, то часто заставал его лежащим у костра; увидев меня, он поворачивался ко мне спиной, заявляя, что не желает со мной разговаривать».

«Не нужно долго жить среди намбиквара, чтобы почувствовать с их стороны ненависть, недоверие и охватывающее их отчаяние, которые вызывают у наблюдателя подавленное состояние; в то же время они возбуждают и симпатию…»

Я, узнавший намбиквара в то время, когда их ряды уже были опустошены болезнями, принесенными белым человеком, хотел бы забыть это удручающее описание и оставить в памяти только то, что написано в моей записной книжке.

«В темной саванне сверкают лагерные костры. Возле очага, единственной защиты от наступающего холода, за хилым заслоном из ветвей пальмы и других деревьев, рядом с корзинами, наполненными жалкими вещами, составляющими для них все земное богатство, лежащие прямо на земле, тесно прижавшиеся супруги чувствуют друг в друге единственное утешение, единственную опору против повседневных трудностей.

Наблюдателя, который впервые оказывается в бруссе с индейцами, охватывает тревога и жалость к этим представителям рода человеческого, лишенным всего и как будто раздавленным каким-то беспощадным стихийным бедствием, обнаженным, дрожащим от холода около мерцающих костров. Однако это печальное, убогое зрелище оживляют перешептывания и смешки. Супружеские пары сжимают друг друга в объятиях, как бы в ностальгии по потерянному единству. Ласки не прекращаются даже при приближении чужака. Всем намбиквара присуща огромная приветливость, беззаботность и самая трогательная, самая подлинная человеческая доброта».

Я хотел получить хотя бы приблизительное представление о численности намбиквара. В 1915 году Рондон оценивал ее в 20 тысяч человек, что, вероятно, было преувеличенной цифрой. В то время в каждой группе насчитывалось до нескольких сот членов, но собранные вдоль телеграфной линии сведения указывали на быстрое сокращение их численности. Около 30 лет назад известная группа сабане включала более 1000 человек; когда же группа наведалась на телеграфную станцию в Кампус-Новус в 1928 году, в ней насчитали всего 127 мужчин плюс женщины и дети. В ноябре 1929 года, когда группа разбила лагерь в Эспирру, там вспыхнула эпидемия гриппа, проявлявшегося в форме отека легких. За двое суток умерли 300 индейцев, а группа разбрелась, оставляя на своем пути больных и умирающих. От известных некогда 1000 сабане к 1938 году в живых остались всего 19 мужчин с женами и детьми. Чтобы объяснить такое резкое сокращение их численности, надо добавить, что несколько лет назад сабане начали воевать с некоторыми своими восточными соседями. Одна большая группа, обосновавшаяся в 1927 году неподалеку от Трес-Буритис, была уничтожена гриппом, за исключением шести или семи человек, из которых к 1938 году осталось в живых всего трое.

Группа индейцев тарунде, некогда самая значительная, в 1936 году насчитывала двенадцать мужчин плюс женщины и дети; из этих двенадцати мужчин к 1939 году остались четверо.

Как же дело обстояло теперь? Конечно, на всей этой территории насчитывается не более 2000 индейцев.

Я не мог и мечтать о систематической переписи из-за враждебности некоторых групп и их постоянного передвижения в сухой сезон. Но я попытался убедить своих друзей из Утиарити взять меня с собой в их деревню, организовав там предварительно нечто вроде встречи с другими группами, их родственниками или свойственниками. Тогда мне удалось бы оценить нынешнюю численность этого этноса и соотнести ее с той, что наблюдалась прежде. Я обещал захватить подарки, заняться обменом. Вождь намбиквара колебался: он не был уверен в приглашенных. Ведь если бы я со своими товарищами исчез в этом районе, над намбиквара надолго нависла бы угроза.

В конце концов он согласился при условии, что мы снарядим всего четырех быков, которые повезут подарки. Но даже и в этом случае нам придется отказаться от обычных троп в глубине заросших растительностью долин: животные не смогут там пройти. Поэтому мы отправимся через плато, двигаясь маршрутом, диктуемым обстоятельствами.

Это путешествие, которое было весьма рискованным, сегодня кажется мне комичным эпизодом. Едва мы покинули Журуэну, как мой бразильский товарищ обратил внимание на отсутствие женщин и детей среди сопровождавших нас индейцев. С нами шли только мужчины, вооруженные луками и стрелами. В рассказах о путешествиях подобные обстоятельства возвещают неминуемое нападение. Поэтому мы продвигались вперед со сложным чувством, проверяя время от времени, на месте ли наши револьверы и карабины. Но страхи наши были напрасными. К середине дня мы догнали остальную часть группы, которую предусмотрительный вождь отправил накануне, зная, что наши быки будут двигаться быстрее, нежели женщины, нагруженные корзинами и задерживаемые детворой.

Вскоре, однако, индейцы заблудились: новый маршрут оказался не столь простым, как представлялся. К вечеру пришлось остановиться в бруссе. Нам пообещали, что в пути будет достаточно дичи, но пасущееся на берегу источника стадо косуль при нашем приближении спаслось бегством. Индейцы рассчитывали на наши карабины и еды с собой не взяли, а у нас был лишь неприкосновенный запас, который было невозможно разделить на всех.

На следующее утро чувствовалось общее недовольство, явно направленное против вождя: его считали виновником дела, которое он затеял вместе со мной. Но вместо того чтобы отправиться на охоту или на поиски съедобных животных и растений, индейцы улеглись в тени укрытий, предоставив самому вождю искать решение проблемы пропитания. Вскоре он исчез в сопровождении одной из своих жен. Вечером оба вернулись с тяжелыми корзинами, доверху наполненными кузнечиками, за сбором которых они провели весь день. Хотя паштет из кузнечиков не слишком большое лакомство, все поели с аппетитом и вновь обрели хорошее настроение. На следующий день мы снова пустились в путь. Наконец мы добрались до места встречи. Это была песчаная терраса, нависающая над рекой, окаймленной деревьями, среди которых приютились огороды индейцев. Одна за другой прибывали семьи индейцев. К вечеру там собралось уже 75 человек, представлявших семнадцать семей. Они расположились под тринадцатью укрытиями. Мне объяснили, что к началу дождей все разместятся в пяти круглых хижинах, построенных с расчетом на несколько месяцев..

Создавалось впечатление, что многие индейцы никогда не видели белых. Их неприветливый прием и явная нервозность вождя говорили о том, что он их принудил к встрече. Мы не чувствовали себя спокойно, индейцы тоже.

Наступала холодная ночь; поскольку не было деревьев для гамаков, нам пришлось улечься на земле наподобие намбиквара. Никто не спал, ночь прошла в сдержанном наблюдении друг за другом. Было бы неразумно продолжать испытывать судьбу. Я убедил вождя без промедления приступить к обмену. И тогда произошло нечто, что вынуждает меня вернуться немного назад.

Намбиквара не умеют писать, да и рисовать тоже, разве что какие-то пунктиры и зигзаги на калебасах. Тем не менее, действуя, как у кадиувеу, я роздал им листы бумаги и карандаши. Сначала они не знали, что с ними делать. Но потом все занялись нанесением на бумагу волнистых или горизонтальных линий. Что же они хотели изобразить? Очевидно, они пытались писать, или, точнее, старались использовать карандаш так же, как я. Для большинства попытка на том и закончилась, однако вождь группы пошел дальше. Он, безусловно, понял назначение письма и потребовал у меня блокнот. Теперь он сообщает интересующие меня сведения не устно, а письменно — чертит у себя на бумаге извилистые линии и показывает их мне. Он даже сам себя вводит в некоторое заблуждение этой комедией: каждый раз, когда его рука заканчивает рисовать линию, он озабоченно изучает ее, будто надеясь понять ее значение. Затем на его лице выражается разочарование. Но он в этом не сознается, и между нами существует молчаливая договоренность: он делает вид, что его тарабарщина имеет смысл, а я — что разбираю ее. Устное объяснение следует почти сразу же, и это избавляет меня от необходимости задавать дополнительные вопросы.

Далее последовало вот что. Собрав всех своих людей, он вытащил из одной корзины покрытую извилистыми линиями бумагу и сделал вид, что читает. С нарочитым колебанием он искал в ней список предметов, которые я должен дать в обмен на предложенные подарки: такому-то за лук и стрелы — большой нож, другому — бисер для бус… Эта комедия продолжалась в течение двух часов. На что он надеялся? Может быть, обмануть самого себя? Нет, скорее изумить своих товарищей, убедить их в том, что товары отобраны при его посредстве, что он добился союза с белым и что ему открыты его тайны.

Я не стал вдаваться в происшедшее, мы хотели поскорее уехать, было очевидно, что самый опасный момент наступит тогда, когда все привезенные мной сокровища перейдут в другие руки. Мистификация, орудием которой я оказался помимо своей воли, создала нервозную обстановку. И мы поспешили в путь — как и прежде, с индейцами-проводниками во главе. Мой мул, страдавший от язвочки во рту, двигался медленно, а то и вовсе останавливался. На этой почве мы с ним все время ссорились. Я не заметил, как потерял направление и оказался один в бруссе. Что делать? В таких случаях, как рассказывается в книгах, дают о себе знать выстрелом из ружья. Я слезаю с мула и стреляю. При втором выстреле мне, кажется, отвечают, Я стреляю в третий раз. Это пугает мула, он пускается рысью и останавливается на некотором расстоянии.

Я освобождаюсь от своего оружия и фотоаппаратуры и складываю все это под деревом, заметив его местоположение. Затем бегу, чтобы схватить мула. Он подпускает меня совсем близко, но в тот момент, когда я хочу схватить его за поводья, снова пускается рысью. Этот маневр он повторяет несколько раз и увлекает меня все дальше. Придя в отчаяние, я делаю прыжок и хватаю его обеими руками за хвост. Удивленный происшедшим, он смиряется. Я снова сажусь в седло и отправляюсь за своим брошенным снаряжением. Но мы столько петляли, что я не могу его отыскать. Вконец расстроенный этой потерей, я решил тогда догнать остальных. Ни мул, ни я не знали, где они прошли. Я то выбирал какое-то направление, то отпускал уздечку, и тогда мул начинал кружить. Солнце садилось за горизонт, темнело, а у меня не было оружия, и я все время ожидал, что в меня выпустят залп стрел. Если не я, так мул уж наверняка представлял собой весьма желанную добычу для людей, которым приходится жить впроголодь. Погруженный в эти мрачные мысли, я ждал момента, когда сядет солнце, чтобы поджечь бруссу. Я почти решился на это, когда вдруг услышал голоса. Оказывается, как только было замечено мое отсутствие, двое намбиквара вернулись назад и шли по моим следам с середины дня, найти мое снаряжение было для них детской игрой. Ночью они привели меня в лагерь, где собралась вся община.

Под впечатлением этого нелепого происшествия я плохо спал и все вспоминал сцену с обменом. Видимо, индейцами намбиквара был заимствован лишь символ письма, тогда как его реальность оставалась им чуждой. Оно было им нужно скорее в социологических целях, нежели в интеллектуальных. Речь шла не о том, чтобы узнать, запомнить или понять, а о том, чтобы повысить престиж и авторитет одного лица. И об этом догадался один индеец, еще находящийся в каменном веке.

В деревне моих намбиквара своевольные люди оказались и самыми мудрыми. Те, кто отмежевался от своего вождя (после моего отъезда его оставило большинство соплеменников из-за его попыток разыграть карту цивилизации), смутно понимали, что вместе с письмом в их среду проникает и вероломство. Живя вдали от цивилизованного мира, они получили для себя отсрочку. И все-таки гениальность их вождя, сразу же понявшего ту помощь, которую могла оказать ему письменность, вызывала восхищение.

Этот эпизод привлек мое внимание еще к одной стороне жизни намбиквара: я имею в виду отношения между отдельными людьми и группами. Дальше я рассмотрю их более конкретно.

Когда мы еще находились в Утиарити, среди намбиквара разразилась эпидемия гнойного воспаления глаз. Эта гонококковая инфекция вызывала ужасные боли и слепоту, которая могла стать необратимой. На протяжении нескольких дней группа была полностью парализована. Индейцы врачевали друг друга водной настойкой из какой-то коры, которую капали в глаз с помощью свернутого трубочкой листочка. Болезнь распространилась и на членов экспедиции: сначала на мою жену, которая принимала участие во всех моих путешествиях, занимаясь изучением материальной культуры, а затем на большинство людей из отряда и на моего бразильского коллегу. Заболевание жены оказалось столь серьезным, что ее пришлось вывезти.

Двигаться вперед стало невозможно. Я оставил основной состав экспедиции на отдыхе и с ними врача для необходимого ухода, а сам добрался с двумя индейцами и несколькими мулами до станции Кампус-Новус, по соседству с которой были замечены несколько индейских групп. Я провел там пятнадцать дней, почти ничего не делая. В одичавшем плодовом саду я собирал полузрелую, твердую как камень, но душистую гуайяву и яркую, словно попугай, кажу, чья терпкая мякоть содержит вяжущий и чрезвычайно вкусный сок. Чтобы раздобыть пищу на обед, стоило только отправиться в расположенную невдалеке от лагеря рощу, там можно было подстрелить диких голубей. В Кампус-Новус мне повстречались две группы, пришедшие с севера в надежде получить от меня подарки.

Эти группы были настроены весьма агрессивно — и друг к другу и ко мне. С самого начала они скорее требовали, чем просили моих подношений.

Сперва в Кампус-Новус пришла одна группа, а также опередивший меня индеец из Утиарити. Он проявлял слишком большой интерес к одной молодой женщине из пришедшей группы, поэтому отношение к нему сразу испортилось. Он все чаше стал наведываться в мой лагерь, чтобы побыть в более доброжелательной обстановке; ел он тоже со мной. Это заметили, и однажды, когда он был на охоте, меня посетили четыре индейца, представлявшие нечто вроде делегации. Угрожающим тоном они предложили мне добавить яду в пищу моего гостя. Кстати, они захватили с собой все, что нужно: четыре трубочки, связанные хлопковой нитью и наполненные каким-то серым порошком. Меня это очень озадачило. Если бы я категорически отказался, то вызвал бы к себе враждебное отношение со стороны этой группы. Поэтому я решил преувеличить свое незнание языка и изобразил полное непонимание. После неудачных попыток меня уговорить, когда индейцы без устали повторяли, что мой подзащитный — какоре (очень злой) и что от него надо избавиться как можно скорее, делегация удалилась, демонстрируя свое неудовольствие. Я предупредил своего индейца, и он тотчас же исчез. Мне довелось увидеть его снова лишь через несколько месяцев, когда я вернулся в этот район, к счастью, на следующий день явилась еще одна группа индейцев, и первая обратила свою враждебность уже против них.

Встреча произошла в моем лагере, который был одновременно И нейтральной территорией, и целью всех этих перемещений. Моя позиция оказалась таким образом самой выгодной. Мужчины пришли одни. Очень скоро между вождями завязался долгий разговор или, точнее, сменяющие друг друга монологи, произносимые каким-то необычным ноющим и гнусавым тоном. «Мы очень раздражены! Вы наши враги!» — ныли одни. А другие отвечали примерно так: «Мы не раздражены! Мы ваши братья! Мы друзья! Друзья! Мы можем договориться», — и так далее. После обмена подобными фразами индейцы разбили общий лагерь рядом с моим. После нескольких песен и танцев, в ходе которых каждая группа умаляла значение собственного выступления, сравнивая его с выступлением соперника: «Люди тамаинде поют хорошо! А мы, мы поем плохо!»— ссора возобновилась. Споры вперемежку с песнями продолжались всю ночь. Иногда дело доходило даже до драки, причем некоторые индейцы выступали арбитрами. Мужчины старались завладеть луком и стрелами противника и спрятать их где-нибудь в стороне. Индейцы пребывали в крайнем напряжении, в состоянии сильного и сдерживаемого гнева. Иногда такие ссоры перерастают в более общие конфликты; однако на этот раз к утру все успокоились. По-прежнему в состоянии видимого раздражения, выразительно жестикулируя, противники принялись изучать друг друга: ощупывали ушные подвески, браслеты из хлопка, небольшие украшения из перьев и при этом быстро цедили сквозь зубы: «Дай… дай… смотри… это… это красиво!» Владельцы же украшений протестовали: «Это некрасивое, старое…» Такой осмотр с целью примирения означает завершение конфликта. Действительно, с него начинается новый вид отношений между группами: торговые обмены. Какой бы бедной ни была материальная культура намбиквара, предметы производства каждой группы высоко оцениваются за ее пределами. Восточные группы нуждаются в глиняной посуде и семенах; северяне считают, что их южные соседи изготовляют особенно ценные бусы. Поэтому вслед за встречами двух групп — если они протекают мирно — следуют взаимные подношения, то есть обмен товарами, и конфликт уступает место рынку. По правде говоря, наблюдая за происходящим, трудно было себе представить, что совершается обмен. Утром после ссоры каждый занимался своими обычными делами. Вещи переходили от одного к другому совершенно незаметно. Тот, кто подносил, передавал свой подарок почти неуловимым жестом, а тот, кто принимал, не обращал внимания на свое новое имущество. Таким образом обменивались извлеченный из коробочек хлопок и мотки ниток, куски воска или смолы, красная краска из биксы и раковины, ушные подвески, браслеты и бусы, табак и семена, перья и бамбуковая дранка для изготовления наконечников стрел, мотки пальмового волокна и иглы дикобраза, целые сосуды или их обломки. Это таинственное обращение товаров продолжалось полдня, после чего группы расстались. При обмене намбиквара полагались на щедрость партнера. Мысль о том, что вещь можно оценивать, спорить или торговаться, требовать или возвращать, была им совершенно чужда.

Я предложил одному индейцу большой нож в качестве платы за доставку сообщения одной соседней группе. При его возвращении я замешкался и не сразу отдал ему обещанное вознаграждение, думая, что он сам придет за ним. Ничего подобного. Назавтра я не смог его найти: он ушел, очень рассерженный, как сказали мне его товарищи, и я больше его не видел. Пришлось передать ему подарок через другого индейца.

Не удивительно, что после окончания обменов одна из групп удаляется недовольная своей долей; неделями перебирая свои приобретения и припоминая собственные подарки, она накапливает обиду, которая постепенно перерастает в агрессивность. Очень часто поводом для военных столкновений бывает именно это. Но естественно, существуют и другие причины, например похищение женщины или убийство. Однако группа, по-видимому, не обязана применять коллективные карательные меры за урон, нанесенный одному из ее членов. Тем не менее из-за враждебных отношений между группами эти поводы охотно используются, особенно если одна из них чувствует себя сильной. К военным действиям призывает один из воинов, который перечисляет свои претензии тем же тоном и в том же стиле, что и монологи при встречах: «Эй! Идите сюда! Пошли! Я рассержен! Очень рассержен! Стрелы! Большие стрелы!»

Нацепив по этому поводу пучки соломы бурити, раскрасившись красной краской и надев шлемы из шкуры ягуаров, мужчины собираются под предводительством вождя и танцуют. Совершается обряд гадания; вождь или колдун — в тех группах, где он имеется, — прячет стрелу где-то в бруссе. На следующий день ее ищут. Если она испачкана кровью, война предрешена, если нет — от нее отказываются. Нередко подобные походы заканчиваются совершенно мирно. У прошедшего несколько километров отряда возбуждение и энтузиазм падают, и он возвращается домой. Однако бывает, что войны претворяются в жизнь и могут оказаться кровавыми. Намбиквара нападают на заре и расставляют засады, рассеиваясь по бруссе. Сигнал к атаке передается от одной засады к другой с помощью свистка, который индейцы носят на шее. Этот инструмент, состоящий из двух бамбуковых трубок, связанных хлопковой нитью, издает звук, похожий на стрекотание кузнечика, и по этой причине носит то же название, что и это насекомое.

Боевые стрелы намбиквара похожи на те, с которыми охотятся на крупных животных, однако их копьевидный наконечник вырезан зубцами. Такие отравленные ядом кураре стрелы, которые обычно употребляются на охоте, здесь никогда не применяются. Ведь раненый способен избавиться от них, прежде чем яд успевает проникнуть в кровь.

За Кампус-Новус, на самой высокой точке плато Мату-Гросу, расположен пост Вильена. В 1938 году он состоял всего из нескольких хижин. В то время здесь жило две семьи, лишенные какого-либо снабжения уже в течение восьми лет. Им удавалось поддерживать свое существование благодаря стаду косуль.

В окрестностях Вильены я встретил две новые группы индейцев. Одна из них, насчитывавшая восемнадцать человек, говорила на диалекте, близком к тому, которым я уже немного владел, другая же, состоящая из тридцати четырех членов, пользовалась незнакомым мне языком; впоследствии мне не удалось его идентифицировать. Каждую группу возглавлял вождь, имеющий, как казалось на первый взгляд, чисто мирские функции. Однако вождь более крупной группы вскоре проявил себя как колдун. Его группа носила название сабане, другая же объединяла индейцев тарунде. У индейцев обеих групп был одинаковый внешний облик и одинаковая культура, различались они только языком. В отличие от враждовавших между собой индейцев Кампус-Новус обе группы в Вильене жили в добром согласии. Хотя они разводили лагерные костры порознь, но передвигались вместе, располагались рядом и, казалось, соединили свои судьбы. Поразительный союз, если учесть, что эти индейцы говорили на разных языках и что их вожди могли общаться лишь при посредничестве одного-двух человек из каждой группы, игравших роль переводчиков.

Очевидно, они объединились недавно. Я уже говорил, что с 1907 по 1930 год эпидемии, вызванные появлением белых, опустошили ряды индейцев. Вследствие этого многие группы оказались столь малочисленными, что лишились возможности продолжать независимое существование. В Кампус-Новус я наблюдал внутренние противоречия общества намбиквара. Я видел, как действуют силы, вносящие в него беспорядок. В Вильене, напротив, я присутствовал при попытке возрождения, ибо не оставалось никакого сомнения, что индейцы, с которыми я жил, выработали какой-то общий план. Все взрослые мужчины одной группы называли «сестрами» женщин другой группы, а те именовали этих мужчин «братьями».

Что касается мужчин обеих групп, они называли друг друга термином, который на их языке означает двоюродного брата типа кросс-кузена и соответствует в нашем толковании понятию «шурин». Если учесть правила брака у намбиквара, то станет ясно: все это сводилось к тому, чтобы все дети одной группы оказались в положении потенциальных супругов детей другой. Так, благодаря бракам обе группы слились бы уже в следующем поколении.

Но на пути осуществления этого великого плана возникали препятствия. В окрестностях Вильены передвигалась еще третья группа, враги тарунде. Иногда были видны их лагерные огни, и обе группы Вильены были готовы к любой неожиданности. Поскольку я понимал немного диалект тарунде, то был более близок им, чем сабане, которые к тому же выражали мне меньше доверия. Поэтому я воздерживаюсь от передачи точки зрения сабане. Во всяком случае тарунде не были уверены в том, что их друзья вступили с ними в союз без задней мысли. Они опасались третьей группы и еще больше того, чтобы сабане не решили внезапно переметнуться в другой лагерь.

Вскоре любопытный случай показал, что до какой-то степени их опасения были обоснованы. Однажды вождь сабане не вернулся с охоты вместе с другими мужчинами. Днем его никто не видел. Стало темно, было уже десять часов вечера, и лагерь охватила растерянность, особенно семью вождя. Его две жены и ребенок, обнявшись, заранее оплакивали смерть своего супруга и отца.

Я решил вместе с несколькими индейцами обойти окрестности. Не прошли мы и двухсот метров, как обнаружили нашего вождя, сидящего на корточках и дрожащего от холода. Он был совершенно наг, то есть без своих бус, браслетов, ушных подвесок и пояса. Осветив вождя электрическим фонарем, мы увидели на лице его трагическое выражение. Мы, поддерживая, довели его до лагеря. Он долго молча сидел с подавленным видом, чем очень обеспокоил индейцев.

Встревоженные соплеменники вынудили его рассказать все, что с ним произошло. Он объяснил, что его унес гром, который намбиквара называют «амон» (в этот день прогремела гроза — предвестница сезона дождей). Амон поднял его в воздух, донес до места, удаленного на двадцать пять километров от лагеря, лишил его всех украшений, а затем вернул тем же путем и оставил там, где мы его нашли. Перед сном все обсуждали это событие, а утром вождь сабане вновь обрел не только свое обычное хорошее настроение, но и все свои украшения, чему никто не удивился и чему он не дал никаких объяснений.

В последующие дни люди тарунде стали распространять совершенно иную версию случившегося. Они говорили, что, прикрываясь своей связью с иным миром, вождь на самом деле затеял темное дело с группой индейцев, стоявших лагерем по соседству. Эти подозрения, впрочем, так и не получили подтверждения, и первая версия этого события была в конце концов принята. Тем не менее вождь тарунде выражал явную озабоченность. Поскольку обе группы нас вскоре оставили, я так и не узнал конца этой истории. Этот случай вместе с прежними наблюдениями дал мне повод поразмыслить над природой группы намбиквара и над влиянием, которое имели среди них вожди. Не существует социальной структуры более хрупкой и эфемерной, чем у группы намбиквара. Если вождь кажется им слишком требовательным, если он берет себе слишком много жен или если он не способен найти удовлетворительное решение проблемы пропитания в голодный период, возникает недовольство. Отдельные лица или целые семьи отделяются от группы и присоединяются к другой, имеющей лучшую репутацию. Та группа может или обильнее питаться (благодаря открытию новых территорий для охоты и собирательства), или быть более богатой украшениями и инструментами благодаря торговым обменам с соседями, или стать более могущественной вследствие победоносного военного похода. Приходит день, когда вождь оказывается во главе слишком малочисленной группы, которая уже не в состоянии противостоять каждодневным трудностям и защитить своих женщин от притязаний чужаков. В этом случае у него не остается другого выхода из положения, как отказаться от руководства и присоединиться со своими оставшимися товарищами к более сильной общине. Таким образом, видно, что социальная структура намбиквара находится в неустойчивом состоянии. Община образуется и распадается, она или растет или исчезает. В течение нескольких месяцев состав, численность и положение ее членов иногда совершенно изменяются. Интриги внутри одной группы и столкновения между соседними группами диктуют свой ритм этим изменениям, а величие личностей и групп часто сменяется их крушением.

На каких же основаниях происходит тогда подразделение на группы? С экономической точки зрения здесь все ясно: оно обусловлено бедностью природными ресурсами. Чтобы прокормиться в кочевой период, люди должны передвигаться по большой территории мелкими группами. Проблема состоит не в том, чтобы узнать, почему происходит это рассеивание, а в том, чтобы выяснить, каким образом это делается.

В каждой первоначальной группе есть мужчины, которых признают вождями. Это они образуют ядра, вокруг которых объединяются мелкие группы. Численность групп, их более или менее постоянный характер в течение определенного периода зависят от способности каждого из этих вождей сохранить свой пост и улучшить положение группы.

Я хорошо знал двух вождей: одного в Утиарити, который возглавлял группу индейцев ваклитису, а другой был вождем тарунде. Первый сознавал свою ответственность, был поразительно умен, деятелен, изобретателен. Он очень помог мне: вырабатывал маршрут, специально приспособленный к моим надобностям, описывал его, в случае необходимости рисуя на песке географическую карту. Прибыв в его деревню, мы обнаружили, что там уже вбиты колышки для привязи наших животных. Оказывается, это сделала высланная им вперед группа, хотя я его об этом и не просил.

Это ценный информатор, который понимает стоящие перед нами проблемы, видит трудности и интересуется работой. Но он целиком поглощен своими обязанностями: днями пропадает на охоте, осматривает местность или проверяет, созрели ли плоды на деревьях. Он так же охотно предается любовным играм, в которые завлекают его жены.

В общем его поведение обнаруживает логику и последовательность намерений — явление исключительное среди намбиквара, как правило, непостоянных и своенравных. Это ценный организатор, он — единственный, кто отвечает за судьбу группы, которой руководит компетентно, хотя и в несколько спекулятивном духе.

Вождь тарунде, лет тридцати, был столь же умен, как и его коллега, но по-иному. Вождь ваклитису произвел на меня впечатление человека осмотрительного и очень находчивого, он постоянно обдумывал какую-нибудь выгодную комбинацию. Тарунде же нельзя было назвать человеком дела, это был скорее созерцатель, наделенный поэтическим умом и чувствительностью. Он отдавал себе отчет в упадке своего народа, и это окрашивало его речь меланхолией: «Я делал прежде то же самое, теперь с этим кончено…» — говорит он, вспоминая более счастливые дни, когда его группа представляла собой не горстку людей, неспособных поддержать свои обычаи, а объединяла несколько сот членов, верных всем традициям культуры намбиквара.

Его любопытство к нашим нравам и к тем, которые мне удалось наблюдать в других племенах, ни в чем не уступает моему. С ним этнографическая работа никогда не бывает односторонней. Он понимает ее как обмен сведениями и с интересом воспринимает все, что я ему сообщаю. Часто он даже просит у меня — и заботливо их хранит — рисунки, на которых изображены украшения из перьев, головные уборы, оружие, какие я видел у ближайших или отдаленных племен. Надеялся ли он усовершенствовать благодаря этим сведениям снаряжение своей группы? Может быть, хотя его мечтательность не способствовала практическим свершениям.

Тем не менее однажды произошел такой случай. Я расспрашивал вождя о флейтах Пана, чтобы определить зону распространения этого инструмента. Он ответил, что никогда этих флейт не видел, но хотел бы иметь их рисунок. Руководствуясь моим наброском, он сумел изготовить грубый, но вполне пригодный инструмент.

То, что во главе группы всегда стоят люди, обладающие исключительными способностями, объясняется условиями выдвижения вождей.

У намбиквара власть не является наследственной. Когда вождь стареет, заболевает и уже не чувствует себя способным выполнять свои тяжелые обязанности, он сам выбирает себе преемника: «Вот этот будет вождем». Однако эта неограниченная власть скорее кажущаяся, чем реальная (дальше мы увидим, сколь слаб авторитет вождя). В этом случае, как и во всех других, решению вождя, очевидно, предшествует зондирование общественного мнения: назначаемого преемника предварительно одобряет и большинство членов группы. Избрание нового вождя зависит не только от пожеланий или возражений группы, оно должно отвечать и намерениям самого кандидата. Нередко предложение власти наталкивается на бурный отказ: «Я не хочу быть вождем». В этом случае приходится искать другого. Действительно, власть, по-видимому, не является объектом соперничества, знакомые мне вожди чаше считали ее тяжелым бременем, нежели поводом для чванства.

Каковы же привилегии вождя и каковы его обязанности?

Когда около 1560 года Монтень встретил в Руане привезенных мореплавателями трех бразильских индейцев и спросил одного из них, каковы привилегии вождя в его стране, тот, сам вождь, ответил, что они состоят в том, чтобы идти первым на войну. Монтень, восхищенный столь гордым ответом, рассказывает об этом в одной из глав своих «Опытов».

На языке намбиквара вождь именуется словом «уликанде», которое, по-видимому, означает «тот, кто объединяет» или «тот, кто соединяет вместе». Этимология этого слова говорит о том, что для индейцев выборы вождя — это олицетворение их желания организоваться в качестве группы, а не потребность в центральной власти со стороны уже сложившейся группы.

Главными качествами вождя з обществе намбиквара являются авторитетность и способность внушать доверие. Тому, кто руководит группой во время кочевок в сухой голодный сезон, совершенно необходимы эти качества. В течение семи или восьми месяцев вождь полностью отвечает за группу. Он организует приготовление в дорогу, выбирает маршрут, определяет место и длительность стоянок. Он принимает решение об организации охоты, рыбной ловли, сбора растений и мелкой живности, он определяет поведение своей группы по отношению к соседним группам. Когда вождь небольшой группы является одновременно вождем деревни (здесь «деревня» означает место временного расположения на сезон дождей), его обязанности еще более расширяются. В таком случае он определяет начало и место оседлой жизни, руководит огородными работами и выбирает сельскохозяйственные культуры; в более широком смысле он направляет деятельность жителей деревни в зависимости от сезонных потребностей и возможностей.

Следует отметить, что вождь не находит опоры для своих многочисленных обязанностей ни в определенной каким-либо образом власти, ни в публично признанном авторитете. В основе власти лежит согласие, и в свою очередь согласие делает ее законной. Неблаговидное поведение вождя (разумеется, с точки зрения индейцев) или проявление неудовольствия со стороны одного или двух членов группы могут помешать ему руководить своей маленькой общиной и подорвать ее благополучие. Однако вождь лишен возможности принуждать. Он может отделаться от нежелательных элементов лишь в том случае, если способен убедить остальных разделить его мнение. Таким образом, ему нужно проявлять достаточную дипломатию. Для вождя недостаточно, чтобы он лишь поддерживал сплоченность своей группы. Живя в течение всего кочевого периода изолированно, она тем не менее не забывает о существовании соседних групп. Мало того, чтобы вождь исполнял свои обязанности хорошо, он должен стараться — и его группа рассчитывает на это — выполнять их лучше, чем другие. Каким же образом вождь исполняет свои обязанности? Первое и главное орудие власти — щедрость. Это основной атрибут власти у большинства примитивных народов, и особенно на территории Америки. Хотя вождь не пользуется привилегированным положением с материальной точки зрения, он всегда должен иметь под рукой излишки пищи, орудий, оружия и украшений, которые (даже если они самые незначительные) имеют немаловажную ценность вследствие общей бедности. Когда один человек, одна семья или целая группа чувствуют в чем-то потребность, они обращаются к вождю. Таким образом, щедрость является тем главным качеством, которое ждут от вождя. Вожди были моими лучшими информаторами, и, понимая их трудное положение, мне хотелось щедро вознаградить их, однако мне редко приходилось видеть, чтобы какой-нибудь из моих подарков оставался в их руках дольше нескольких дней. Каждый раз после того как я расставался с какой-либо группой через несколько недель совместной жизни, индейцы успевали стать счастливыми обладателями топоров, ножей, бисера и т. д. Вождь же оставался столь же неимущим, что и к моменту моего появления. Все, что он получил, у него уже выпросили. Эта общая алчность часто доводит вождя почти до отчаяния. Отказ или готовность давать в этой примитивной демократии означает примерно то же, что и вопрос о доверии в современном парламенте. Когда вождь позволяет себе сказать: «Кончено с подарками! Кончено со щедростью! Пусть другой будет щедрым на моем месте!» — он должен быть очень уверенным в своей власти, ибо этот шаг — серьезное испытание.

Хороший вождь проявляет инициативу и изобретательность. Это он приготовляет яд для стрел. Он же изготовляет мяч из сырого каучука, который используется в играх. Вождь должен быть хорошим пловцом и хорошим танцором, веселым малым, всегда готовым развлечь группу и рассеять скуку повседневной жизни. Эти обязанности легко могут привести к шаманизму, и действительно некоторые вожди являются одновременно знахарями и колдунами. Тем не менее мистические интересы всегда остаются у намбиквара на заднем плане, а когда они проявляются, то магические способности вождей играют роль лишь второстепенных атрибутов управления.

Мирская и духовная власть часто распределяются между двумя лицами. В этом отношении намбиквара отличаются от своих северо-западных соседей — тупи-кавахиб, у которых вожди являются также и шаманами с их склонностью к вещим снам, видениям, трансам и раздвоению.

Но хотя сметливость и изобретательность вождя намбиквара направлены в более позитивную сторону, они не менее удивительны. Он должен безупречно знать те территории, по которым проходят его и соседние группы, часто посещать охотничьи угодья и рощи, где растут дикие плоды, определить самое благоприятное время их сбора, иметь представления о маршрутах соседних групп. Он постоянно производит осмотр или обследование местности и скорее рыщет вокруг своей группы, нежели ведет ее за собой.

Помимо одного или двух человек, сотрудничающих с вождем за вознаграждение, остальные члены группы отличаются удивительной пассивностью, которая резко контрастирует с энергичной деятельностью их руководителя. Можно сказать, что группа, оказав доверие вождю, ждет от него, чтобы он полностью взял на себя все заботы о ее интересах и безопасности. Это хорошо иллюстрируется уже рассказанным эпизодом, происшедшим во время нашего путешествия, когда мы сбились с пути и оказались без еды. Вместо того чтобы отправиться на охоту, индейцы улеглись на землю, предоставив заботиться о продовольствии вождю и его женам. Я уже несколько раз упоминал о женах вождя. Полигамия практически является его привилегией, она представляет собой моральное возмещение за его тяжелые обязанности и, кроме того, облегчает выполнение их. Лишь вождь и колдун, за редким исключением, могут иметь несколько жен. Однако речь здесь идет об особом типе полигамии. Вместо плюрального брака в собственном смысле этого слова здесь налицо скорее моногамный брак, к которому добавляются отношения различного свойства. Первая жена играет роль моногамной жены в обычных браках. Она следует обычаю разделения труда между полами, заботится о детях, готовит еду и собирает дары природы. Последующие союзы тоже признаются браками, но несколько отличными от первого. Второстепенные жены принадлежат к более молодому поколению. Первая жена называет их «дочерями» или «племянницами». Кроме того, они не подчиняются правилам разделения труда, а принимают участие как в мужских, так и в женских занятиях. В лагере они пренебрегают домашними работами и бездельничают. Пока первая жена хлопочет вокруг очага, они то играют с детьми, которые нередко принадлежат к их поколению, то ласкают своего мужа. Но когда вождь отправляется на охоту, на обследование местности или на какое-то другое мужское дело, второстепенные жены сопровождают его и оказывают ему физическую и моральную помощь. Эти женщины с мальчишескими замашками, выбранные среди самых красивых и здоровых девушек группы, становятся для вождя скорее любовницами, чем супругами. Он живет с ними на основе влюбленного товарищества, являющего собой разительный контраст с супружеской атмосферой первого союза.

В то время как мужчины и женщины группы купаются в разное время, вождя и его полигамных жен нередко можно увидеть купающимися вместе. В воде они устраивают шуточные баталии и всякие проделки. По вечерам между вождем и его полигамными женами затеваются любовные игры: обнявшись, вдвоем, втроем или вчетвером, они катаются в песке. А иногда дурачатся по-ребячески: например, вождь ваклитису и его две самые молодые жены, лежа на спине в виде трехконечной звезды, поднимают ноги вверх и ритмично ударяют друг друга подошвой о подошву. Таким образом, полигамный союз представляется как наложение плюралистической формы влюбленного товарищества на моногамный брак и в то же время как атрибут власти, имеющий функциональное значение с точки зрения как психологической, так и экономической.

Жены обычно живут в добром согласии. И хотя участь первой жены кажется порой неблагодарной — в то время как она работает, ее муж развлекается со своими молодыми возлюбленными, — у нее не возникает по этому поводу досады. Ведь подобное распределение ролей не является ни незыблемым, ни неукоснительным, и порой муж затевает игры и с первой женой. Радости жизни ни в коем случае не закрыты для нее. Кроме того, незначительность участия первой жены в отношениях влюбленного товарищества компенсируется ее более солидным положением и возможностью влиять на молодых товарок.

Полигамность брака вождя имеет серьезные последствия для жизни группы. Вырывая периодически молодых женщин из регулярного цикла браков, вождь нарушает равновесие между числом юношей и девушек брачного возраста. Молодые мужчины становятся главными жертвами подобного положения — они осуждены либо оставаться холостыми на протяжении многих лет, либо жениться на вдовах или старых женщинах, от которых отказались их мужья.

Итак, привилегия полигамии представляет собой важную уступку группы своему вождю. Что же означает эта привилегия с его точки зрения? Естественно, ему импонирует возможность доступа к молодым и красивым девушкам; это дает ему удовлетворение не столько физическое, сколько эмоциональное. Однако главным образом полигамный брак и его специфические атрибуты служат средством помочь вождю выполнять свои обязанности. Если бы он был один, то ему было бы трудно делать больше, чем остальные. Его второстепенные жены, освобожденные от тяжелых обязанностей своего пола, оказывают ему поддержку и утешение. Они одновременно являются вознаграждением за власть и ее инструментом.

Примечания:

6

Дольмены — древние погребальные сооружения в виде каменных глыб, поставленных на ребро и накрытых плитами. Сверху засыпаны землей. Иногда дольмены использовались для погребений десятки и сотни лет.

7

Атлантида, Геспериды, Пасторали, Счастливые острова — на древних картах названия новых земель, существование которых не всегда подтверждалось.

65

Кандидо Мариано да Сильва Рондон (1865–1958 гг.) — бразильский военный и общественный деятель. В 1907–1911 годах совершил несколько экспедиций на северо-восток Мату-Гросу во главе комиссии телеграфно-стратегических линий, позднее получившей в литературе название Комиссии Рондона. Рондон — организатор и первый руководитель «Службы защиты индейцев» (подробнее о ней см. в Предисловии), автор многих публикаций о деятельности этой службы и различных индейских племенах: пареси, намбиквара, апиака, мундуруку и др.

66

Курт Нимуендажу (Ункель, 1883–1945 гг.) — немец по происхождению, один из самых выдающихся исследователей бразильских индейцев первой половины XX века. Автор большого числа работ о коренном населении различных районов Бразилии. Свое имя Нимуендажу получил от одного из индейских племен Мату-Гросу, и под этим именем он стал известен в науке. Автор книг: «Индейцы памикур и их соседи» (1926), «Апинаже» (1939), «Шеренте» (1942), «Тукуна» (1952) и др.

67

Эти факты могут говорить о связи Азии с доколумбовой Америкой, но кукуруза, несомненно, американского происхождения. Она не может быть в этом списке, так как дикорастущей ее нет нигде, кроме Южной и Центральной Америки

68

Ныне остров Калимантан (прим. ред.).

69

Чавин — культура племен, населявших север горного Перу в конце второго— первой половине первого тысячелетия до нашей эры. Происхождение ее связывают с древней культурой Центральной Америки.

70

Намбиквара лингвистически делятся на западных и восточных, говорящих на разных языках. Как западные, так и восточные подразделяются в свою очередь на локальные группы. По поводу их числа и названий в литературе существует большой разнобой. По одним данным, имеется всего четыре локальных группы намбиквара, по другим — пять, по третьим — семь, по четвертым — двадцать шесть. Этот разнобой объясняется как тем, что разные исследователи по-разному выделяют группы, так и тем, что действительно локальные группы подвержены изменениям: одни появляются, другие исчезают. Как наиболее устойчивые, можно назвать следующие локальные группы: у восточных намбиквара — эло-тасу, ваклитису, титанлу, чивайсу; у западных — вантису, таондису, суэтндису.

71

Так в Бразилии называют уроженцев Рио-де-Жанейро (прим. авт.)

72

Характеристика физического типа намбиквара и сопоставления, которые в этой связи делает автор, носят чисто визуальный характер и не представляются обоснованными. Что касается нулевой группы крови, то она не может служить признаком чистоты антропологического типа намбиквара, поскольку эта группа достаточно часто встречается как у чистых, так и у смешанных этнографических групп Америки и других частей света.

73

Это утверждение весьма спорно (прим. Л. Ф.).

74

Хищные млекопитающие, то же, что носухи (прим, перев.).

75

То есть терпеть нужду, лишения (прим, перев.).

76

Род музыкального инструмента типа флейты (прим, перев.).

77

Духовой музыкальный инструмент (прим. перев.).

78

Музыкальное произведение И. Стравинского (прим. перев.).