Владимир Александрович Крючков родился в Царицыне в семье рабочего 29 февраля 1924 года, поэтому с днем рождения (в не високосный год) его поздравляли то 28 февраля, то 1 марта, кому как нравится.

На фронт будущий глава госбезопасности не попал, был нужнее в тылу. В 1941-м Крючков поступил разметчиком на завод № 221 наркомата обороны в Сталинграде — рабочие военных предприятий мобилизации не подлежали. В дни ожесточенных боев эвакуировался в Горький — на завод № 92.

В 1943-м Крючкова вернули в Сталинград, но он быстро перешел на освобожденную комсомольскую работу: его утвердили комсоргом ЦК ВЛКСМ Особой строительно-монтажной части № 25, а в 1944-м он уже первый секретарь Баррикадного райкома комсомола в Сталинграде.

В 1946 году Крючкова сделали вторым секретарем Сталинградского горкома комсомола. Школу рабочей молодежи он окончил, уже будучи секретарем райкома.

Из комсомола Крючкова взяли в районную прокуратуру. Отсутствие не только юридических знаний, но и вообще высшего образования не помешало. Но Владимир Александрович сразу поступил учиться — правда, заочно. Год он проработал следователем, и еще четыре — прокурором. В 1949 году, занимая должность прокурора Кировского района Сталинграда, он окончил Всесоюзный юридический заочный институт.

В 1951 году по направлению Сталинградского обкома партии — тут сыграло роль его комсомольское прошлое — Крючков был отправлен в Москву учиться в Высшей дипломатической школе. Это была высокая честь и возможность начать новую жизнь, поехать за границу.

Высшую дипломатическую школу открыли для того, чтобы готовить дипломатов не из зеленой молодежи, вчерашних школьников, а из людей с опытом, в основном вчерашних партийных работников.

Владимир Александрович с удовольствием вспоминал, как его принимали в Высшую дипломатическую школу в старом здании министерства иностранных дел на Кузнецком мосту — рядом с памятником Воровскому и с будущим новым зданием КГБ, в котором он будет работать в роли председателя.

Из всего потока один Крючков рискнул взяться за изучение очень непростого венгерского языка. Повсюду носил с собой карточки со словами, которые следовало запомнить. Выучить венгерский язык — значит проявить характер, усидчивость и упорство. Всего этого Крючкову было не занимать.

В 1954 году выпускника Высшей дипломатической школы Владимира Александровича Крючкова приняли на работу в МИД — третьим секретарем IV европейского отдела.

Его старшего коллеги по прокурорскому прошлому Андрея Януарьевича Вышинского в министерстве уже не было. Министром вновь назначили Вячеслава Михайловича Молотова. После смерти Сталина Молотов получил назад министерский портфель вместе с порядочной порцией критики. Товарищи по президиуму ЦК называли его безнадежным начетчиком.

В МИД собрали актив, и первый заместитель министра Андрей Андреевич Громыко критиковал своего начальника, который сидел в президиуме и покорно слушал. Докладчику все аплодировали, захлопал и сам Молотов, который всегда соблюдал партийную дисциплину. Молотов пытался исправиться, смягчить линию, не быть таким грубым и резким.

Крючков вспоминал, что атмосфера в министерстве менялась. Нормальным стал рабочий день. Люди чувствовали себя раскованнее, в глазах появился блеск. Но сами дипломаты все еще были низведены до положения простых клерков, от которых ничего не зависит. Им поручали только мелкие дела.

В конце лета 1955 года молодой дипломат Крючков отправился в Будапешт. Он получил назначение в советское посольство третьим секретарем. Послом был молодой партийный работник Юрий Владимирович Андропов — счастливый случай для Крючкова. Дальше они шли по жизни вместе до самой смерти Андропова.

Пока они будут работать в Венгрии, в Москве сменятся два министра иностранных дел. Летом 1956 года Молотова уберут из МИД, в кабинете министра появится Дмитрий Трофимович Шепилов, обаятельный человек, абсолютно непохожий на своих предшественников. Он единственный министр, который ни разу ни на кого не накричал, с уважением относился к работе дипломатов, не придирался к своим подчиненным.

Но этот благоприятный климат в советском посольстве в Венгрии почувствовать не успели, потому что там началось восстание. А когда Крючков вернулся в Москву, место Шепилова в МИД уже занял Андрей Андреевич Громыко.

Венгерское восстание навсегда запомнилось Крючкову, как и Андропову. Крючков писал об этом в своей книге «Личное дело»: посольство оказалось в осаде, каждая попытка выйти из здания была сопряжена с опасностью. Он вспоминал бессонные ночи, выходы для сбора информации на обезлюдевшие улицы, тайные встречи с верными венгерскими товарищами, порой при весьма небезопасных обстоятельствах…

По мнению Крючкова, причиной всех бед была нерешительность венгерских руководителей, да еще Анастас Микоян совершил ошибку: вытащил на политическую арену Имре Надя — «роковую фигуру»… Крючков и через много десятилетий после подавления венгерского восстания танками был уверен, что все было сделано правильно.

За работу в боевых условиях, по представлению посла, Крючков получил орден Трудового Красного Знамени. Андропов уехал в Москву в 1957 году. А Крючков остался в посольстве. Но Юрий Владимирович не забыл подающего надежды сотрудника.

Через два года он, освоившись и пустив корни на Старой площади, пригласил Крючкова к себе: ему было приготовлено место референта в секторе Венгрии и Румынии отдела ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран.

Переход из МИД в ЦК был неплохим началом для карьеры. Но еще никто не подозревал, насколько блистательной будет эта карьера.

Крючков проработал с Андроповым больше четверти века, и Юрий Владимирович в нем не разочаровался. Андропов нуждался в разных людях. Но на примере Чебрикова и Крючкова можно попытаться понять, какие качества он ценил более всего. Общим у Крючкова и Чебрикова были исполнительность и преданность. В окружение Андропова входили более сильные фигуры, более яркие интеллектуалы. Но на первые роли он выдвигал именно Чебрикова и Крючкова.

В 1963 году Крючков стал заведующим сектором, а в 1965-м поднялся еще на одну ступеньку и, наконец, занял ту должность, к которой он более всего был расположен, — стал помощником секретаря ЦК Андропова.

Уходя со Старой площади на Лубянку, Андропов забрал с собой свой личный аппарат. Крючков сначала получил прежнюю должность помощника, но в том же, 1967 году стал начальником секретариата председателя КГБ.

Его кабинет находился прямо напротив председательского, приемная у них была общая. Крючков всегда был под рукой, готовый дать справку, напомнить, выполнить любое указание, проследить за движением бумаг, старательный, надежный, услужливый и безотказный исполнитель.

В КГБ Владимир Александрович Крючков проработал 24 года и 3 месяца. Из органов госбезопасности, между прочим, Крючкова уволили не после августовского путча 1991-го, когда его сняли с должности председателя КГБ и арестовали, а 4 октября 1994 года.

Летом 1971 года Андропов перевел Крючкова в разведку первым заместителем начальника Первого главного управления. Это был переход на большую самостоятельную работу, шаг к еще большим должностям. Но переходить в разведку Крючкову было трудно. Он вспоминал, как ему было «не по себе от мысли, что работать придется на некотором удалении» от Андропова. Крючков боготворил начальника, знал наизусть его стихи.

К тому времени они трудились вместе семнадцать лет. Крючков привык к роли первого помощника, а тут предстояло самому принимать решения. Но Владимир Александрович нашел выход. Его сотрудники быстро заметили, что он по каждой мелочи советовался с Андроповым. Крючков по характеру, образу мышления и поведения так и остался помощником.

Тогдашнего начальника разведки Александра Михайловича Сахаровского, опытного профессионала, руководство комитета хотело поменять на более молодого человека. Семичастный прочил на эту должность Леонида Митрофановича Замятина, в то время работавшего в министерстве иностранных дел (потом он стал генеральным директором ТАСС, заведующим отделом ЦК). Семичастный даже обговорил это назначение с Брежневым, и Замятина кое-кто из членов политбюро успел поздравить с новым креслом.

Но Семичастного поменяли на Андропова, и вопрос о смене начальника разведки отложили на несколько лет.

Начало службы Крючкова в разведке совпало с печальными для КГБ событиями. Едва он перебрался в новый кабинет, теперь уже страшно далекий от андроповского (разведка переехала из здания на Лубянке в только что отстроенный комплекс в Ясеневе на юго-западе Москвы), как в Англии произошел невиданный провал.

В первых числах сентября 1971 года к англичанам ушел офицер лондонской резидентуры советской разведки Олег Лялин. Это стало для англичан желанным поводом. Они давно выражали неудовольствие раздутыми штатами советских представительств в Лондоне.

Советских дипломатов в Англии было много больше, чем английских в Москве. Англичане справедливо подозревали, что настоящих дипломатов среди них немного. И верно — резидентуры КГБ и ГРУ, военной разведки, разрослись в немалой степени за счет людей, желавших пожить в прекрасном городе Лондоне.

Генерал Виктор Георгиевич Буданов в 1971 году находился в Лондоне в своей первой загранкомандировке. Он рассказал:

— После перехода Лялина на их сторону мы знали: что-то последует, но никогда не думали, что против нас будет предпринята акция таких масштабов. В истории разведки такого не было. А меня отправили из Англии еще до официального объявления о высылке.

— Вы работали непосредственно с Лялиным?

— Не в этом дело. Беда состояла в том, что Лялин знал больше, чем хотелось бы, о моей работе. А работа у меня шла интересная. Не зря англичане меня и по сей день к себе не пускают…

— И вы взяли и уехали?

— Не я уехал, а меня отправили наши товарищи. Третьего сентября исчез Лялин. А одиннадцатого сентября я уплыл на теплоходе «Эстония». Погода была штормовая.

— А вы чувствовали особый интерес со стороны англичан? За вами следили больше обычного?

— Меня без внимания не оставляли. Бывали случаи, когда в слежке участвовали одновременно до девяти машин британской контрразведки, и мы имели возможность выявить все девять. Я работал в посольстве, но у меня не было дипломатического прикрытия, потому что в 1969 году англичане уже ограничили наш дипломатический состав, и я поехал не с дипломатическим, а со служебным паспортом. Так что был уязвим для местной контрразведки.

— Лялин занимал крупный пост в резидентуре?

— Он был рядовым оперативным сотрудником, официально работал в торгпредстве старшим инженером. Но так сложилось, что он знал об одной моей важной связи, которая довольно успешно разрабатывалась нами…

— А что послужило поводом для его ухода к англичанам?

— Позднее, когда я занялся вопросами безопасности разведки, мы работали над портретом потенциального перебежчика из нашей среды, используя и информацию, которой у нас, к сожалению, было уже очень много по этой части.

Лялин, в отличие, скажем, от Гордиевского, не был сложившимся агентом. Он был очень импульсивным человеком, много пил. А когда человек постоянно пьет, вся психическая структура подвергается изменениям. Ему свойственны неадекватная реакция, повышенная возбудимость.

Лялина задержала британская полиция за нарушение правил уличного движения. Думаю, что это был предлог. Если речь идет о сотруднике иностранного посольства, такие задержания редко происходят без участия контрразведки. Или же контрразведчики тут же ставятся в известность и подключаются.

Английская контрразведка могла знать — да наверняка знала! — о его романе с сотрудницей торгпредства, замужней женщиной…

Они его задержали и поговорили с ним, я думаю, основательно. Такие разговоры строятся по обычной схеме. Вот мы знаем, что у тебя роман на стороне. Если об этом станет известно, тебя вернут домой, уволят из КГБ, выбросят на улицу, вся карьера рухнет…

Не думаю, что он сразу принял решение. Скорее он обещал подумать. Его продержали в полиции до утра. Если бы он решился, его бы сразу отпустили. Потому что время имеет значение: нельзя, чтобы агент выпал из поля зрения своей службы, чтобы его начали искать сотрудники резидентуры.

А его продержали до утра. За ним ездил наш консул, забрал его, привез в посольство. Как назло, не оказалось на месте руководителя резидентуры человека, которого Лялин уважал. А его заместитель к нему относился предвзято — бывает, не сошлись люди характерами. Это был явно тот случай.

И заместитель резидента сказал ему то, о чем Лялина предупреждали англичане: «Ты такой-сякой, тебе здесь делать нечего, собирай вещи, в двадцать четыре часа мы тебя вернем на родину». Это было как раз то, чего делать нельзя. Даже если человек попадает в беду, даже если он оказывается на крючке, надо отнестись к нему по-человечески. Моя работа показала, что в таких ситуациях нужно больше доверия, это оправдывает себя. А после такого разговора Лялин принял окончательное решение — ах так! И ушел…

Англичане выслали из страны сто пять советских граждан. Лялин выдал всех, и резидентуру пришлось формировать заново. Англичане ввели квоты на советских работников, и направить в Лондон столько же людей, сколько там было, не удалось. Вслед за англичанами выслали большую группу разведчиков французы, а потом и некоторые другие страны.

Вины Крючкова в провале не было. Напротив, эта история открыла ему путь к креслу руководителя разведки. Генерала Сахаровского раньше времени отправили на пенсию. Начальником Первого главного управления назначили Федора Константиновича Мортина, который пришел из аппарата ЦК КПСС, но стало ясно, что это промежуточное решение.

Крючков пробыл заместителем три года — столько ему понадобилось для того, чтобы освоиться и разобраться в новом деле. А история с массовой высылкой из Англии помогла ему понять, какой ущерб его ведомству и ему лично может нанести всего один перебежчик.

Такие массовые высылки случались и позднее. В апреле 1983 года из Франции по обвинению в шпионской деятельности в одночасье были выдворены почти полсотни советских дипломатов. Акцию одобрил тогдашний президент Франции Франсуа Миттеран. Говорят, что он даже сам отобрал сорок семь фамилий из сотни «кандидатур», представленных ему контрразведкой.

От ответной акции Москва воздержалась. Удар был сильным, но портить особые отношения с Францией не хотелось. Когда речь шла о других странах, советские руководители не были столь снисходительны.

В 1976 году, открыв очередной номер популярной тогда «Литературной газеты», молодой пресс-атташе посольства ФРГ в СССР Эберхард Хайкен увидел свое имя. Газета сообщала, что немецкий дипломат — разведчик, укрывшийся за дипломатической неприкосновенностью.

Но Эберхард Хайкен не работал на западногерманскую разведку! И в КГБ об этом знали: ни одно посольство не в состоянии сохранить в секрете, кто настоящий дипломат, а кто замаскированный шпион. Хайкен был принесен в жертву шпионско-дипломатической игре между Москвой и Бонном.

Западногерманское телевидение сняло тогда фильм «Московские шпионы» о советских дипломатах. О его предстоящем показе в Москве знали. Одного известного советского журналиста, германиста по образованию, КГБ попросил съездить в западногерманское посольство и уведомить посла от имени советского руководства, что появление фильма на телеэкранах будет истолковано как враждебный акт. Предупредить, что будут последствия.

Немало удивленный журналист сказал, что для исполнения столь деликатной миссии ему нужно письменное поручение. Он получил из КГБ неподписанный текст, в котором говорилось: «Вам поручается побывать в посольстве ФРГ в Москве и информировать посла…»

Журналист приехал в посольство поздно вечером. Бдительный милиционер у ворот, который в те времена, сверяясь с заранее составленным списком, проверял документы каждого, кто желал войти в посольство, на сей раз, ничего не спрашивая, мгновенно пропустил посетителя, проводив его любопытным взглядом.

Посол, знавший и высоко ценивший журналиста, выслушал его со вниманием. Сказал, что передаст его слова в Бонн. Но министерство иностранных дел ФРГ не властно над телевидением. Фильм был показан. КГБ захотел искупительной жертвы. Пресс-атташе Хайкен был объявлен шпионом.

Злая ирония судьбы состояла в том, что Хайкен почти что дружил с тем самым советским журналистом, которого просили воздействовать на немцев…

Почему выбор пал именно на Эберхарда Хайкена? Почему не назвали шпионом какого-то реального сотрудника Федеральной разведывательной службы, работавшего в то время в Москве?

Такова частая практика. Вопреки распространенному мнению, контрразведка редко обращается в МИД с просьбой выслать выявленного разведчика. Куда практичнее следить за ним, определять его методы работы, связи, пытаться с ним играть. Если уж принято решение устроить небольшой публичный скандал, то на роль жертвы подбирают человека, не имеющего отношения к разведке.

Эберхард Хайкен в любом случае должен был вернуться в Бонн, потому что истек четырехлетний срок его командировки в Москву. Дата его отъезда была известна заранее. Вот его и выбрали в жертву. КГБ и МИД СССР даже не стали торопить немецкого пресс атташе. А раз так, то у немцев не было оснований делать ответный шаг, высылать советского дипломата. Обмен ударами состоялся.

Но каково было самому Хайкену, по которому катком проехался мстительный КГБ?

Он хотел навсегда забыть о России, заняться чем-то другим. И все же заставил себя считать эту печальную историю несчастным случаем на производстве. Хайкен провел четыре года в немецком посольстве в Вашингтоне. И все-таки вернулся к российским делам. В 1989 году он вновь приехал работать в Москву. Его назначили полномочным министром немецкого посольства в Москве — это второй после посла человек. Визу ему дали сразу. О той истории никто и никогда не заикался. Впрочем, извиниться тоже желающих не нашлось.

Работа в Советском Союзе была привлекательной для немецкого дипломата даже в 70-х, рассказывал мне Хайкен, вспоминая первую командировку.

Хайкен одолевал правдинские передовицы и все выступления генерального секретаря ЦК КПСС, учась известному только советским гражданам искусству чтения между строк.

Дипломаты понимали, что им приходится судить о жизни огромной страны лишь по немногим доступным им фрагментам. Это было время расцвета кремленологии, науки полезной, по словам Эберхарда Хайкена, в качестве подсобного инструмента, но не дающей точного ответа, оставляющей постоянное ощущение неуверенности.

Избранное общество советских германистов собиралось в старом здании посольства на Большой Грузинской — привилегия которой очень дорожили. И не только потому, что в посольстве славно угощали. Несколько часов можно было побыть в ином нормальном мире. О традициях посольства свидетельствует памятник графу Фридриху Вернеру фон Шуленбургу, который, как гласит надпись, «отдал жизнь за честь немецкого народа». Последний предвоенный посол в Москве участвовал в заговоре против Гитлера и был казнен.

Хайкен никогда не знал, насколько откровенны его собеседники. Выполняют ли они чье-то поручение — донести до него определенные сведения — или же по собственной инициативе пытаются помочь ему понять, что же происходит на самом деле?

Пресс-атташе и будущий полномочный министр не подозревал, что некоторым посетителям посольства очень хотелось откровенно поговорить с немцами, только они боялись, что их подслушают. На приемах советские германисты с подозрением смотрели не на иностранцев, а на своих: кто из коллег настучит завтра о слишком долгой и откровенной беседе с дипломатом? Более сведущие гости боялись аппаратуры КГБ, установленной в посольских помещениях…

В последний день марта 1978 года в здание представительства СССР при Организации Объединенных Наций приехал заместитель генерального секретаря ООН Аркадий Николаевич Шевченко. Его пригласил к себе советский представитель Олег Александрович Трояновский и передал ему шифротелеграмму из Москвы. Шевченко срочно вызывали на родину.

Эта телеграмма повергла Шевченко в панику. Он вернулся к себе в здание ООН и позвонил своему связному — офицеру Центрального разведывательного управления Соединенных Штатов. Шевченко ничего не сказал жене — оставил ей записку, которую она увидит утром. Он положил в портфель снимок дочери, фотографию своей жены вместе с женой министра иностранных дел Громыко и большое групповое фото с Брежневым.

Потом спустился по пожарной лестнице, перешел через улицу и сел в ожидавшую его машину. Его спрятали в доме, принадлежавшем ЦРУ.

Советский посол в Соединенных Штатах Анатолий Добрынин и представитель в ООН Олег Трояновский потребовали от американцев устроить встречу с Шевченко. Они хотели убедиться, что он действительно попросил у американцев убежища, а не похищен спецслужбами. Но это был бесполезный разговор. Два посла уговаривали его передумать, а Шевченко повторял, что он решил остаться — и точка.

После побега Шевченко Андрей Громыко раздраженно сказал председателю КГБ Юрию Андропову, что помощников у него было много и он просто не помнит такого человека Шевченко.

Контрразведчики, которые обыскали московскую квартиру Шевченко, принесли Андропову фотографии, на которых министр иностранных дел был запечатлен вместе со своим беглым помощником в домашнем интерьере.

Но это не значит, что Шевченко был близок к министру. Он был близок к сыну министра Анатолию Громыко, будущему директору академического Института Африки.

Шевченко познакомился с младшим Громыко, когда учился в МГИМО. Они вместе написали статью. После чего Шевченко взяли на работу в МИД. Аркадий Шевченко быстро сделал карьеру, в 1969 году стал одним из помощников Громыко-старшего. А до побега в течение пяти лет занимал приятную и почетную должность заместителя генерального секретаря ООН по политическим вопросам.

Шевченко попросил убежища в США за год с лишним до того, как действительно совершил побег. Ему пообещали все организовать, но попросили пока что немного поработать на американское правительство, то есть на ЦРУ.

Что именно Шевченко мог передать американцам?

Инструкции из Москвы насчет того, какую позицию занимать в ООН. Какие-то информационные материалы, которые рассылались по загранпредставительствам. Мог передать разговоры с высокопоставленными гостями из Москвы. Назвать сотрудников резидентур КГБ и военной разведки — всех, кого знал.

К главным секретам он допущен не был.

Многие годы Аркадий Шевченко прожил в страхе. Работая на ЦРУ, он смертельно боялся, что сотрудники КГБ его заподозрят, силком посадят в самолет, привезут домой и расстреляют. Он был недалек от истины: с ним так бы и поступили, но в Москве к заподозрившему неладное резиденту почему-то не прислушались.

Тогдашний резидент советской внешней разведки в Нью-Йорке генерал Юрий Иванович Дроздов, который затем стал начальником всей нелегальной разведки, уверял позднее, что он сразу почувствовал: в советской колонии в Нью-Йорке есть шпион.

Хотя скорее резидентура обратила внимание на разгульный образ жизни Шевченко. Так советские люди себя не ведут, решили бдительные чекисты.

На первый сигнал резидента из Нью-Йорка новый начальник разведки Владимир Крючков не обратил внимания и не дал санкцию организовать немедленное возвращение Шевченко домой.

После второго послания резидента — генерал Дроздов писал, что Шевченко запил, не общается с людьми, — было все-таки решено отозвать его в Москву. Но текст телеграммы составили так неумело, что заместитель генерального секретаря испугался и ушел к американцам.

Почему Шевченко убежал? Политические мотивы предположить трудно. Не тот он был человек. Скорее ему очень понравился образ жизни заместителя генерального секретаря ООН и связанные с этой должностью почет, привилегии и комфорт. Не хотелось ему опять возвращаться в Москву.

Видимо, что-то разладилось и в его личной жизни. Ему было сорок семь лет. Мужчины после сорока часто переживают своего рода кризис. Американцы нашли ему женщину, профессионалку. Потом она написала мемуары, из которых следовало, что она была потрясена неопытностью советского дипломата. Она поражалась, как это можно было прожить целую жизнь и не подозревать о ее радостях.

Открывшиеся радости жизни помогли Шевченко адаптироваться в США. Но, судя по всему, особенно счастливой его жизнь в Америке назвать трудно…

Один из советских разведчиков бежал на Запад, можно сказать, у меня на глазах. В феврале 1979 года я, еще будучи студентом МГУ, поступил на работу в журнал «Новое время», а осенью бежал наш собственный корреспондент в Японии Станислав Александрович Левченко, он же майор внешней разведки.

Ходили разные слухи. Одни говорили, что он не поладил со своим начальником — заместителем резидента, который ел его поедом. Другие уверяли, что он после Японии не хотел возвращаться к советской жизни. Сам он уже в Америке написал книгу, изложив в ней сложные религиозные и идеологические мотивы своего побега.

Наше редакционное начальство таскали на Лубянку. Редакторов укоряли за то, что они не уследили, допустили такой прокол, хотя не они подобрали себе корреспондента и не они его посылали за границу. Как всегда в таких случаях, главному редактору позвонили из КГБ и сказали: к вам придет такой-то, оформляйте его корреспондентом в Токио.

Левченко не стал обращаться к японцам, зная, что они никому не дают политического убежища, а связался с американцами. Они его сразу вывезли из Японии. Он дал громкие показания, назвав имена видных японских политиков и ведущих журналистов, работавших на Советский Союз. Они не были шпионами, поскольку не владели государственными секретами. В политике и в прессе они проводили линию, благоприятную для Москвы. Иначе говоря, принадлежали к числу «агентов влияния», о которых потом будет говорить председатель КГБ Владимир Александрович Крючков.

Левченко утверждал, что советская разведка располагала в Японии двумястами агентами. Среди них был бывший член правительства, деятели социалистической партии, несколько членов парламента и специалисты по Китаю: от резидентуры в Токио требовали во что бы то ни стало помешать сближению Японии и Китая.

По словам Левченко, советские разведчики уговорили одного члена парламента организовать депутатскую ассоциацию дружбы с Верховным Советом СССР. Он получал деньги от КГБ на издание ежемесячного журнала. Левченко также заявил, что социалистическая партия Японии субсидируется КГБ. Это делается через «фирмы друзей», которые получали выгодные контракты от советских внешнеторговых организаций, а взамен перечисляли на счете соцпартии 15–20 процентов прибыли.

Заодно Левченко рассказал, что в Японии советские разведчики передавали наличные представителю нелегальной филиппинской компартии в чемодане с двойным дном, как в плохих романах…

После бегства Левченко Крючкову пришлось полностью сменить состав резидентуры в Токио и японского отдела в центральном аппарате. Так происходило после каждого провала.

Я знал молодых разведчиков-японистов, которые благодаря этому смогли поехать в Токио на освободившиеся в резидентуре места. И я встречал опытных сотрудников японского направления советской разведки, которым бегство Левченко сломало карьеру: они лишились возможности ездить за границу, их убрали с оперативной работы, перевели на работу неинтересную. Они считали свою жизнь сломанной. Один бывший начальник Левченко сказал мне:

— Если бы он мне попался, я убил бы его собственными руками.

В 50-е годы, после очередного побега чекиста на Запад, сменявшие друг друга председатели КГБ отдавали приказ уничтожить предателя. Но совершить убийство в другой стране, да еще если человека охраняют, совсем не просто. Потом такие приказы были отменены.

Крючков предпочитал не наказывать тех разведчиков, которые провинились, но исправились. Он очень снисходительно относился к своим людям, если они, перебежав на Запад, потом возвращались. Ему было выгоднее сделать вид, что его разведчика похитили, чем признаваться, что проверенные чекисты могут запросто изменить своему долгу. Сотрудникам разведки говорили, что их не подвергнут наказанию, если они покаются.

Так поступили с сотрудником внешней разведки Виталием Юрченко, который, находясь в командировке в Италии, связался с американцами. Они вывезли его в США. Но видимо, что-то у него не сложилось, потому что самым странным образом он убежал от американцев и явился в советское посольство.

Крючков предпочел сделать из него мужественного героя, выдержавшего все испытания и бежавшего из вражеского плена, хотя разведчикам это не понравилось. Они считали Юрченко предателем и не понимали, как его можно награждать и поощрять…

В последних числах декабря 1974 года Брежнев согласился с предложением Андропова назначить Владимира Александровича Крючкова начальником Первого главного управления и одновременно заместителем председателя КГБ.

Бывший начальник разведки ГДР генерал-полковник Маркус Вольф считает, что назначение Крючкова начальником разведки было логичным, но не очень мудрым.

В разведке помимо Крючкова был еще один первый заместитель — Борис Семенович Иванов, бывший резидент в Нью-Йорке, умелый профессионал, которого коллеги весьма уважали. Но Андропов по понятным причинам предпочел видеть на этом посту своего помощника. Бориса Иванова через несколько лет отправили в Афганистан.

Крючкову не хватало не столько профессионального опыта, сколько глубины понимания происходящего, да и по натуре он не был лидером, считает генерал Маркус Вольф. Крючков был доверенным помощником Андропова. А без указаний своего наставника грамотный и разумный «номер два» терялся.

Когда Маркус Вольф приезжал в Москву, Крючков всегда провожал его в комнату отдыха, наливал большую порцию виски и говорил:

— Ну, рассказывай, что происходит.

Других гостей Крючков угощал чаем или кофе. Но в любом случае он вел разговоры в мягкой форме. Он из тех, кто мягко стелет…

Юрий Михайлович Солоницын семь лет был начальником секретариата Крючкова в разведке. Он рассказывал:

— Мы встречались каждый день, включая субботу, я приезжал к нему на дачу. Он неординарный человек. Умный, начитанный, эрудированный. Многие говорили, что он партаппаратчик, того-сего не знает. Но это ж не оперуполномоченный, это политическая должность. Впрочем, я знаю случаи, когда он мог и сломать человека в вербовочном плане…

Исключительно трудолюбивый человек. К примеру, готовили ему выступление. В разведке мощные аналитические службы. Собрали команду, она подготовила текст. Он прочитал, вроде замечаний нет, потом слушаешь выступление — совсем по-другому говорит. Значит, сам переписал.

Он человек, который думал только о работе. Приезжаешь в дачный поселок разведки. Кто-то в домино играет, кто-то в карты… Он не играл даже в шахматы. Наверное, умел, но не играл никогда.

По характеру, конечно, сложный. Нелегко с ним было работать. Немного капризный, обидчивый. Но не злопамятный. Сухость внешняя, она многих пугала. Может быть, это служба заставила быть излишне сухим, и он таким остался.

Были люди, которые с большим опытом жизненным при нем чувствовали себя неуверенно. В его приемной можно было увидеть генерала, резидента в крупной стране, у которого голос дрожит — боится к нему в кабинет зайти… В нем было что-то такое… сталинское. Не в действиях, а в манере беседовать. Не каждый выдерживал его взгляд. Может быть, работа накладывала свой отпечаток. Я видел его в других ситуациях, когда он был мягок, прост, умел угостить, сам разливал…

Он гордился разведкой, тем более что и Андропов разведку выделял… Кстати, он один из немногих, кто мог возразить Юрию Владимировичу. То есть он имел свое мнение. И высказывал, не боясь, в глаза Андропову! Я уж не говорю — Чебрикову. Андропов обижался. Это мне Владимир Александрович поведал. Вот он сказал Андропову, что такое-то дело делается неправильно. Андропов некоторое время с ним не разговаривает. Потом звонит: Володя, приезжай…

Беспорядка в разведке Крючков не допускал. У него все четко работало — секретари, дежурная служба. Он много читал — газеты, журналы, специальную информацию. Когда читал, все интересное отмечал галочками, закладками. Секретарь потом это перепечатывала. Он картотеку вел по разным проблемам. А то ведь, бывает, прочитаешь что-то интересное, а потом не можешь вспомнить, где ты это видел.

А у него все в картотеке. Выступает, берет эти карточки и начинает шпарить цитаты, цифры. Производит впечатление. Вообще-то, всю информацию, поступающую в разведку, один человек прочитать не в состоянии. Есть информационно-аналитическая служба, туда приходят все телеграммы, в том числе из министерства иностранных дел и Главного разведывательного управления генштаба — военной разведки.

Там сидят аналитики, они все это просматривают и самое интересное, важное, нужное отбирают начальнику разведки. Потом это смотрят помощники и кладут ему на стол. Есть, конечно, оперативные телеграммы, адресованные только ему. Или есть информация, которая, минуя всех, поступает в его адрес.

Дальше уже он решает: это показать председателю КГБ, это разослать членам политбюро, на основании этого сообщения подготовить специальную записку.

— А получал он информацию о состоянии внутри страны?

— Через председателя КГБ, — объяснил Юрий Солоницын. — Каждое управление комитета отправляло информацию на имя председателя, а тот писал резолюцию: «Ознакомить членов коллегии». Или персонально — товарищу Крючкову, еще кому-то…

Окружающих Крючков поражал заботой о собственном здоровье. Он каждое утро вставал без четверти шесть и час делал зарядку на улице в любую погоду, когда бы ни лег. Жил он только на даче в поселке Первого главного управления КГБ, который строили для иностранных гостей КГБ, а использовали как дачи руководства разведки.

Отпуск он брал зимой, поскольку обожал бегать на лыжах. Ходил в парилку, правда, не в русскую баню, а в сауну. Плавал в бассейне. Мало пил, предпочитал виски и пиво, но очень умеренно…

Крючков был завзятым театралом, не пропускал ни одной интересной премьеры. Я сам впервые увидел его в театре в середине 70-х. Мой отец сказал: «Смотри, вот начальник советской разведки». Невысокого роста, невыразительный человек в очках сидел где-то во втором ряду.

В августе 1991 года при обыске в квартире Крючкова искали его записную книжку. Жена сказала, что он обходился без книжки. Он помнил все имена, фамилии, телефонные номера. Ему и компьютер не был нужен.

Как и весь КГБ при Андропове, внешняя разведка при Крючкове достигла в определенном смысле расцвета. Резидентуры по всему миру, большие штаты, большие агентурные сети, солидный бюджет, новая оперативная техника и конечно же особое положение разведки внутри КГБ: разведчики ощущали особое расположение Андропова.

В штаб-квартире Первого главного управления КГБ в Ясеневе у Андропова был собственный кабинет. Время от времени он приезжал в разведку и встречался не только с Крючковым, но и с другими генералами. Андропов даже состоял на учете в партийной организации разведки.

Потом, правда, Крючкова станут упрекать за то, что он увлекался большими цифрами. Разведка, как гигантский пылесос, старалась собрать максимум информации по всем странам. Скажем, даже в Зимбабве или в Малайзии крали какие-то военные документы, вербовали местных чиновников. Реальной пользы для страны было немного, но создавалось приятное ощущение полного контроля над миром.

Опытный оперативник исходит из того, что надо иметь не много агентов, но дающих ценную информацию. Крючков требовал от резидентур увеличить темпы вербовки. Брали количеством. В первую очередь по всему миру пытались вербовать американцев. Во всех резидентурах были люди, занимающиеся ГП — главным противником. Сидит наш разведчик, например, в Новой Зеландии, а работает на самом деле против американцев, то есть старается завербовать кого-то из сотрудников американского посольства или корреспондентов.

Вербовали любого американца — хоть повара в посольстве, хоть горничную военного атташе: если они сами ничего рассказать не могут, то хотя бы аппаратуру подслушивания попытаются установить.

Старательнее всего искали возможности завербовать сотрудников местной резидентуры ЦРУ. Это считалось высшим достижением. За вербовку американца давали орден. Правда, вербовка — редкая удача. За всю жизнь можно завербовать одного-двух человек, которые будут работать достаточно долго.

На чем старались зацепить? Не на неурядицах в личной жизни: пьянство и женщины сами по себе не компрометируют, это для советских разведчиков нечто подобное было опасно.

Ловили на ошибках в работе. Например, если удавалось засечь встречу американского разведчика со своим агентом. Сработать могли неудовлетворенные амбиции, обида на начальство, недовольство своей жизнью, материальные факторы. Не только советские граждане связывали с загранкомандировкой определенные материальные надежды. Сотрудникам ЦРУ тоже надо было заработать деньги на образование детей, на покупку дома и так далее…

Вербовочное предложение любому иностранцу делалось с санкции председателя КГБ. Ему подавали докладную записку, очень короткую — меньше страницы, где говорилось, что такой-то американец замечен в том-то и можно сделать ему вербовочное предложение.

Дело в том, что это вопрос еще и политический. Всегда есть опасность, что тот, кому сделано предложение, возмутится, отправится к своему послу, Советскому Союзу будет заявлена нота протеста. Не во всякий момент удобно затевать такой скандал — нельзя это делать, например, накануне встречи в верхах.

Обычно, если центр давал добро, в страну с отлично сработанными документами и безукоризненной легендой приезжал на несколько дней специальный вербовщик. Это стандартная предосторожность. Если американец поднимал скандал, то вербовщик просто уезжал из страны, а местная резидентура не страдала.

В редких случаях, если резидент давал гарантии, что скандала точно не будет, то разрешали первый разговор провести сотруднику резидентуры. Это большая честь. Если американец даст согласие, то сколько бы людей в Москве и на месте ни готовили эту операцию, лавры достанутся тому, кому американец скажет «да».

Как это делалось? Вербовщику помогали официально познакомиться с американцем и вступить с ним в разговор, чтобы он под каким-нибудь предлогом мог назначить встречу в заранее подобранном кафе.

Если американец шел к своему начальству и честно рассказывал, что русские пытаются его вербовать, то ему пожимали руку, благодарили за преданность родине… и немедленно возвращали домой. Больше в командировку его не пошлют: он расшифрован и к оперативной работе не пригоден. Или в лучшем случае новой командировки ему придется ждать несколько лет.

Если вербовка удавалась, в резидентуре устраивался маленький праздник, обычно отмечаемый московской водкой, армянским коньяком или шотландским виски. Не стоит думать, что собравшиеся в недоступном для других, за тремя замками посольском помещении разведчики так уж сильно отличаются от обычных людей.

Соглашались, разумеется, не все. Что происходило в таком случае? Скандал? Драка? Нет, обычно оба разведчика расставались вполне дружелюбно.

Некоторые из вербуемых отвечали уклончиво:

— Мне надо подумать, посоветоваться.

— С кем?

— С женой.

— Не стоит. Давайте все-таки решим сейчас.

— Тогда я не принимаю ваше предложение.

В этом случае оба разведчика вставали и прощались:

— Все это чепуха. Забудем?

— Забудем.

Но никто ничего не забывает.

Отказ работать на советскую разведку американцу в принципе ничем не грозил. Разведка никогда не стала бы его шантажировать, посылать компрометирующие материалы его начальству или предавать их гласности. В этом нет нужды.

Но такого человека уже не выпустят из виду, его личное дело будет постоянно обновляться. Разведка станет ждать: вдруг в его жизни произойдут какие-то изменения? Например, ему позарез понадобятся деньги, а взять неоткуда. Или уйдет идеализм молодости, и человек начнет на многое смотреть иначе. Тогда ему, возможно, вновь сделают предложение…

Начальнику разведки поступало огромное количество информации. Главное, какие выводы он из нее делал.

В своих воспоминаниях Крючков пишет, что «добываемые разведкой материалы говорили о подготовке стран НАТО к войне… К войне готовились и мы, хотя у нас никогда и не было намерения ее начать… Нас втягивали то в один, то в другой дорогостоящий виток гонки вооружений. Порочный круг этого бесконечного марафона все туже затягивался петлей на нашей шее».

Выходит, Крючков действительно верил, что НАТО готовится напасть на Советский Союз? И что страну кто-то насильно втягивал в гонку вооружений, а не само советское руководство, в первую очередь председатель КГБ Андропов и министр обороны Устинов, требовало отдать все силы и ресурсы армии?

При таком скудном уровне осмысления окружающей действительности никакой аппарат разведки не поможет…

Сам Крючков немало гордился одной операцией советской разведки. В августе 1974 года на Кипре произошел военный переворот, который закончился разделом острова, потому что на севере высадились турецкие войска. Президентский дворец в Никосии бомбили, и путчисты передали, что убит и сам президент — архиепископ Макариос.

Но КГБ передал по радио от имени Макариоса, что президент жив и призывает всех к борьбе с заговорщиками. Путч провалился, а Макариос, как потом выяснилось, к удивлению самих советских разведчиков, действительно выжил. Это Крючков называет успешным использованием службы «А» — «активные мероприятия». Обычно ее называют службой дезинформации…

В июне 1978 года Крючков во главе делегации КГБ впервые приехал в Афганистан. Он сыграл активную роль в афганской кампании. Потом, когда пытались установить, кто же принял решение ввести войска в Афганистан, все отказались, и получилось, что это произошло вроде как само собой.

В реальности разведка своими сообщениями из Кабула, своими оценочными материалами и прогнозами способствовала принятию решения о вторжении. Сообщения о том, что американцы намерены проникнуть в Афганистан и превратить его в форпост против Советского Союза, версия о том, что лидер Афганистана Хафизулла Амин в реальности американский шпион, — все это работа разведки.

Однако предугадать подъем народного возмущения против советских войск разведка не смогла. Хотя сам Крючков теперь уже признал, что в апреле 1978 года в Афганистане произошел всего лишь дворцовый переворот, а вовсе не народная революция, выражающая интересы широких масс трудящихся.

После ухода Чебрикова в сентябре 1988 года Крючков был назначен на его место. 1 октября он приступил к исполнению обязанностей председателя Комитета госбезопасности.

Почему Горбачев предпочел именно Крючкова? Ему, скажем, предлагали кандидатуру Филиппа Денисовича Бобкова, бывшего начальника Пятого управления. Можно предположить, что он выбрал человека из разведки, полагая, что тот меньше руководителей внутренних подразделений КГБ станет противодействовать перестройке.

Крючкова приблизил к Горбачеву Александр Николаевич Яковлев. После смерти Андропова Крючков почувствовал себя крайне неуверенно. Он лишился опоры и стал искать, на кого опереться. Он еще при жизни Черненко поверил в судьбу Горбачева, но не знал, как подойти к нему. Он попытался сделать это через Яковлева. Александр Николаевич вспоминает, как «Крючков напористо полез ко мне в друзья, буквально подлизывался ко мне, постоянно звонил, зазывал в сауну, всячески изображал из себя реформатора».

Крючков во всех разговорах давал понять, что он именно тот человек, который нужен Горбачеву.

«Он всячески ругал Виктора Чебрикова за консерватизм, — пишет Яковлев, — утверждал, что он профессионально человек слабый, а Филиппа Бобкова поносил последними словами и представлял человеком, не заслуживающим доверия, душителем инакомыслящих».

Крючков упросил Яковлева познакомить его с Валерием Ивановичем Болдиным, главным помощником Горбачева, «объяснял свою просьбу тем, что иногда появляются документы, которые можно показать только Горбачеву, в обход председателя КГБ Чебрикова».

Постепенно Крючков добился своего и сменил Чебрикова.

Яковлев вспоминает, что перед уходом на пенсию Чебриков, как всегда, очень спокойно сказал ему:

— Я знаю, что ты поддержал Крючкова, но запомни — это плохой человек, ты увидишь это.

И добавил слово из разряда характеризующих — что-то близкое к негодяю.

Уже после путча на выходе из Кремлевского Дворца съездов Чебриков догнал Яковлева, похлопал по плечу и сказал:

— Ты помнишь, что я тебе говорил о Крючкове?

Горбачева, наверное, подкупило и такое качество Крючкова, как его безраздельная преданность хозяину, и несамостоятельность в политике. Михаил Сергеевич знал, каким верным помощником Крючков был для Андропова, и хотел обрести такого же толкового и исполнительного подручного.

Преемник Крючкова на посту начальника разведки Леонид Владимирович Шебаршин пишет: «Видимо, Крючков показался Михаилу Сергеевичу более гибким, динамичным и податливым человеком… Думается, генеральный секретарь сильно заблуждался и не заметил за мягкой манерой, внешней гибкостью и послушностью Крючкова железной воли и упрямства, способности долго, окольными путями, но все же непременно добиваться поставленной цели».

В том же году Крючков получил звание генерала армии. Через год, в октябре 1989 года, Крючков стал членом политбюро, но был им недолго, потому что изменился принцип формирования политбюро, а сам орган потерял свою важность. Горбачев ввел Крючкова в новый властный ареопаг — сделал членом Президентского совета (март 1990-го), потом Совета безопасности СССР (март 1991-го).

На посту председателя Крючков оказался в трудном положении. Его всегда недовольное лицо правителя канцелярии постепенно становилось символом, как тогда говорили, антиперестроечных сил. Ход перестройки, логика развития событий не только противоречили его личным политическим взглядам, но и прямо вели к разрушению империи КГБ.

Хотя казалось, что он еще может все.

Генерал Валерий Павлович Воротников, вспоминая те времена, говорит:

— Мы в тот период были способны творить чудеса. Был такой эпизод. В конце 80-х в Москве в метро были обнаружены два самодельных взрывных устройства. Обезвредили их умело. Началось расследование.

Даже если взрывное устройство сохранилось нетронутым, очень трудно отыскать изготовителя. След нашли благодаря экспертизе спор растений, которые были найдены внутри трубок взрывного устройства. Анализ показал, что это взрывное устройство могло быть изготовлено в одном-единственном месте Советского Союза. Это сразу сузило район поиска. Правда, найти самих изготовителей все равно было не просто, потому что это была целая республика. Тем не менее их нашли. А если бы не экспертиза, может быть, и по сей день мучились бы вопросом: кто это сделал?

— Я возглавил Пятое управление, переименованное в Управление защиты конституционного строя, — продолжает Воротников. — Нам не вменялось в обязанность разоблачать шпионов, но у нас были результаты, которыми мы очень гордились.

Например, только у нас была служба, занимавшаяся поиском авторов анонимных писем. Это кропотливая работа. Там специалисты десятилетиями готовились.

Помню случай, когда наши специалисты помогли разоблачить конкретного шпиона. В руках был всего-навсего написанный неизвестным человеком документ. Контрразведка пыталась самостоятельно его вычислить. Ничего не получилось, развели руками и обратились к нам за помощью. Наши специалисты за месяц отыскали, кто это писал…

— Почему вас перевели в Москву именно в Пятое управление? Как вы к этому отнеслись?

— Радости не было, потому что никогда не стремился работать в Москве. Когда меня пытались выдвинуть, я предлагал своих товарищей. Проработав три года в Красноярске, я получил предложение перебраться в Москву, но первым движением было отказаться. Я — начальник одного из самых крупных управлений в стране, только что получил генеральское звание. Форму еще не успел поносить, не насладился еще.

Но уже тогда в отношении Пятого управления выдвигались обвинения, что оно занимается политическим сыском. Шла перестройка, это звучало грозно. Желающих служить в Пятом управлении было немного. Я решил, что, если я откажусь, у руководителей комитета будет основание обвинить меня в трусости. А у меня с детства такой пунктик — я обвинений в трусости не переношу. В детстве, помню, прыгали с крыши двухэтажного дома в снег. Мне было жутко, но я прыгал первым. Видимо, эта черта и сказалась.

Только я приехал в Москву, меня отправили в первую длительную командировку по горячим точкам. На этой должности я не вылезал из командировок: полгода — Армения, полгода — Грузия, полгода — Таджикистан, периодически ездил в Узбекистан и Нагорный Карабах. Это заняло все мое время, и я даже не почувствовал, что работаю в центре.

— А что именно вы делали в горячих точках?

— Тринадцатого января 1990 года в Таджикистане начались массовые беспорядки. Час на сборы. Самолет вылетел из Внукова. Со мной оперативно-следственная группа, часть группы «А» по борьбе с терроризмом. Следом летит батальон Витебской воздушно-десантной дивизии. Поставлена конкретная задача прекратить беспорядки, найти и наказать виновных. Когда в самолете стали знакомиться, выяснилось, что в группе нет ни одного человека, который знает столицу Таджикистана.

Среди личного состава группы «А» нашли парня, который когда-то жил в Душанбе. Мы прямо на коленке стали рисовать карту, потому что задача была сразу занять стратегически важные позиции в городе. В аэропорту нас никто не встретил. Темень кромешная, погода ужасная. Мы поймали машину и поехали в республиканский КГБ. Заходим — тишина. Дежурный ничего о нас не знает.

— Где председатель?

— Спит.

— Буди.

— Нет! Через мой труп. Будить не дам.

— Еще кто есть?

— Все руководители здесь.

— Чем занимаются?

— Спят.

А уже часа три ночи. Все-таки разбудили первого заместителя председателя. Поднялись на третий этаж. Стоит на площадке пулемет, а пулеметчик спит.

Тем временем мобилизовали местное МВД. Нам дали транспорт. Когда мы сели обсуждать ситуацию, наши люди уже были сосредоточены в самых важных точках.

Это был единственный случай, когда мы полностью погасили массовые беспорядки. Было заведено семьдесят уголовных дел, и все они дошли до суда, все виновные были осуждены. Восстановили законную власть, город очистили от бандитов.

Мы подняли местное население, сформировали народное ополчение, там были и русские, и таджики, и узбеки. Все они объединились, закрыли свои районы и не пускали к себе бандитов. Тем самым мы лишили банды поддержки.

Мы создали маневренные группы — пятнадцать-двадцать человек на микроавтобусе: местные ребята из группы по борьбе с терроризмом, два-три человека из группы «А» и добровольцы из Витебской дивизии. Как только мы получали сообщения о появлении мятежников, группы выезжали и выгоняли бандитов. Пятнадцать хорошо подготовленных бойцов легко справлялись с толпой в сто человек.

Когда мы через полгода вернулись, наша работа получила высокую оценку. Мы решили поощрить людей, написали на них представления к наградам. Но руководство посчитало эту идею политически неверной: за подавление награждать не будем…

Однако власть комитета таяла на глазах. Наступали новые времена. Крючков, как мог, пытался к ним приспособиться. На Лубянке подготовили и провели через Верховный Совет первый закон об органах государственной безопасности. Закон вступил в силу в мае 1991 года.

Глава правительства Николай Иванович Рыжков настоял на том, чтобы борьбой с организованной преступностью и коррупцией, помимо министерства внутренних дел занялся еще и КГБ.

Идея, как станет ясно позднее, не очень удачная. Специальные службы не могут искать преступников. Но Крючков тогда не сопротивлялся, он делал все, чтобы доказать нужность комитета, и стал создавать у себя соответствующие структурные подразделения.

Чекисты в сопровождении тележурналистов ходили по магазинам, проверяли, что хранится под прилавками.

И на IV съезде народных депутатов СССР в декабре 1990 года Крючков с гордостью скажет, что объединенными усилиями «удалось вскрыть многочисленные факты крупных хищений и злоупотреблений, бесхозяйственности и халатности при хранении, транспортировке и реализации населению товаров народного потребления».

Председатель КГБ рассказывал депутатам, что в отделе рабочего снабжения Байкальского целлюлозно-бумажного комбината найдено 500 тонн мяса. В Туле на одной из баз обнаружено 300 тысяч пачек чая, а в Саратове — 50 тысяч банок с лососевой икрой.

Председатель КГБ не только показывал, как полезно его ведомство, но и по старой привычке утверждал, что все продовольственные проблемы — результат нераспорядительности, саботажа или спекуляции.

Через год с небольшим, после начала гайдаровских реформ, продавцы перестали припрятывать товары, напротив, они делали все, чтобы у них покупали, и как можно больше. Никакой КГБ не понадобился. Этого Крючков не понимал. Или не хотел понять.

Крючков заботился о том, чтобы все видели, что гласность распространяется и на КГБ. Он встречался с журналистами, как-то раз собрал известных женщин-журналисток, охотно позировал с ними.

Он даже приоткрыл архивы внешней разведки, позволил журналистам и писателям ознакомиться с несколькими реальными делами. Я сам получил возможность — как мне сказали, с санкции самого Крючкова — изучить личное дело замечательной русской певицы Надежды Васильевны Плевицкой и ее мужа, бывшего генерала Белой армии Николая Владимировича Скоблина. Они оба эмигрировали после Гражданской войны и в 30-е годы работали на советскую разведку. Мне принесли три толстых тома из архива внешней разведки, и я смог их прочитать.

Выяснилось, что не все хранящееся в архиве такой уж немыслимый секрет. Впрочем, когда после распада СССР Службу внешней разведки возглавил академик Евгений Максимович Примаков, двери архива закрылись вновь. Я хотел продолжить изыскания, потому что Плевицкая и Скоблин работали вместе с другими советскими агентами. Но мне ответили, что это чудовищная тайна и раскрывать ее никак невозможно! Владимир Александрович Крючков, видимо, об этом не подозревал.

В январе 1991-го произошли события, которые решили судьбу Горбачева.

В Москву прилетел первый секретарь ЦК Компартии Литвы Миколас Бурокявичюс. В Литве уже были две компартии. Основную возглавлял Альгирдас Бразаускас, будущий президент республики. Другую, которая сохранила верность Москве, — Бурокявичюс. На бланке ЦК он написал шестистраничное обращение к Горбачеву с просьбой ввести в Литве президентское правление.

Бурокявичюса привели к Валерию Болдину, который руководил президентским аппаратом. Секретари Болдина пунктуально записывали в специальный журнал всех, кто приходил к их шефу или звонил ему. 8 января его посетили:

11.43 — секретарь ЦК по военно-промышленному комплексу Олег Бакланов;

11.45 — министр внутренних дел Борис Пуго;

11.53 — министр обороны Дмитрий Язов и председатель КГБ Владимир Крючков;

12.07 — секретарь ЦК по оргвопросам Олег Шенин;

12.33 — первый секретарь ЦК Компартии Литвы Миколас Бурокявичюс.

Болдин, Бакланов, Пуго, Язов, Крючков, Шенин… Почти весь будущий ГКЧП собрался на Старой площади за пять дней до кровопролития в Вильнюсе. Ровно три часа продолжалась беседа с участием Бурокявичюса.

Шенин ушел раньше, но вернулся поздно вечером. Крючков и Язов тоже ушли. Крючков потом дважды звонил Болдину и в половине десятого вечера опять приехал к нему. И Язов перезванивал. Олег Бакланов и Борис Пуго просидели у Болдина весь день до восьми вечера. Потом Пуго уехал к себе и в половине десятого еще позвонил Болдину. Бакланов поздно вечером опять пришел к Болдину и просидел у него еще три часа. Эти люди буквально не могли расстаться друг с другом.

Парламент Литвы провозгласил независимость республики, и с каждым днем Москве становилось ясно, что остановить этот процесс можно только силой.

Согласие Горбачева было необходимо для проведения военно-политической операции в Литве. Появление Бурокявичюса должно было подкрепить аргументы Крючкова, Пуго и других: «Партия просит поддержки!» Немногочисленная партия ортодоксов действительно просила огня.

Указ о введении президентского правления в Литве Горьбачев не подписал, но события в Вильнюсе все равно начались. 10 января Горбачев потребовал от Верховного Совета Литвы восстановить на территории республики действие Конституции СССР. И в тот же день разрешил Крючкову, Язову и Пуго силой навести порядок в Вильнюсе.

Через два дня после длительных переговоров в кабинете Болдина московские газеты сообщат о создании в Литве Комитета национального спасения, который «решил взять власть в свои руки». Состав комитета держится в тайне, от его имени выступает секретарь ЦК Компартии Юозас Ермолавичюс.

Группы спецподразделений КГБ и Воздушно-десантных войск уже отправлены в Литву, а корреспондент «Правды» с возмущением передает из Вильнюса, что в городе распространяются провокационные «слухи о десантниках и переодетых военных, о приготовлениях к перевороту».

11 января внутренние войска министра Пуго захватывают Дом печати, Междугородную телефонную станцию и другие важные здания в Вильнюсе и Каунасе.

В ночь с 12-го на 13 января в Вильнюсе была проведена чекистско-войсковая операция — сотрудники отряда «Альфа» Седьмого управления КГБ, подразделения Воздушно-десантных войск и ОМОН захватили телевизионную башню и радиостанцию. Погибло тринадцать человек.

Министр внутренних дел Литвы, пытавшийся остановить кровопролитие, не мог дозвониться до Пуго. Он сумел соединиться только с Бакатиным. Вадим Викторович позвонил Горбачеву на дачу. Михаил Сергеевич сказал, что Крючков ему уже все доложил, и отругал Бакатина за то, что он преувеличивает и напрасно нервничает. Погибли один-два человека, говорить не о чем…

Но страна возмутилась: пускать в ход армию против безоружных людей — это позор!

Председатель КГБ Крючков, министр обороны Язов и министр внутренних дел Пуго в один голос заявили, что они тут ни при чем. Это местная инициатива — «начальник гарнизона приказал…».

На самом деле операция в Вильнюсе готовилась давно. Крючков долго искал человека, которого можно поставить во главе Литвы, и остановил свой выбор на бывшем председателе Совета министров Литовской ССР Витаутасе Сакалаускасе.

В мире политики одно слово может перевернуть всю жизнь.

Сказал бы Сакалаускас в январе 1991-го «Да!», и сидел бы сейчас в тюрьме, как бывший первый секретарь ЦК Компартии Литвы Миколас Бурокявичюс, или пустил бы себе пулю в лоб, как Борис Пуго.

Но Сакалаускас не поддался соблазну и сказал тогда председателю КГБ Владимиру Крючкову и секретарю ЦК Олегу Шенину «Нет!». Он сохранил жизнь, честь и свободу.

Пять лет Витаутас Сакалаускас был председателем правительства Литвы. В конце 1989-го он понял, что в Вильнюсе скоро будет новая власть, которой он не подойдет, и попросил Москву по старой традиции подобрать ему местечко в каком-нибудь посольстве. Его отправили советником-посланником по экономическим вопросам в Мозамбик, нищее африканское государство с плохим климатом.

Пока он осваивался в Мозамбике, в Москве на его счет строились большие планы. После ареста министра обороны Язова в его бумагах нашли запись: «Не Бурокявичюс, а Сакалаускас. Бурокявичюс будет помогать…».

Накануне попытки государственного переворота в Литве Сакалаускаса без объяснения причин вызвали в Москву. В аэропорту его встретил сотрудник КГБ и отвез на один из конспиративных объектов Комитета госбезопасности.

Туда приехали председатель КГБ Владимир Крючков и секретарь ЦК КПСС Олег Шенин. Они предложили Сакалаускасу принять участие в Комитете национального спасения Литвы. Его обещали вновь сделать главой правительства, Миколас Бурокявичюс был бы первым секретарем ЦК республики.

Сакалаускаса отправили в Вильнюс на военном самолете.

Но, прилетев на родину, Сакалаускас сразу понял то, что упорно не желали понимать Крючков, Пуго и все остальные: в Прибалтике люди поддерживают своих депутатов и своих министров. Он отказался от участия в авантюре.

После кровопролития в столице Литвы все ждали, как поведет себя Горбачев? Поедет в Вильнюс? Выразит соболезнование? Отмежуется от исполнителей? Накажет виновных? Или скажет: «Все правильно»?

Горбачев не делает ни того, ни другого. Он заявляет в Верховном Совете, что все происшедшее для него полная неожиданность. И тут же предлагает приостановить действие закона о печати, взять под контроль средства массовой информации. Позднее это назовут обмолвкой…

В горбачевском окружении возникло брожение. Александр Яковлев, Евгений Примаков и пресс-секретарь президента Виталий Игнатенко предложили Горбачеву немедленно вылететь в Вильнюс, возложить венки к могилам погибших, выступить в литовском парламенте. Он попросил написать проект выступления, а утром отказался лететь.

Примаков, Игнатенко и помощник президента Анатолий Сергеевич Черняев все-таки дожали Горбачева. 22 января, через неделю после событий в Вильнюсе он выступил по телевидению. Слишком поздно…

Вместо него в Прибалтику сразу отправился Борис Ельцин. Для интеллигенции это был символический жест, и тогда говорили: Горбачев опозорил честь России, а Ельцин ее спас.

Вслед за Литвой навести силой порядок предполагалось и в Латвии. Первым секретарем ЦК там был Альфред Рубикс. Латвийский ЦК взял на вооружение стратегию напряженности: вызвать в республике кризис, спровоцировать кровопролитие, дать повод для применения военной силы и отстранения от власти Верховного Совета и правительства Латвии.

6 декабря 1990 года члены президиума Вселатвийского комитета общественного спасения во главе с Рубиксом подписали обращение к президенту Горбачеву с просьбой ввести президентское правление.

Это был такой же комитет, как и тот, что в январе 1991-го попытался свергнуть законную власть в Литве, — мифическая надстройка, призванная замаскировать Компартию.

На пленуме ЦК было решено, что комитет должен взять власть в Латвии. Но во второй раз Горбачев не разрешил применять силу.

Будущие члены ГКЧП показали, какими средствами они намерены наводить порядок: танками и автоматами.

В августе 1991-го они повторят этот опыт.

В те январские дни решилась судьба не только тех тринадцати человек, которых убили в Вильнюсе. Приговор был подписан и самому Горбачеву, как президенту СССР.

Что происходило внутри Комитета госбезопасности в перестроечные годы?

Александр Кичихин, подполковник из Пятого управления:

— Я думаю, что шестьдесят-семьдесят процентов сотрудников ждали и желали серьезных перемен. В нас самих происходили перемены. Многие сотрудники в процессе работы переосмысляли свою позицию по отношению к происходящему, к тем, кого прежде считали врагами.

— Если большинство сотрудников КГБ желало перемен, то почему эти перемены не начались с Лубянки?

— Ну, понимаете, в комитет постоянно вливали партийные кадры: местных комсомольских секретарей и периферийных партийных работников. Они назначались на руководящие должности, получали хорошие деньги, переезжали в Москву. Эта категория и задавала тон в комитете.

— Какие процессы происходили в КГБ, когда начались горбачевские реформы?

— Именно тогда появились первые выступления сотрудников, рассказавших о том, что представляет собой комитет. Это были генерал Олег Калугин, полковник Ярослав Карпович, сотрудник второго главка — контрразведка — Владимир Морозов, шестьдесят четыре взбунтовавшихся сотрудника Свердловского управления КГБ. Пятое управление созрело до понимания того, что необходима полная реконструкция нашего ведомства. Ребята стали обсуждать структуру нового управления.

— Между собой или гласно?

— Обсуждали везде: и на производственных совещаниях, и на партийных собраниях. Ходили к генералу Бобкову, к генералу Ивану Павловичу Абрамову, который сменил Бобкова на посту начальника управления. Все одобряли, кивали: правильно мыслите. Потом в ЦК приняли решение реконструировать Пятое управление, и Бобков сам написал новое положение о нашем управлении. Назвали его управлением по защите конституционного строя. Убрали наиболее одиозные направления, например отдел по борьбе с сионизмом, поставили задачу контролировать совместные предприятия в гуманитарной сфере. Но в целом это была косметическая переделка. Управление осталось прежним.

— Как вы к этому отнеслись?

— Постепенно мы стали чувствовать, что комитет включен в противодействие реформам. Начался интенсивный отток людей, особенно молодежи. Ушли бы и многие другие, но тот, кто долго проработал, вынужден был думать о пенсии. У нас, как и у военных, пенсия зависит от выслуги лет. Прослужив полтора десятка лет в КГБ, жаль было терять пенсию.

— Какие настроения царили в комитете в 1991-м, решающем году?

— По моей оценке, в комитете примерно десять процентов были профессионалами, которые в основном руководствовались своими принципами, несмотря на установки начальства. Процентов пятнадцать — партийный набор, костяк комитета. Остальные — неопределившаяся публика, которая в зависимости от направления политического ветра присоединялась то к одной, то к другой стороне. Пожалуй, такое расслоение и привело к тому, что переворот в августе не удался. Заговорщики не учитывали, что комитет из монолита превратился в слоеный пирог.

— Руководители КГБ готовили своих людей к участию в августовских событиях?

— Партийный набор не надо было уговаривать: уж эти-то люди прекрасно понимали, что продолжение реформ нарушит их сытую и спокойную жизнь. А вот аморфную массу конечно же обрабатывали в нужном направлении. Несколько лет подряд им внушали, что демократы — враги.

Весной 1991 года нам стали устраивать «встречи с интересными людьми». Раньше приглашали спортсменов, космонавтов, артистов. А тут вдруг зовут всю редколлегию газеты «Советская Россия». И полный зал сотрудников КГБ встает, приветствуя их. На ура прошла встреча с известными тогда депутатами Виктором Алкснисом и Евгением Коганом, которые боролись против народных фронтов в Прибалтике. Алкснис выступал против Горбачева, и зал взорвался аплодисментами. Иначе говоря, сотрудники важнейшего правоохранительного органа приветствовали выступление против законного президента.

Председатель КГБ Владимир Крючков произнес на закрытом заседании Верховного Совета СССР большую речь, фактически направленную против реформ Горбачева. Речь не публиковали, а у нас разослали по всем подразделениям и приказали ознакомить с ней каждого сотрудника комитета.

— Что происходило в вашем управлении накануне путча?

— Тоже расслоение. В нашем управлении ребята стали открыто выходить из КПСС…

Бывший член политбюро Виталий Иванович Воротников вспоминает, как на заседании Верховного Совета СССР Крючков ворил о том, что осуществляется глобальная линия на изменение общественно-политического строя. В ряде регионов — террор и насилие. Средства массовой информации в руках антисоветских, антиконституционных сил. Всему есть предел, надо употребить власть. Президент получает подробную и своевременную информацию по всем вопросам. Без действий чрезвычайного характера сейчас уже не обойтись…

Вопрос о введении чрезвычайного положения, президентского правления активно обсуждался. Председателю КГБ это казалось совершенно необходимым. В феврале 1991 года Крючков сказал:

— Хотя Михаил Сергеевич Горбачев неоднократно подчеркивал, что это крайняя мера, мне думается, что в случае осложнения ситуации президент имеет все полномочия для ее осуществления.

17 июня 1991 года Крючков выступил на закрытом заседании Верховного Совета в поддержку чрезвычайных полномочий, которых просил премьер-министр Валентин Сергеевич Павлов.

Крючков неожиданно процитировал записку «О планах ЦРУ по приобретению агентуры влияния среди советских граждан», отправленную его предшественником Андроповым в ЦК КПСС четырнадцатью годами ранее. Этот документ датирован 24 января 1977 года.

Андропов писал:

«По достоверным данным, полученным Комитетом государственной безопасности, в последнее время ЦРУ США на основе анализа и прогноза своих специалистов о дальнейших путях развития СССР разрабатывает планы по активизации враждебной деятельности, направленной на разложение советского общества и дезориентацию социалистической экономики. В этих целях американская разведка ставит задачу: осуществлять вербовку агентуры влияния из числа советских граждан, проводить их обучение и в дальнейшем продвигать в сферы управления политикой, экономикой и наукой Советского Союза.

ЦРУ разработало программу индивидуальной подготовки агентов влияния, предусматривающую приобретение ими навыков шпионской деятельности, а также их концентрированную политическую и идеологическую обработку. Кроме того, одним из важнейших аспектов подготовки такой агентуры является преподавание методов управления в руководящем звене народного хозяйства. Руководство американской разведки планирует целенаправленно и настойчиво, не считаясь с затратами, вести поиск лиц, способных по своим деловым качествам в перспективе занять административные должности в аппарате управления и выполнять сформулированные противником задачи.

При этом ЦРУ исходит из того, что деятельность отдельных, не связанных между собой агентов влияния, проводящих в жизнь политику саботажа в народном хозяйстве, будет координироваться из единого центра, созданного в рамках американской разведки.

По замыслу ЦРУ, целенаправленная деятельность агентуры влияния будет способствовать созданию определенных трудностей внутриполитического характера в Советском Союзе, заденет развитие нашей экономики, будет вести научные изыскания в Советском Союзе по тупиковым направлениям.

При выработке указанных планов американская разведка исходит из того, что возрастающие контакты Советского Союза с Западом создают благоприятные предпосылки для их реализации в современных условиях.

По заявлению американских разведчиков, призванных непосредственно заниматься работой с такой агентурой из числа советских граждан, осуществляемые в настоящее время американскими спецслужбами программы будут способствовать качественным изменениям в различных сферах жизни нашего общества, прежде всего в экономике, и приведут к принятию Советским Союзом новых, западных идеалов.

Комитет государственной безопасности учитывает полученную информацию при организации мероприятий по вскрытию и пресечению планов американской разведки.

Председатель Комитета госбезопасности Ю. Андропов».

Для Крючкова эта архивная бумага была подтверждением его речей о том, что перестройка зашла не туда, а виновны во всем действующие по указке Запада псевдодемократы.

Но этот документ любопытен совсем не в том смысле, в каком его цитировал Крючков. Совершенно очевидно, зачем его сочинили в КГБ.

Во-первых, это одно из множества посланий, направленных на ограничение всяческих контактов с Западом, в первую очередь с США. Записка написана в январе 1977 года. Разрядка едва живая, но еще дышит.

КГБ действует в своем духе: надо еще немного закрутить гайки. Характерно упоминание о желании американцев «преподавать нам методы управления народным хозяйством». На волне разрядки стали выходить книги о современных методах управления, приглашали американских профессоров, сами ездили смотреть, как это делается в крупных компаниях, пытались чему-то научить своих директоров. КГБ и в этом усмотрел ересь.

Во-вторых, этот документ помогал объяснять неудачи в советской экономике как результат саботажа со стороны американских агентов. Такие документы ведомство госбезопасности, меняя стиль и реалии, всегда посылало в ЦК. Они создавали нужный идеологический фон для репрессий.

В-третьих, это очень саморазоблачительный документ. Как теперь уже стало известно, не было такой программы ЦРУ, не было таких американских разведчиков, которые что-то заявляли агентам КГБ, и не было единого центра, будто бы созданного для руководства агентами влияния.

А что же было? Было желание КГБ доказать свою осведомленность в американских секретах, лишний раз подчеркнуть свою нужность: кто же будет сражаться с агентами влияния, как не КГБ? И были многочисленные — и совершенно открытые, публикуемые в печати! — заявления американских политиков и ученых, в которых выражалась надежда, что знакомство нового поколения советских людей с современным уровнем развития западного общества приведет к переменам в советском обществе.

Но для этого не надо было держать мощный аппарат легальной и нелегальной разведки в Соединенных Штатах. Это все можно было прочитать в американских газетах.

Агентура влияния — такой терминологией американская разведка не пользуется. Это советское изобретение. Именно советская разведка годами, десятилетиями пыталась приобрести в разных странах агентов влияния — людей, способствующих советским интересам. Но успехи были невелики.

Когда Крючков в 1991 году, через четырнадцать лет, цитировал старую андроповскую бумагу, он должен был бы по справедливости признать полный провал КГБ и абсолютный успех ЦРУ. Если следовать логике Андропова и Крючкова, КГБ ни на шаг не продвинулся в превращении США в социалистическое государство, зато ЦРУ легко разрушило социализм в Советском Союзе.

Но этот простой анализ в 1991 году оказался не под силу многим народным депутатам, которые внимали Крючкову.

Горбачев находился под сильным влиянием КГБ, верил Крючкову и его информации.

Помощник президента Валерий Болдин писал потом, что с особо важными документами к Горбачеву Крючков приезжал сам. Иногда почта шла Горбачеву в закрытых конвертах, которые он вскрывал лично и лишь иногда просил это сделать секретарей.

К Горбачеву шла по каналам КГБ определенная информация. Записи разговоров, в том числе телефонных, назывались «материалами технического контроля». Прослушивали всех, кто был на виду.

После провала ГКЧП новый руководитель президентского аппарата Григорий Иванович Ревенко расскажет помощникам Горбачева, что КГБ прослушивал всех, начиная с самого Горбачева, что весь Кремль утыкан «жучками» и потребуется месяц, чтобы их все извлечь.

От Горбачева в течение всего года перед путчем требовали ввести чрезвычайное положение, а он сопротивлялся, не хотел, потому что интуитивно понимал, чем это кончится. В случае успеха это перечеркнуло бы перестройку. А в случае неуспеха… Все пришло бы к тому, чем закончился путч в августе 1991 года.

Бывший министр иностранных дел России Андрей Владимирович Козырев вспоминал, как во время визита Горбачева в Японию в 1991-м писатель Валентин Григорьевич Распутин стал говорить, что «пора употребить не только власть, но и силу для того, чтобы остановить зарвавшихся демократов, заткнуть им рот». Все ждали, что ответит Горбачев. Взгляд его стал мрачным, и он сказал хриплым голосом:

— Нет, что хотите, но крови не будет. Пока я президент, крови в стране не будет. Конечно, порядок наводить надо, и мы будем это делать, но без насилия…

Горбачев говорил о том, что в истории России слишком много было насилия, и опыт доказывает, что даже миллионы погубленных жизней не дают стабильности и порядка.

Если бы власть Горбачева не ослабела, Крючков ни на что бы не решился. И до него начальники госбезопасности понимали, что все руководство страны, в том числе человек номер один, фактически в их руках, потому что личная охрана, все, кто обслуживал первого человека, подчинялись председателю КГБ, получали зарплату в КГБ, служили в КГБ.

Председатель КГБ был ближе других к Горбачеву, они разговаривали каждый день, даже если президент уезжал отдыхать. Когда человек так сильно приближается к первому лицу в государстве, снабжает его информацией, предлагает варианты решений, у него создается обманчивое ощущение, что он и сам мог бы справиться со всеми этими делами, тем более раз первое лицо — такой слабак.

Крючков сохранил людей, которых привел с собой в КГБ и выдвинул Андропов. Начальник Девятого управления генерал-лейтенант Юрий Сергеевич Плеханов, сыгравший ключевую роль в блокировании Горбачева в Форосе, начинал у Андропова в ЦК КПСС дежурным секретарем в приемной.

Когда политбюро утратило свою власть, роль Крючкова стала еще значительнее. Теперь уже над ним не было никого, кроме Горбачева, в то время как его предшественники вынуждены были считаться с влиятельными членами политбюро. Андропов боялся и Суслова, и Кириленко, вынужден был ладить со всем политбюро. Над Крючковым был только один Горбачев.

А в руках Владимира Александровича еще вполне исправный механизм. Численность КГБ составляла почти полмиллиона человек, из них 220 тысяч пограничников, 60 тысяч — войска правительственной связи.

Шифротелеграммой 3 января 1990 года Генеральный штаб передал из подчинения Воздушно-десантных войск и главного командования Сухопутных войск в подчинение КГБ: 103-ю воздушно-десантную дивизию, 75-ю мотострелковую дивизию, 48-ю мотострелковую дивизию специального назначения, 27-й отдельный батальон специального назначения. Это была серьезная военная сила.

Возможно, последней каплей стал разговор президента России Ельцина и президента Казахстана Нурсултана Абишевича Назарбаева с Горбачевым 31 июля 1991 года.

Перед отъездом Горбачева на отдых в Форос они втроем договорились снять Крючкова, а заодно и министра обороны Дмитрия Тимофеевича Язова. Считается, что эта информация стала известна Крючкову и подтолкнула его к решительным действиям.

Дальнейшее известно. В Москве был создан Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР. Крючков, в руках которого находились реальные инструменты власти, играл в нем решающую роль. Но ничего у него не получилось.

Следственная бригада под руководством Генерального прокурора России потом установила, что 6 августа Крючков поручил своим сотрудникам просчитать последствия введения чрезвычайного положения в стране. 14 августа он сказал своим помощникам, что Горбачев не в состоянии адекватно оценить обстановку, у него психическое расстройство и будет вводиться чрезвычайное положение.

Крючков распорядился прослушивать все разговоры Ельцина, главы российского правительства Ивана Силаева и государственного секретаря Геннадия Бурбулиса.

Путч начался 17 августа 1991 года, когда у Крючкова на секретном объекте КГБ на юго-западе Москвы, где есть сауна, бассейн, комнаты отдыха и хорошая кухня, собрались будущие члены ГКЧП. Они говорили о том, что введение чрезвычайного положения необходимо и нужно заставить Горбачева согласиться с этой идеей. Если не захочет, пусть откажется от своих полномочий.

Горбачев не согласился. Но он — и в этом его вина — не остановил заговорщиков. Он должен был приказать начальнику своей охраны арестовать их и попытаться немедленно вылететь в Москву. Но он, надо полагать, чисто по-человечески испугался за свою жизнь и жизнь своей семьи, да и, наверное, не верил, что его охрана выполнит такой приказ.

Горбачева изолировали в Крыму, отключили все телефоны и увезли в Москву начальника его личной охраны генерал-майора КГБ Владимира Тимофеевича Медведева.

Судьба личного охранника похожа на судьбу спортсмена, мечтающего об олимпийской медали. Он, выжимая майку, мокрую от пота, тренируется годами, чтобы в решающую минуту показать, на что он способен.

Такая минута настала для генерала 18 августа, когда члены ГКЧП явились на крымскую дачу Горбачева. Но генерал Медведев упустил свою олимпийскую медаль.

Всю жизнь его готовили к одному: в нужную минуту умереть за президента. Впрочем, умирать и не требовалось. Надо было остаться вместе со своим президентом, которому, вероятно, впервые грозила настоящая опасность. Но генерал Медведев, охотно повинуясь приказу своего начальника по девятому управлению КГБ генералу Юрию Плеханову, собрал вещички и исчез с президентской дачи.

Все его подчиненные из охраны Горбачева предпочли остаться и сохранили свою офицерскую честь…

В тот же день поздно вечером в Москве вице-президент Геннадий Иванович Янаев, премьер-министр Валентин Сергеевич Павлов и заместитель председателя Совета обороны Олег Дмитриевич Бакланов подписали печально знаменитое «Заявление Советского руководства». Там говорилось, что Горбачев по состоянию здоровья не может исполнять свои обязанности и передает их Янаеву, что в отдельных местностях СССР вводится чрезвычайное положение и для управления страной создается Государственный комитет по чрезвычайному положению.

19 августа люди проснулись в стране, над которой нависла уже тень ГКЧП.

Помощник Горбачева Анатолий Сергеевич Черняев, который был вместе с президентом в Форосе, пишет, что продуманного заговора как такового не было, было намерение и расчет на то, что Горбачева можно будет втянуть в это дело. И как только Горбачев «дал отлуп», все посыпалось. ГКЧП по природе своей, по своему составу изначально не способен был «сыграть в Пиночета»!

Крючков втянул в эту авантюру министра внутренних дел Бориса Карловича Пуго, который 18 августа вернулся в Москву из отпуска. Он приехал на служебную дачу в поселке Усово. Тут его и застиг роковой звонок.

Невестка предложила взять трубку и сказать, что Бориса Карловича нет. Пуго улыбнулся и, к своему несчастью, отказался от очень разумного предложения. Звонил Крючков. Пуго, поговорив с ним, соврал семье:

— Крючков говорит, что началась гражданская война в Нагорном Карабахе. Я должен ехать.

Пуго отправился к Язову в министерство обороны, куда приехал и Крючков. Они ввели Пуго в курс дела. Тот сразу сказал: «Я с вами».

Когда все рухнет, Пуго скажет:

— Какой я дурак, что поверил Крючкову и послушал его.

На одном из заседаний ГКЧП Янаев огорченно сказал, что их никто не поддерживает. Крючков тут же ему возразил: не все так плохо.

Янаев с удивлением посмотрел на председателя КГБ:

— Мне докладывают так, как есть.

Крючков улыбнулся:

— Вот и неправильно делают. Надо докладывать то, что надо, а не то, что есть…

Но умелец он был только по части докладов начальству.

Главная проблема ГКЧП состояла в полной бездарности его организации. Штаб заговорщиков действовал чисто по-советски, то есть из рук вон плохо. И Крючков в критической ситуации оказался никуда не годным руководителем.

Я спросил бывшего начальника управления КГБ по охране конституционного строя генерала Воротникова, что он думает о своем бывшем председателе?

— Владимир Александрович — человек прежней эпохи. Тут надо говорить о проблеме отцов и детей. То, что делалось в оперативном обеспечении ГКЧП, он передоверил людям, которые недостаточно хорошо представляли себе ситуацию, обстановку и планировали меры, не адекватные этой ситуации.

Да, мы ставили вопрос о введении чрезвычайного положения. Но ввести такое положение на всей территории страны, как это сделал ГКЧП, у нас такой идеи не было. Это мог сделать только человек, не имеющий представления о том, что такое ЧП. А я работал в условиях чрезвычайного положения в Армении и знаю, что это такое.

Ереван — небольшой город, но сколько понадобилось сил, чтобы ввести там чрезвычайное положение! И все равно этот режим был достаточно дырявым. А вводить чрезвычайное положение на территории всей страны — это архиглупость. Мы бы даже не осилили введение чрезвычайного положения по всем Прибалтийским республикам. Только по одному городу, если бы этого потребовала обстановка, — в Вильнюсе или Таллине.

«Горько и обидно, — говорил генерал Воротников, — что к разработке этих планов не было подключено наше управление, которое более всего владело политической информацией и ситуацией на местах, да и в Москве тоже. Я думаю, что, если бы эти мероприятия разрабатывали мы, удалось бы избежать многих ошибок. Более того, ГКЧП в таком виде, как он был создан, просто бы не существовал…»

Председатель КГБ РСФСР Виктор Иваненко:

— Ему мешали верность догматической идее, нежелание воспринимать необходимость перемен и канцелярский стиль мышления. У нас с ним бывали разговоры, я пытался подтолкнуть его к союзу с Ельциным. Но он, видимо, больше меня знал и понимал, что Ельцин с ним на союз не пойдет…

— А какое мнение о Крючкове у бывшего члена политбюро Егора Кузьмича Лигачева?

— Я уважаю Владимира Александровича за его интеллект. За аналитический ум. Он умел анализировать. Единственный его недостаток — не было решительности.

— То есть он слишком мягок, с вашей точки зрения?

— Да, как ни странно. Может быть, не слишком мягкий, но ему не хватало воли и характера.

— Он привык жить за спиной Андропова, и ему не хватало самостоятельности. Вы это имели в виду?

— Да, эти качества — воля, характер, самостоятельность — приобретаются на самостоятельной работе. Когда есть возможность проявить себя…

Крючкова всегда считали бледной тенью своего начальника и покровителя Юрия Андропова.

Серая мышь, исполнительный помощник, гений канцелярии, в особой атмосфере тайной полиции Крючков чувствовал себя как рыба в воде. Умение выполнять приказы сделало Крючкова необходимым сначала Андропову, затем его преемникам.

В Крючкове видели незаметного и неамбициозного исполнителя, готового выполнить любой приказ. Мастера на все руки. Таким он и был. Приказали убить афганского лидера Хафизуллу Амина — выполнил. Приказали обеспечить вывод советских войск из Афганистана — он с той же энергией взялся за новое задание на пару с тогдашним министром иностранных дел Эдуардом Шеварднадзе, который высоко оценил служебное рвение председателя КГБ.

Сидя на своих досье, как Скупой рыцарь на мешках с золотом, Крючков начал мнить себя самостоятельным политиком, одним из вождей. Наступил момент, когда Владимиру Крючкову надоела роль безмолвного исполнителя. Феноменальная память и фантастическая осведомленность о том, что происходит в стране, только подогревали тщательно скрываемое честолюбие.

Как выразился глава российского правительства Иван Степанович Силаев, быстрый взлет вскружил Крючкову голову.

Горбачев пребывал в блаженной уверенности, что вознесенный на высокий пост председатель КГБ будет вечно хранить ему верность. А Крючков считал, что его заставили слишком долго ждать и что он достоин большей роли.

С ним произошло то, что случается со слугой, который днем разнашивает туфли для господина, а ночью тайно их примеряет. Изо дня в день он докладывал Горбачеву секреты своих досье и постепенно исполнялся презрения к хозяину: тот все заглатывал, но ничего не предпринимал. Значит, Горбачев слаб. Почему бы таком случае не заменить его?

«Крючков, — сказано в одной из книг Ельцина, — как бы шел на польский вариант. Он исходил из прецедентов, созданных в социалистических странах. Условно говоря, однажды он посмотрел на себя в зеркало и сказал: да, я гожусь на роль Ярузельского, который стал на многие годы главой государства. Пожилой военный, в очках, с тихим голосом, который спокойно и твердо вывел страну из тупика».

Крючков считал себя сильной личностью и решил проверить свои способности на деле. И с треском провалился в августе 1991-го. Серая мышь не может стать львом. Гений канцелярии ни на что не годится на поле боя…

На обратном пути из Фороса председатель КГБ был арестован. Генерал КГБ Александр Николаевич Стерлигов, в тот момент работавший в российском правительстве, в интервью «Известиям» рассказал, что в самолете он специально сел рядом с Крючковым.

Председатель КГБ делал вид, что хочет задремать. Когда самолет сел во Внукове, все стали выходить. Крючкову выйти не разрешили. Его обыскали и вывели по запасному трапу. Генеральный прокурор России Валентин Георгиевич Степанков объявил председателю КГБ, что он арестован. Крючков обреченно сказал:

— Теперь комитету конец.

В определенном смысле он был прав. Если бы он не устроил эту авантюру, возможно, и СССР бы не распался, и КГБ сохранился бы как единый организм.

22 августа, сразу после ареста, Крючков написал Горбачеву письмо. Это послание сильно отличается от тех интервью, которые Крючков потом станет давать оппозиционной печати, от его многочисленных статей и двухтомника воспоминаний. Это первое письмо, пожалуй, было искренним:

«Лично!

Президенту СССР товарищу М. С. Горбачеву

Уважаемый Михаил Сергеевич!

Пока числюсь в задержанных по подозрению в измене Родине, выразившейся в заговоре с целью захвата власти и осуществлении его. Завтра может быть арест и тюремное задержание и далее по логике.

Очень надеялся на обещанный Вами разговор, но он не состоялся. А сказать есть чего!

Какой позор — измена Родине! Не буду сейчас писать Вам более подробное письмо, в нем ведь не скажешь, что надо. Прошу разговора краткого, но важного, поверьте.

Уважаемый Михаил Сергеевич! Надо ли нас держать в тюрьме? Одним под семьдесят, у других со здоровьем. Нужен ли такой масштабный процесс? Кстати, можно было бы подумать об иной мере пресечения. Например, строгий домашний арест. Вообще-то мне очень стыдно!

Вчера послушал часть (удалось) Вашего интервью о нас. Заслужили или нет (по совокупности), но убивает. К сожалению, заслужили!

По-прежнему с глубоким человеческим уважением.

В. Крючков».

Это был единственный случай, когда ошеломленный полным провалом своей идеи и арестом Крючков признал, что ему стыдно, что он уважает Горбачева и что он заслужил те оценки, которые ему дали.

25 августа 1991 года из следственного изолятора «Матросская Тишина» Крючков написал еще одно письмо Горбачеву:

«Уважаемый Михаил Сергеевич!

Огромное чувство стыда — тяжелого, давящего, неотступного — терзает постоянно. Позвольте объяснить Вам буквально несколько моментов.

Когда Вы были вне связи, я думал, как тяжело Вам, Раисе Максимовне, семье, и сам от этого приходил в ужас, в отчаяние. Какая все-таки жестокая штука эта политика! Будь она неладна…

Короткие сообщения о Вашем пребывании в Крыму, переживаниях за страну, Вашей выдержке (а чего это стоило Вам!) высвечивали Ваш образ. Я будто ощущал Ваш взгляд. Тяжело вспоминать об этом.

За эти боль и страдания в чисто человеческом плане прощу прощения… Понимаю реальности, в частности мое положение заключенного, и на встречу питаю весьма слабую надежду. Но прошу Вас подумать о встрече и разговоре со мной Вашего личного представителя.

С глубоким уважением и надеждами…»

Днем раньше Крючков написал письмо Бакатину:

«Уважаемый Вадим Викторович!

Обращаясь к Вам как к председателю Комитета госбезопасности СССР и через Вас, если сочтете возможным довести до сведения, к коллективу КГБ со словами глубокого раскаяния и безмерного переживания по поводу трагических августовских событий в нашей стране и той роли, которую я сыграл. Какими бы намерениями ни руководствовались организаторы государственного переворота, они совершили преступление…

Осознаю, что своими преступными действиями нанес огромный ущерб своей Отчизне… Комитет госбезопасности ввергнут по моей вине в сложнейшую и тяжелую ситуацию… Очевидно, что необходимые по глубине и масштабам перемены в работе органов госбезопасности по существу и по форме еще впереди…»

Потом и Крючков, и другие участники путча придут в себя, Увидят, что им ничего не угрожает, и будут говорить, что они ничего, собственно, не сделали. Но в реальности действия ГКЧП были вполне серьезными.

Они отстранили от власти законного президента, ввели цензуру средств массовой информации и объявили в Москве комендантский час. Увидев, что в Москве у них ничего не получается, они просто не решились на военную акцию. Но надо помнить, что накануне путча в Вильнюсе и Риге в ход пошло оружие, когда КГБ и спецчасти армии пытались навести порядок. Но Крючков оказался недостаточно уверенным в себе и самостоятельным человеком, он своих целей не добился.

Генерал Валерий Воротников рассказывал:

— В дни ГКЧП одна из первых задач, поставленных передо мной, состояла в том, чтобы направить оперативные группы в страны Прибалтики. Правда, задачу поставили достаточно аморфно, цель мне разъяснили, но мы не очень-то и задавали вопросы. Местные комитеты госбезопасности уже тогда были поражены национализмом, информации оттуда шло мало, и мы смотрели на нее сквозь призму ситуации в самих республиках.

Мы отправили туда группы, сказав им, чтобы они взаимодействовали с военной контрразведкой и сообщали нам, что происходит. Группы я сформировал очень легко, отправил девяносто человек. Ни один не отказался, хотя могли бы найти какие-то причины: положение не военное. Но все выполнили свой долг, хотя это уже было небезопасно.

Что касается ГКЧП, то оперативный состав, хотя и не понимал каких-то действий, предпринимаемых сверху, все конкретные у зания выполнял. Потом, когда меня уже допрашивали по всякил уголовным делам в связи с ГКЧП и ребят допрашивали, которых послал, все они приходили ко мне и говорили, что они ни в чем раскаиваются и готовы выполнить любое указание руководства которое не расходится с их пониманием справедливости и долга. Наши люди до последнего момента были готовы выполнить многие задачи. И это не красивые слова…

Попытка путча радикально изменила настроения людей. Даже те, кто еще сомневался, решительно встали на сторону Бориса Ельцина, новой российской власти, увидев в политике Белого дома надежду на нормальную жизнь. А союзные республики побежали из Советского Союза, испугавшись, что такой путч не последний. Августовские события были одной из причин распада СССР, хотя никто из путчистов этого не признает.

В «Матросской Тишине» Крючков изменился, похудел и сразу постарел. Он тяжело болел. Следствие и подготовка к суду шли долго.

В январе 1993 года заместитель председателя Военной коллегии Верховного суда генерал-майор юстиции Алексей Уколов изменил меру пресечения обвиняемым по делу ГКЧП на подписку о невыезде, и все отправились домой.

Правда, в мае Генеральная прокуратура обратилась в Верховный суд с просьбой заключить под стражу Крючкова, Лукьянова и Янаева, которые были освобождены из-под стражи по состоянию здоровья, но «начали активно заниматься политической деятельностью, дестабилизируя обстановку в обществе… Последняя из демонстраций с их участием прошла в Москве 1 мая и закончилась массовыми беспорядками».

Однако все остались на свободе.

В апреле 1993 года начался процесс по делу ГКЧП.

Но суд все никак не получался. Председатель суда генерал Уколов решил, что Генеральный прокурор Валентин Георгиевич Степанков и его заместитель Евгений Кузьмич Лисов грубо нарушили закон, поэтому попросил Верховный Совет назначить независимых государственных обвинителей. Верховный Совет отказался это сделать. Процесс возобновился.

Крючкова обвиняли по статье 64 (измена Родине) и статье 260 (злоупотребление властью) Уголовного кодекса РСФСР. Крючков доказывал, что в августе 1991 года он выполнял свой долг как руководитель КГБ СССР, оберегая территориальную целостность и безопасность Родины. Тем более, что Комитет госбезопасности получал достоверную информацию о том, что из-за рубежа готовится развал Советского Союза.

23 февраля 1994 года новая Государственная дума приняла закон об амнистии. Крючков, как и другие обвиняемые по делу ГКЧП, вернулся домой. Формально, согласившись на амнистию, он признал свою вину. На самом деле виноватым он себя не чувствовал. Напротив, чем дальше, тем более Крючков считал себя героем.

Михаил Сергеевич Горбачев высказался по этому поводу в интервью газете «Труд»:

«Я помню, какие покаянные письма они мне писали в первые дни после ареста в августе 1991-го. Никогда не забуду и то, что они говорили с тем же вдохновением и искренней патетикой некоторое время спустя в зале суда. Прямо противоположное. Это, знаете, какая-то абсолютная бессовестность, этакая этическая стерилизованность. Хотя я-то знал, как никто другой, почему эта трусливая публика отважилась пойти на путч. На Родину им было абсолютно наплевать. Их волновало другое: с подписанием союзного договора они могли реально потерять гигантскую, практически никем не контролируемую власть. Вам теперь даже трудно себе представить, какие силы находились под командованием министра обороны Язова. А знаете ли вы, что годовой бюджет КГБ СССР, который возглавлял тогда Крючков, составлял три с половиной миллиарда рублей? И это были практически безотчетные деньги. Вот с чем им пришлось бы проститься. Они-то это прекрасно понимали. Но при этом говорили высокие слова о родине, об экономической катастрофе, об угрозе национальной безопасности…»

Первое время после выхода на свободу Владимир Александрович Крючков сосредоточился на борьбе с бывшим товарищем по политбюро академиком Александром Николаевичем Яковлевым.

Для Крючкова Яковлев просто олицетворение мирового зла. Крючков стал рассказывать, что в свое время получил неопровержимые данные о том, будто Яковлева давно завербовали американцы. Российская прокуратура проверяла это заявление, допрашивались Горбачев, Бакатин, Чебриков, сотрудники внешней разведки, были истребованы материалы из архивов. Коллеги-чекисты не подтвердили слова Крючкова, и документов никаких не оказалось.

Владимир Александрович так долго-рассказывал о том, как завербовали Яковлева, что, наверное, даже сам в это поверил. Но верит только он сам. Даже бывшие коллеги по КГБ над этим смеются. Не зная, как еще уязвить академика, Крючков написал: «Я ни разу не слышал от Яковлева теплого слова о родине, не замечал, чтобы он чем-то гордился, к примеру нашей победой в Великой Отечественной войне».

Он, видимо, не отдавал себе отчета в том, что писал. Сам Крючков войну удачно провел на комсомольской работе в тылу. Александр Николаевич Яковлев пошел на фронт добровольцем, стал морским десантником, воевал на передовой, в бою был тяжело ранен и на всю жизнь остался инвалидом.

Крючков с помощью бывших коллег выпустил двухтомник воспоминаний под названием «Личное дело» — очень скучный, каким, вероятно, является и сам автор.

Назначенный председателем КГБ, Вадим Викторович Бакатин первым делом распорядился уволить своего собственного сына, служившего в госбезопасности. Но обвинение в семейственности, которого он боялся, ничто в сравнении с обвинительным реестром, предъявленным ему чекистами. Они называют его предателем. Вадим Бакатин, вероятно, был самым ненавидимым в госбезопасности начальником. Хотя он, пожалуй, самый интересный человек в плеяде хозяев Лубянки и, скорее всего, самый порядочный.

Последний председатель КГБ Вадим Викторович Бакатин родился в 1937 году в шахтерском городе Киселевске, Кемеровской области. Отец был маркшейдером, мать — врачом.

Он с детства неплохо рисовал, и у него возникла мысль поступить в художественное училище, но туда надо было сдавать экзамены. А в другие институты серебряного медалиста Бакатина брали без экзаменов. Он выбрал Новосибирский инженерно-строительный институт имени В. В. Куйбышева.

Тринадцать лет он провел на стройках в родном Кемерове. Работал в тресте «Кемеровохимстрой». Прошел весь тернистый путь: мастер, прораб, начальник участка, главный инженер. В среднем каждые два года его повышали: он сразу показал себя хватким и волевым администратором, умеющим добиваться своей цели. В 1973 году его с должности главного инженера домостроительного комбината взяли на партийную работу.

Бакатин любил рассказывать, как его в сапогах и в ватнике привезли в кабинет первого секретаря горкома. Тот пожал руку молодому строителю и сказал: будем рекомендовать вас на партийную работу. Бакатина избрали сразу вторым секретарем горкома. Через два года взяли в обком заведующим отделом строительства. Еще через два года избрали секретарем Кемеровского обкома. Люди знающие говорят, что хозяином он был удачным и в области на него не жаловались.

Каждое воскресенье он играл в теннис, в футбол и хоккей. В свободное время писал маслом, обычно пейзажи, картины раздавал друзьям.

В 1983 году Бакатина приметил новый главный кадровик ЦК КПСС Егор Кузьмич Лигачев. Он искал по всей стране деловых, напористых, с перспективой, партийных секретарей и забирал в Москву в особую группу инспекторов орготдела ЦК — на вырост. Формально небольшая группа инспекторов проверяла работу различных парторганизаций, фактически им предоставлялась возможность познакомиться с работой центральных органов власти, расширить свой кругозор перед новым крупным назначением.

Бакатин иногда напускал на себя ложную скромность, рассказывая, как трудно было ему, провинциалу, в сорок пять лет попавшему в Москву, освоиться среди столичной публики, этих почти небожителей. Но себе-то Бакатин всегда цену знал…

Два года он работал инспектором ЦК КПСС и заодно закончил Академию общественных наук. Этот диплом предназначался для анкеты. Высшее политическое образование и придумали для молодых честолюбивых партийных секретарей.

В марте 1985 года Бакатина вызвал Лигачев:

— Мы решили просить тебя возглавить партийную организацию Кировской области. Область самая крупная и самая отсталая в Нечерноземье. Ее надо вытаскивать. Мы тебе доверяем. А сейчас пошли к Михаилу Сергеевичу.

Горбачев сказал, что Бакатин — первый, кого он благословляет на ответственную партийную работу. Добавил:

— Единственный совет — работай спокойно, не нервничай, не суетись, все будет нормально… Надо будет — поможем.

А через два года Бакатина попросили вернуться в родное Кемерово — уже хозяином области. Кемерово — это Кузнецкий угольный бассейн, проблемы которого к концу 80-х годов невероятно обострились. Бакатин, не чуждый новым веяниям, поддержал попытки найти новую формулу жизни Кузбасса, но тут, в октябре 1988-го, его забрали в Москву. Уже когда он уехал, летом 1989 года, началась громкая по тем временам забастовка шахтеров. Она могла губительно сказаться на политической карьере Бакатина, но он уже был министром внутренних дел.

От этой должности Вадим Викторович отказывался, говорил, что работы этой не знает. Но Горбачев уже все решил:

— Поможем, не боги горшки обжигают.

Представлять Бакатина в МВД 24 октября проехал секретарь ЦК Виктор Чебриков. Он напутствовал нового министра кратко:

— Не спеши высказываться. Побольше молчи. А главное — не спеши с реорганизацией. Система МВД — огромная, громоздкая. Чтобы войти в нее, потребуется не менее двух лет.

Бакатин начал с того, что закрыл спецлифт, на котором возили только министра.

31 октября Горбачев произвел Вадима Викторовича в генерал-лейтенанты, но форму он надевал раз в год — только в День милиции.

В роли министра Бакатину пришлось заняться «мокрым» делом, приключившимся с Ельциным 28 сентября 1989 года в подмосковном дачном поселке. Эта история была опасной не только для самого Ельцина, но и для Бакатина.

Осенью 1989 года по Москве поползли неясные слухи о покушении на Ельцина. Такая была атмосфера в обществе, что многие поверили: народного любимца пытались убить.

В «Московских новостях» появилось сообщение: «На протяжении нескольких дней в редакции раздаются звонки читателей: правда ли, что на Бориса Ельцина было совершено хулиганское нападение и он находится в тяжелом состоянии?»

Журналисты позвонили самому Ельцину домой. Он ответил:

— Сейчас я немного приболел, видимо в Америке простудился, и теперь вот вынужден сидеть дома.

Вслед за этим выступила «Комсомольская правда»: «В редакции раздаются многочисленные звонки: почему Ельцина нет на сессии? Ходят слухи, что кто-то сбросил его в реку…

Мы позвонили Борису Николаевичу домой. Вот что он ответил:

— Чуть ли не каждую неделю до меня доходят такие слухи: то у меня инсульт, то я попал в автомобильную катастрофу и даже что меня убили. Но все это, конечно, слухи, не более. На самом деле со мной все нормально. В поездке по Америке я, вероятно, простудился и сейчас приболел. Но температура уже спала. Лечащий врач сказал, что с 16 октября могу приступить к работе. Так что в понедельник буду участвовать в работе сессии Верховного Совета СССР».

Но вскоре стало ясно, что дело не в простуде.

Эта загадочная история случилась поздно вечером 28 сентября 1989 года в подмосковном дачном поселке Успенское.

В тот день Ельцин в Раменках встречался со своими избирателями. Вместе с ним был Михаил Полторанин, тоже избранный депутатом. Ельцин рассказывал о поездке в США, потом уехал в Успенское на служебной «Волге» с новым водителем.

На допросе командир отделения по охране спецдач Одинцовского райотдела внутренних дел сообщит: «С целью проверки несения службы милиционерами я позвонил по телефону на проходную Успенских дач, где несли службу милиционеры Костиков и Макеев. Трубку снял Костиков. На мой вопрос: как дела? — он ответил, что все хорошо и что „выловили Ельцина“. Я посчитал, что это шутка, но все-таки решил съездить и проверить, что произошло…»

Сам Борис Николаевич позднее описывал историю так: «Ехал к старому свердловскому другу. Недалеко от дома отпустил машину. Прошел несколько метров, вдруг сзади появилась другая машина. И… я оказался в реке. Вода была страшно холодная. Судорогой сводило ноги, я еле доплыл до берега, хотя до него несколько метров. От холода меня трясло».

Промокший Ельцин добрался до поста охраны и заявил, что это было покушение на его жизнь. Попросил сообщить ему домой. Дочь президента Татьяна Дьяченко бросилась звонить Александру Коржакову:

— Папу сбросили с моста… У Николиной горы, прямо в реку. Он сейчас на посту охраны лежит в ужасном состоянии. Надо что-то делать!

Первая мысль Коржакова: значит, Горбачев все-таки решил разделаться с опасным конкурентом… Опытный Коржаков прихватил бутылку самогона, теплые носки, свитер и на своей «Ниве» погнал в Успенское. За превышение скорости его остановил инспектор ГАИ. Коржаков представился и объяснил:

— Ельцина в реку бросили.

Инспектор козырнул и с неподдельным сочувствием в голосе ответил:

— Давай гони.

«К Борису Николаевичу тогда относились с любовью и надеждой, — вспоминает Коржаков. — Примчался я к посту в Успенском и увидел жалкую картину.

Борис Николаевич лежал на лавке в милицейской будке неподвижно, в одних мокрых белых трусах. Растерянные милиционеры накрыли его бушлатом, а рядом славкой поставили обогреватель. Но тело Ельцина было непривычно синим, будто его специально чернилами облили».

Увидев своего верного телохранителя, Борис Николаевич, по словам Коржакова, заплакал:

— Саша, смотрите, что со мной сделали…

Коржаков заставил его выпить стакан самогона, затем растер и переодел в теплое: «Мокрый костюм Ельцина висел на гвозде. Я заметил на одежде следы крови и остатки речной травы. Его пребывание в воде сомнений не вызывало».

Ельцин рассказал Коржакову:

«Он шел на дачу пешком от перекрестка, где его высадила служебная машина, мирно, в хорошем настроении — хотел зайти в гости к приятелям Башиловым. Вдруг резко затормозили „Жигули“ красного цвета. Из машины выскочили четверо здоровяков. Они набросили мешок на голову Борису Николаевичу и, словно овцу, запихнули его в салон. Он приготовился к жестокой расправе — думал, что сейчас завезут в лес и убьют. Но похитители поступили проще — сбросили человека с моста в речку и уехали».

Коржаков теперь уверяет, что ему в этом рассказе все показалось странным:

«Если бы Ельцина действительно хотели убить, то для надежности мероприятия перед броском обязательно стукнули бы по голове…

Спросил:

— Мешок завязали?

— Да.

Оказывается, уже в воде Борис Николаевич попытался развязать мешок, когда почувствовал, что тонет.

Эта информация озадачила меня еще больше — странные здоровяки попались, мешка на голове завязать не могут».

Ближайший помощник Ельцина Лев Суханов о происшедшем узнал с опозданием.

«Когда утром я приехал в гостиницу „Москва“, — вспоминал Суханов, — и не встретил там Ельцина, позвонил ему домой. Ответила супруга: Борис Николаевич, мол, болен — температура, слабость… Словом, на работе его не будет и мне нужно незамедлительно ехать к ним домой. Застал его в постели с высокой температурой…

Я позвонил водителю Ельцина и попросил того объяснить ситуацию. Оказывается, он довез Бориса Николаевича до Успенских дач, где тот вышел из машины и дальше пошел пешком. Я подумал, что если бы с ним был его старый водитель Валентин Николаевич, то ничего не случилось бы. Он бы его одного просто не отпустил.

Хоть какую-то информацию дала Наина Иосифовна: „Мы все переволновались… Он позвонил где-то в половине первого ночи и сказал, что находится на каком-то КПП… И мы поехали на машине за ним…“ То есть поехали Наина Иосифовна и муж дочери Тани. И действительно, Бориса Николаевича они застали на КПП правительственных дач — мокрого, в компании двух милиционеров, которые отпаивали его горячим чаем.

Со слов самого шефа, события в тот вечер развивались следующим образом. Когда он вышел из машины, то направился пешком в сторону дачи бывшего председателя Госстроя Башилова. Они оба из Свердловска, и оба любители попариться.

И в тот момент, когда он находился недалеко от проходной, на него что-то накинули и „не успел я очухаться, как меня куда-то понесли, и очнулся уже в воде, под мостом…“. 28 сентября погода в Москве стояла холодная, ни одна машина его не подобрала, и тогда он отправился на КПП, где его приютили два милиционера…»

Однако на следующий день неожиданно для всех Ельцин позвонил министру внутренних дел Вадиму Бакатину, просил не проводить расследования, отозвал свое устное заявление насчет покушения.

Уже было поздно. Милиционеры доложили о случившемся начальству. Следственное управление Главного управления внутренних дел Мособлисполкома возбудило уголовное дело по признакам преступлений, предусмотренных статьями 15 («покушение на преступление») и 103 («умышленное убийство») Уголовного кодекса РСФСР.

К помощнику Ельцина Суханову приходил следователь, водителя служебной автомашины, который отвозил Бориса Николаевича в Успенское, вызывали на допрос, но Ельцин сам поговорил со следователем и потребовал прекратить расследование. В аппарате Ельцина сочли «дело о покушении» закрытым.

Но 4 октября на заседании политбюро Горбачев рассказал товарищам всю эту историю. Ельцин просил не придавать этому факту огласку, сказал Горбачев, но надо разобраться. И поручил это министру внутренних дел Вадиму Бакатину.

Через несколько дней министр доложил Горбачеву, что расследование следует прекратить:

«Уважаемый Михаил Сергеевич!

В соответствии с Вашим поручением по поводу распространившихся в Москве слухов о якобы имевшей место попытке нападения на депутата Верховного Совета т. Ельцина Б. Н. докладываю.

6 октября заместитель начальника Следственного управления ГУВД Мособлисполкома т. Ануфриев А. Т., в производстве которого находится данное уголовное дело, в целях выяснения обстоятельств происшедшего разговаривал с Ельциным Б. Н. по телефону. Тов. Ельцин заявил: „Никакого нападения на меня не было. О том, что случилось, я никогда не заявлял и не сообщал и делать этого не собираюсь. Я и работники милиции не поняли друг друга, когда я вошел в сторожку. Никакого заявления писать не буду, т. к. не вижу в этом логики: не было нападения, следовательно, и нет необходимости письменно излагать то, чего не было на самом деле“.

С учетом изложенных обстоятельств уголовное дело подлежит прекращению. Поводом для распространения слухов о якобы имевшем место нападении на т. Ельцина Б. Н. является его заявление, не нашедшее своего подтверждения.

Министр внутренних дел СССР В. Бакатин».

Однако Горбачев не хотел упускать случая показать, в каком неприглядном положении оказался Борис Николаевич. Бакатин получил приказ довести дело до конца.

Через десять дней на узком совещании Горбачев сказал, что министр внутренних дел уточнил истинные факты «мокрого дела». Учитывая, что пошли депутатские запросы, предложил — не скрывать и информировать президиум и сессию Верховного Совета СССР.

В уголовном деле события той ночи выглядят так:

«28 сентября 1989 года около 23 часов, на проходную дачного поселка Успенское Совета Министров СССР, расположенного на территории Одинцовского района Московской области, обратился Ельцин Б. Н. и сообщил находившимся там сотрудникам милиции Костикову В. И. и Макееву А. Я., что на него совершено нападение неизвестными лицами, которые закрыли ему лицо, увезли на автомашине к водоему и сбросили его в воду, создав реальную угрозу для жизни».

Дежурный милиционер на допросе показал:

«28 сентября в 23 часа 15 мин. совместно с сержантом милиции Макеевым я находился на проходной госдач Успенское. Вовнутрь помещения со стороны улицы зашел народный депутат Ельцин Б. Н., одетый в костюм темного цвета, светлую рубашку. Одежда была совершенно мокрая, с нее капала вода. Мы помогли ему снять пиджак, ботинки, напоили горячим чаем. Он выпил чашки 3–4.

На вопрос, что с ним случилось, т. Ельцин рассказал следующее. После выступления в Москве, в ДК „Высотник“ в Раменках, он на служебной машине приехал на дачу № 38 в гости. Машину отпустил на перекрестке Рублевского шоссе и 1-го Успенского шоссе. Поздоровался с инспектором 7-го ГАИ и пешком направился в сторону дачного поселка. Сзади неожиданно подъехала какая-то машина, неизвестные силой усадили его в салон, натянули на голову какой-то предмет, а затем куда-то повезли и выбросили с моста в Москву-реку.

По его словам, он несколько раз отталкивался от дна, прежде чем выбрался на берег. Отлежавшись около часа на берегу, т. Ельцин добрался до проходной. Он попросил позвонить на дачу № 38. На первый звонок ответила женщина и сказала, что ошиблись номером. Второй звонок остался без ответа».

На даче № 38 той ночью хозяева отсутствовали. Там находилась только сестра-хозяйка, которую потом допросили как свидетельницу. Она рассказала, что рано легла спать, дверь была тщательно заперта и никто к ней не стучался.

Вывод криминалистов: «Ельцин не мог быть сброшен в воду (по характеру местности и конструкции близлежащих мостов), так как в этом случае, по мнению специалистов, он получил бы серьезную травму, а на его одежде должны были остаться следы водной растительности, илистых образований, которые, по показаниям свидетелей, отсутствовали».

16 октября после обеда Горбачев проводил заседание президиума Верховного Совета СССР. Он пригласил министра внутренних дел Бакатина и попросил доложить о результатах расследования.

Бакатин сказал, что было устное заявление Бориса Николаевича Ельцина представителям милиции о покушении:

— Но никто — ни его водитель, ни пост ГАИ, мимо которого якобы шел Борис Николаевич, ни фактическая обстановка (высота моста около пятнадцати метров), ни время происшествия — его версию не подтверждают.

Борис Николаевич, как член президиума Верховного Совета, участвовал в заседании. Его попросили объясниться. По словам присутствовавших, мрачный Ельцин «говорил коротко, сбивчиво. „Это была шутка. Мало ли что бывает. Это моя частная жизнь. Но попытки угроз и шантажа в мой адрес были“…»

На вопросы членов президиума отвечать отказался.

В четыре часа открылось совместное заседание палат Верховного Совета СССР.

Горбачев сказал, что по Москве распространяются слухи о якобы имевшем место покушении на Ельцина, этот вопрос уже разбирал президиум Верховного Совета и решил ничего от депутатов не скрывать. И Михаил Сергеевич опять предоставил слово Бакатину, который повторил все заново только с большим количеством деталей.

В окружении Ельцина были весьма раздосадованы выступлением Бакатина, которого просили закрыть расследование.

Лев Суханов вспоминал: «Да, к сожалению, слова он не сдержал и на сессии о „факте покушения“ рассказал в своей интерпретации. Вы, наверное, помните, как у него тогда дрожали руки и голос, и вообще министр чувствовал себя весьма неуверенно. Конечно же ему было неловко выходить на трибуну и говорить вещи, которые ему несвойственны. Кстати, Борис Николаевич не изменил к Бакатину своего отношения и до сих пор воспринимает его как порядочного человека…»

Ельцин опять сказал всего несколько слов:

— Претензий к министерству внутренних дел у меня нет. Никакого нападения не было. Никаких заявлений я не делал. Это мое частное дело.

Выслушив Бориса Николаевича, Горбачев с непроницаемым лицом заключил:

— Принять к сведению, что никакого покушения не было. Пошутил. Все.

Михаил Сергеевич явно был доволен исходом этой истории. Его соперник оказался в дурацком положении.

Но против ожиданий Горбачева в глазах широкой публики «мокрое дело» Борису Николаевичу нисколько не повредило. Такие были настроения: что бы ни делал Ельцин, все шло ему в плюс.

Сторонники Ельцина уверенно говорили о травле, а Борис Николаевич сделал заявление для прессы:

«16 октября 1989 года на сессии Верховного Совета СССР под председательством М. С. Горбачева был обнародован инцидент, затрагивающий мои честь и достоинство.

Против моей воли к разбору данного вопроса был привлечен министр внутренних дел товарищ Бакатин, который, смешивая ложь с правдой, не имел морального права способствовать распространению слухов, порочащих меня в глазах общественности. Более того, товарищ Бакатин ранее заверил, что никакого расследования, а также оглашения информации, касающейся лично меня, проводиться не будет.

Новый политический фарс, разыгранный М. С. Горбачевым на сессии Верховного Совета и раздуваемый официальной прессой как событие первой величины в стране, объясняется, конечно, не заботой о моем здоровье и безопасности, не стремлением успокоить избирателей, а новой попыткой подорвать здоровье, вывести меня из сферы политической борьбы…»

В Москве это заявление никто не опубликовал. Напечатала только популярная в те времена рижская газета «Советская молодежь», которая годом раньше осмелилась поместить первое интервью с Борисом Николаевичем.

«Мокрое дело» так и осталось загадкой, хотя оно и в самом деле никак не повредило Ельцину, который пользовался безоглядной любовью граждан.

«Пересуды шли разные, — вспоминал Лев Суханов. — Лично я слышал до полусотни различных версий „покушения“, в которых были замешаны не только его недоброжелатели, но и хорошенькие обольстительницы, ненавидящие его гэбисты и даже пришельцы с летающих тарелок…

Иначе говоря, никто не опроверг версию Б. Н. Ельцина о покушении на него, равно как никто и не подтвердил ее на все сто процентов. Потом по Москве ходили слухи, что одного из двух милиционеров, бывших на КПП вечером 28 сентября, уже нет в живых…»

Председатель комиссии Верховного Совета СССР по этике Анатолий Денисов проводил свое расследование и уверял позднее, что Ельцин поехал на дачу к знакомой. Там появился еще один мужчина. Они подрались, и Ельцин оказался в воде.

Много раз спрашивали Бакатина, что же тогда, собственно, приключилось с будущим президентом России? «Вы-то знаете, раскройте секрет». Но Бакатин никому и ничего не сказал…

Хозяйство Бакатину досталось беспокойное. Помимо обычных проблем с преступностью, навалились национальные конфликты, массовые беспорядки то в одном конце страны, то в другом. МВД превратилось в пожарное ведомство, пытающееся погасить эти конфликты.

На посту министра Вадим Викторович утверждал себя твердой рукой. Он сам потом признавал в интервью, что в МВД его боялись: «Я не хочу, знаете, ложной скромности, что ли. Я жесткий человек, даже, наверное, очень жесткий; я гонял это МВД как Сидоровых коз».

Но это с подчиненными, в министерстве. Наводить жесткий порядок по всей стране он отказывался, повторял — «буду действовать в рамках закона»: «Кто бы мне ни советовал, вот, мол, надо стукнуть кулаком по столу, и тогда преступность сразу исчезнет, возобладают дисциплина и порядок, я глубоко убежден: это опасная утопия, пустая иллюзия. Практика показывает: ни жесткие меры, ни даже террор не снижают уровня преступности. Скорее, приводят к обратным результатам».

Видя, что происходит в стране, где все республики требовали самостоятельности, Бакатин считал, что в этих требованиях много разумного. Почему он, сидя в Москве, должен решать, сколько участковых милиционеров нужно в Риге или на Сахалине? Он счел своим долгом развязать руки республиканским МВД. Бакатин подписал договор с Эстонией, сделав министерство внутренних дел республики фактически самостоятельным. Бакатин готовил такие же документы с Литвой, Латвией, Молдавией, РСФСР и потом жалел, что не довел дело до конца.

Бакатин считал, что структуру МВД придется радикально изменить, раз республики получают самостоятельность. Республиканские министерства получают самостоятельность, а союзное — берет на себя функции «внутреннего Интерпола», отвечает за транспортную милицию, за охрану атомных объектов, за подготовку высших кадров.

Вадим Бакатин создал отряды милиции особого назначения (ОМОНы). Он увидел, что нищая, коррумпированная милиция не подготовлена к борьбе с реальной преступностью. ОМОНы должны были стать островками профессионализма. Предполагалась и другая задача — разгон несанкционированных демонстраций, подавление массовых беспорядков. Все это создавало ОМОНам особое положение — милиция внутри милиции.

В Риге в отряд подбирали молодых и крепких милиционеров, в основном из патрульно-постовой службы, из тех, кто привык полагаться на силу мускулов. Завербовались в отряд и несколько «афганцев», среди них капитан Чеслав Млынник, будущий командир отряда.

Для них ОМОН стал желанным продолжением прошлой жизни. У них снова в руках было оружие. Правда, врага еще предстояло найти.

ОМОН был сформирован по приказу министра внутренних дел Латвии 1 декабря 1988 года. Численность — 148 человек, из них 20 офицеров.

Получив почти полную самостоятельность, ОМОН не знал обычных для милиции проблем и мог сам выбирать себе занятие. Скажем, по своей инициативе занялся борьбой с нелегальной торговлей спиртным — родом преступности, широко распространившимся из-за антиалкогольного законодательства.

Омоновцы расправлялись с торговцами на месте: забирали у них деньги и спиртное, действовали кулаками, дубинками и прикладами. Жаловаться торговцы не смели. Омоновцы сделали для себя вывод: они сами могут выполнять функции «неповоротливой» прокуратуры и «слишком мягкого» суда.

В первый год своей деятельности твердость и решительность ОМОНа многим нравились. Выгодно отличающиеся от своих коллег по милиции, умелые, крепкие парни вселяли в рижан уверенность. Мелкие прегрешения таким замечательным ребятам можно было простить.

Главная причина всех последующих событий состоит в том, что рижский ОМОН был создан в Латвийской Советской Социалистической Республике, а она в мае 1990 года фактически перестала существовать. Москва не хотела признавать независимость Латвии, Литвы и Эстонии и спровоцировала тяжелую политическую борьбу в республике.

Крючковский КГБ снабжал президента Горбачева разведсводками, из которых следовало, что за всеми процессами в Прибалтике стоит агентура ЦРУ. Прессу те же источники снабжали «достоверной информацией» о прибалтийских боевиках, которые будто бы располагают большими запасами оружия.

В Латвии установилось опасное двоевластие. С одной стороны, законно избранный парламент и сформированное им правительство. С другой — антиправительственная коалиция: Компартия, Интердвижение, Прибалтийский военный округ (его штаб находился в Риге), структуры КГБ.

Первоначально ОМОН поддержал новую власть. 15 мая 1990 года он стал героем в глазах латышского народа. В этот день Прибалтийский военный округ в первый раз попытался свергнуть законно избранную власть. Офицеры штаба округа и переодетые в штатское курсанты военных училищ штурмовали здание латвийского парламента. Я был в тот день в Риге у здания парламента и видел толпу военных, заполонивших центр города.

Когда офицеры стали ломиться в двери парламента, власти вызвали ОМОН. «Черные береты» с нескрываемым удовольствием прошлись дубинками по головам полковников и майоров. Штурм был отбит. Омоновцы чувствовали себя героями и ждали заслуженного вознаграждения. Но его не последовало.

Омоновцами командовал министр внутренних дел республики Бруно Штейнбрик, бывший генерал из КГБ. Он недолго возглавлял Главное управление уголовного розыска в союзном министерстве в Москве, но чувствовал себя там неуютно и с удовольствием вернулся в Ригу на должность республиканского министра.

Но новая власть не сумела или не захотела поладить с ОМОНом. Бруно Штейнбрика, который умел находить с омоновцами общий язык, убрали. Назначили нового министра — Алоиза Вазниса, бывшего начальника уголовного розыска республики, одного из лучших розыскников в стране.

Вазнис стал одной из жертв чистки, устроенной Федорчуком в бытность министром внутренних дел: его тогда сняли с должности. Бруно Штейнбрик вернул Вазниса на прежнее место, не подозревая, что готовит себе смену.

Сыщик Вазнис больше устраивал новую власть, чем чекист Штейнбрик. Но омоновцы встретили его в штыки.

Вазнис, соответственно, рассматривал рижскую милицию как цитадель оппозиции. В Риге латышей было меньше половины, а в рижской милиции и того меньше — примерно пятая часть. На эту службу вербовали молодых солдат со всей страны, обещая жилье в одном из самых престижных городов страны.

Объявление независимости Латвии оказалось для стражей порядка неприятным сюрпризом. Малый стаж рижской жизни не гарантировал им получения гражданства, латышского языка они не знали, перспектива служебного роста стала весьма проблематичной.

Министр Вазнис не поехал на базу ОМОНа, где его ждали, вместо этого он нанес «черным беретам» чувствительный удар. Прежний министр разрешил им открыть кооператив «Викинг», который брал на себя охрану ресторанов, кооперативов и отдельных лиц, которым это было по карману. Рижские омоновцы сразу поняли, что значительно приятнее за деньги охранять тех, кого в противном случае, возможно, пришлось бы ловить.

Министр Вазнис запретил своим подчиненным работать в кооперативах. Командир отряда подполковник Эдгар Лымарь отказался подчиняться новому министру и через газету Компартии «Советская Латвия» заявил, что будет выполнять только те приказы, которые не противоречат Конституции СССР и Конституции Латвийской ССР.

Правительство и ОМОН стали врагами.

Когда новый парламент Латвии назначил нового прокурора, омоновцы выставили посты у здания прокуратуры и не впустили его в здание. Так в Риге появились две прокуратуры: Латвийской Республики и Латвийской ССР. Занятые борьбой друг с другом, они мало досаждали преступникам.

Министр Вазнис запретил выдавать взбунтовавшемуся ОМОНу положенную ему амуницию и горючее, написал письмо в Москву с требованием расформировать отряд.

В начале октября 1990 года ОМОН переподчинили 42-й дивизии внутренних войск. От министра внутренних дел СССР Вадима Бакатина потребовали «учесть нарастание сепаратистских настроений в Прибалтике и сохранить там ребят, верных Советской власти». Позднее Бакатин будет раскаиваться в том, что пошел на поводу у первого секретаря ЦК Компартии Латвии Альфредса Петровича Рубикса и сохранил ОМОН…

Приказы из Москвы омоновцам передавал подполковник Гончаренко. После 1991 года он нашел убежище в Приднестровье, где под другой фамилией был назначен заместителем министра внутренних дел непризнанной Приднепровской Молдавской республики. Еще один рижский милиционер — и тоже под другой фамилией — стал там министром безопасности. В Приднестровье бежала большая группа рижских омоновцев, которым там выдали новые документы. Осенью 1993 года они с оружием в руках приехали в Москву, чтобы воевать против Ельцина…

В конце 1990 года Бакатина убрали из министерства внутренних дел. Его место занял Борис Карлович Пуго, который был председателем КГБ Латвии, а затем первым секретарем ЦК Компартии республики. Горбачев сменил преданного себе человека на того, кто предаст его при первой возможности…

Год с небольшим — от провозглашения независимости Латвии до ее признания Москвой — ОМОН был в каком-то смысле хозяином Риги. Его использовали для психологического террора против новой власти. Именно омоновцы стали для латышей олицетворением политики Москвы.

Омоновцы катались по городу, задерживали «подозрительных», без суда и следствия разбирались с «виновными», врывались в рестораны, иногда стреляли, куражились.

Бывший сотрудник ОМОНа Герман Глазер рассказывал на пресс-конференции:

— Командир отряда Млынник готовил бойцов к тому, чтобы «покончить с фашизмом в Латвии и поставить здесь наместника Президента СССР…»

Бакатин, пока был министром, ставил вопрос так: или пусть рижский ОМОН подчиняется республике, или его надо расформировать. Пуго превратил ОМОН в боевой отряд латвийской Компартии. По его приказу ОМОН занял Дом печати, где находились редакции всех республиканских газет и журналов.

— Так вам будет спокойнее работать, — издевательски говорили они журналистам.

Особое усердие при захвате Дома печати проявил старший лейтенант Александр Кузьмин. У него были свои счеты с журналистами. Газета «Советская молодежь» красочно описала, как омоновцы гуляли в ресторане «Соната». Началась пьяная драка, одному из своих противников лейтенант Кузьмин прострелил ногу, другому попал в живот…

КГБ и министерство обороны не смогли получить у Горбачева санкцию на введение в Прибалтике чрезвычайного положения, поэтому пытались спровоцировать балтийские правительства на применение силы. Нужен был предлог для разгона парламента и правительства.

В январе 1991 года ОМОН пытался установить свои порядки в Риге. Отряд взял штурмом здание министерства внутренних дел республики. При этом погибли четыре человека — двое милиционеров, оператор киностудии и случайный прохожий. Омоновцы считали себя хозяевами города. Они говорили:

— Да, мы профессионалы-наемники, но мы живем по законам справедливости.

После этих событий они ощутили ненависть целого города. Теперь они постоянно боялись нападения. На базе два-три раза в ночь объявлялась боевая тревога. Строили дзоты, баррикады из мешков с песком.

После провала августовского путча 1991-го для них все кончилось. Через неделю они бежали из Латвии. Они уезжали на трех бронетранспортерах, на которых было написано: «Мы еще вернемся». Прикрывая отход, омоновцы бросили несколько дымовых шашек. Но никто не пытался помешать им уехать.

Поведение Бакатина вызывало гнев сторонников консервативной линии. Бакатин к тому же охотно беседовал с журналистами, говорил откровенно, резко. На Горбачева давили, требуя заменить Бакатина. И Горбачев, как выразился сам Вадим Викторович, струсил и сдал министра.

Накануне ноябрьской демонстрации 1990 года Горбачев приказал министру внутренних дел Вадиму Бакатину сделать так, чтобы не было никаких альтернативных демонстраций.

Бакатин доложил, что запрещать демонстрации нельзя — нет у него такого права. Его ответ присутствовавшим не понравился. Председатель КГБ Владимир Крючков потребовал продемонстрировать силу.

Бакатин сказал ему:

— Вот и покажите. Кто хочет запрещать, пусть свой запрет сам и реализует. Милиция этим заниматься не будет.

Горбачев взорвался, обвинил Бакатина в трусости. После совещания Бакатин подошел к Горбачеву, спросил:

— Кому сдавать дела?

Горбачев, не глядя, ответил:

— Продолжай работать! Я скажу, когда сдавать.

Спор на совещании у президента был лишь эпизодом. Отставки Бакатина с поста министра внутренних дел добивались руководители КГБ, а также лидеры Компартий Украины, Белоруссии и особенно Прибалтийских республик. Они требовали жестких мер против новой власти в республиках, а Бакатин исходил из того, что не надо портить отношения с Литвой, Латвией и Эстонией, потом легче будет с ними ладить.

1 декабря Горбачев подписал указ об отставке Бакатина, пригласил его:

— Ну вот, как мы говорили с тобой, теперь время пришло. Тебе надо уйти с этой работы.

Бакатин был к этому готов:

— Вы правы, Михаил Сергеевич, вы меня сюда поставили, вы вправе меня убрать. Если бы я был кадровым милиционером, прошел бы всю жизнь до генерала, то это — крушение моей жизни. Я вас не устраиваю, вы меня можете убрать. Но это ошибка.

Горбачев не хотел развивать эту тему:

— Все, вопрос решен.

Новым министром Горбачев назначил Пуго, его первым заместителем — генерала Бориса Всеволодовича Громова.

3 декабря, в понедельник, глава правительства Николай Рыжков приехал в МВД вместе с Пуго, представил нового министра. Бакатин и Пуго просидели вдвоем с часу до шести вечера. Потом Бакатин собрал руководящий состав министерства и попрощался. Сказал так:

— Я власть уважаю, поэтому так же отношусь и к указу президента о моем смещении с поста министра. Хотя сам я никаких заявлений не писал. Более того, такой акт безотносительно к личности (Бакатина или кого-то другого) считаю при данной обстановке в стране неправильным…

Но Горбачев не хотел терять Бакатина и оставил его при себе в качестве члена Президентского совета. Он сидел в Кремле на третьем этаже — рядом с Горбачевым.

Бывший помощник президента Георгий Хосроевич Шахназаров вспоминает не без иронии:

— Бакатин, Примаков, Ревенко маялись бездельем и только после долгих препирательств с Болдиным получили кабинеты. Да и потом им приходилось в основном ждать, пока президент даст поручение, а в оставшееся время навещать друг друга и сетовать на никчемность своего положения. Кто-то тогда сострил: «Что такое член Президентского совета? Это безработный с президентским окладом».

В словах Шахназарова кроется, похоже, некая ревность — почему одни люди в окружении Горбачева оставались в чиновничьей должности помощников, а других, которым и заняться вроде как нечем, вознесли в члены Президентского совета?

Президентский совет Горбачев вскоре распустил. Вместо него в марте 1991 года создал новую структуру — Совет безопасности, своего рода политбюро. Включил в него и Вадима Бакатина. Совет безопасности тоже оказался декоративным органом. Положение о Совете безопасности, которое Примаков и Бакатин написали и передали вице-президенту Янаеву, чтобы он доложил Горбачеву, так и осталось у Янаева.

Но время от времени Горбачев давал Бакатину отдельные поручения. На этой почве у него вышел конфликт с новым министром Борисом Пуго. Вадим Викторович побывал в дивизии имени Дзержинского внутренних войск МВД СССР, не предупредив Пуго. Тот выразил недовольство.

Бакатин попросил командующего внутренними войсками генерала Юрия Шаталина подготовить справку о действиях внутренних войск в Нагорном Карабахе. Пуго запретил Шаталину давать какую-либо информацию Бакатину. У бывшего министра и его преемника состоялся неприятный разговор.

Пуго твердо сказал Бакатину:

— Если я правильно понял Михаила Сергеевича, вы в наши дела не вмешиваетесь.

В апреле 1991 года Бакатин пригласил к себе командующего внутренними войсками Шаталина, чтобы расспросить его о положении в Южной Осетии. Но Пуго и вовсе запретил генералу приходить к Бакатину.

Бакатин обратился с возмущенным письмом к Горбачеву:

«Это уже второй подобный случай. После первого Б. К. Пуго дал понять, что действует с Вашего согласия. Я не намерен дважды объясняться с ним по одному и тому же вопросу и прошу Вас, уважаемый Михаил Сергеевич, либо указать товарищу Пуго на недопустимость его поведения, мешающего делу, и порекомендовать впредь подобных случаев не допускать, либо, если Вы считаете, что он прав, прошу освободить меня от обязанностей члена Совета безопасности СССР, потому что в этом случае у меня не остается абсолютно никаких возможностей (при отсутствии информации, аппарата и прав) для того, чтобы их хоть каким-то образом исполнять».

Горбачев мягко сказал Бакатину:

— Работай. Борис Карлович не прав. Я скажу ему…

Видя, что Бакатин тоскует без реального дела, Горбачев предложил ему место первого заместителя премьер-министра. Но Совет Федерации с кандидатурой Бакатина не согласился.

Тогда его хотели назначить просто заместителем главы правительства — курировать отраслевые министерства. Тут уж Бакатин сам отказался. Сказал, что он в этих сферах дилетант. Но скорее всего, он просто не хотел принимать малозначащую должность.

Работая в Совете безопасности, он написал заявление начальнику Девятого управления КГБ Плеханову, что отказывается от охраны.

Вадим Бакатин находился в расцвете сил, жаждал активной политической деятельности и видел себя на первых ролях. Он был человеком известным, заметным, хотя, возможно, переоценивал степень своей популярности.

Бакатин представлялся человеком самоуверенным, несколько кокетливым, не забывающим о том, что он нравится женщинам. Он показал себя дельным администратором и порядочным человеком и явно заслуживал более заметной работы, чем неопределенное членство в Совете безопасности, хотя, с другой стороны, для чего-то большего ему явно не хватало образа самостоятельного политика. Он все же выставил свою кандидатуру на первы: президентских выборах в России в июне 1991 года, став соперником Ельцина.

Считается, что Ельцин собирался пригласить Бакатина на роль вице-президента. Но Вадим Викторович отказался — то ли потому, что всерьез верил в свою победу, то ли выполнял просьбу Горбачева, который мечтал провалить Ельцина и надеялся, что Бакатин оттянет ельцинские голоса.

Конфиденциально переговорить с Бакатиным было поручено депутату Сергею Вадимовичу Степашину. Он спросил Бакатина:

— Как бы вы отнеслись к предложению Ельцина идти с ним на выборы в качестве вице-президента?

Бакатин попросил поблагодарить Бориса Николаевича и сказать, что думать на эту тему уже не имеет смысла — он только что подал заявление в избирком с просьбой зарегистрировать его кандидатуру.

Бакатин сделал большую ошибку. И для него, и для всех было бы лучше, если бы он в. 1991-м стал вице-президентом России. Скорее всего, страна избежала бы трагических событий октября 1993 года…

Пресса и телевидение поддерживали Бакатина, о нем доброжелательно писали и говорили. В лагере Ельцина за ним ревниво следили и были обижены на то, что он посмел конкурировать с Борисом Николаевичем.

А после подсчета голосов выяснилось, что из всех кандидатов Бакатин собрал наименьшее количество голосов — всего 3,42 процента.

Специалисты считают, что на выборах Бакатин сделал много ошибок. Отказался от помощи первых профессионалов, которые занимались имиджем политиков. Запретил выпускать пропагандистские листовки и плакаты. Неудачно выступал, речи у него получались слишком длинными и академическими.

Одни избиратели, глядя на послужной список кандидата, воспринимали его как партаппаратчика, хотя, по сути, он им и не был. Другим Бакатин казался нерешительным человеком с расплывчатой программой. Кандидатом в вице-президенты он предложил Рамазана Хаджимуратовича Абдулатипова, который отнюдь не у всех вызывает симпатию.

Олег Максимович Попцов, первый руководитель российского телевидения, считает, что сам Бакатин вел предвыборную президентскую кампанию вяло. Против него работал убывающий авторитет Горбачева. Назвав в качестве вице-президента Абдулатипова, Бакатин не помирился с правоверными коммунистами и оттолкнул от себя либеральное крыло…

Но его главная проблема состояла в том, что те люди, которые в принципе симпатизировали Бакатину, все-таки проголосовали за Ельцина. А противники Ельцина, естественно, не хотели поддерживать Бакатина.

В дни августовского путча 1991 года Бакатин повел себя лояльно к президенту Горбачеву, не захотел сотрудничать с ГКЧП, написал заявление с отказом от исполнения своих обязанностей члена Совета безопасности. Затем подписал другое заявление вместе с Примаковым, выражая протест против ГКЧП:

«Считаем антиконституционным введение чрезвычайного положения и передачу власти в стране группе лиц. По имеющимся у нас данным, Президент СССР М. С. Горбачев здоров.

Ответственность, лежащая на нас как на членах Совета безопасности, обязывает потребовать незамедлительно вывести с улиц городов бронетехнику, сделать все, чтобы не допустить кровопролития. Мы также требуем гарантировать личную безопасность М. С. Горбачева, дать возможность ему незамедлительно выступить публично».

Бакатин звонил министру обороны Язову с просьбой не штурмовать Белый дом. И наконец, вместе с представителями российской власти полетел к Горбачеву в Форос. Его твердость была вознаграждена.

Председатель КГБ Владимир Александрович Крючков был арестован вечером 21 августа.

22 августа в полдень Горбачев вызвал в Кремль начальника разведки и заместителя председателя КГБ Леонида Владимировича Шебаршина и назначил его временно исполняющим обязанности председателя КГБ.

Леонид Шебаршин — один из самых известных разведчиков. В 1958 году окончил Институт международных отношений, и его взяли в министерство иностранных дел. Он сразу поехал в Пакистан. Начинал с должности помощника и переводчика посла, которым был известный дипломат и будущий заместитель министра иностранных дел Михаил Степанович Капица. Под его крылом Шебаршин быстро получил повышение — атташе, третий секретарь. Осенью 1962 годд он вернулся в Москву, стал работать в центральном аппарате МИД — референтом в отделе Юго-Восточной Азии. И почти сразу его пригласили в КГБ.

Он принял это предложение с удовольствием. Закончил разведшколу и начал службу в Первом главном управлении КГБ. В декабре 1964-го он вновь отправился в Пакистан, теперь уже в роли помощника резидента. После возвращения из командировки летом 1968 года прошел годичные курсы усовершенствования при Первом главном управлении КГБ, что необходимо было для служебного роста. Два года в Москве, и он отправляется заместителем резидента в Индию — главный форпост советской разведки на Востоке. Там была огромная резидентура, на которую не жалели денег, потому что в Индии можно делать то, что непозволительно в любой другой стране.

В 1969 году в Иерусалиме загорелась мусульманская мечеть Аль-Акса. В мусульманском мире вину возложили на Израиль, советская пропаганда рада обличать сионистский режим.

Андропов написал секретную записку Брежневу:

«Резидентура КГБ в Индии располагает возможностями организовать в этой связи демонстрацию протеста перед зданием посольства США в Индии. Расходы на проведение демонстрации составят 5 тысяч индийских рупий и будут покрыты за счет средств, выделенных ЦК КПСС на проведение спецмероприятий в Индии в 1969–1971 годах.

Просим рассмотреть».

Брежнев написал: «Согласиться».

Леонид Шебаршин проработал в Индии шесть лет и добился очевидных успехов. В апреле 1977 года он приступил к работе в Ясеневе заместителем начальника отдела, а в мае 1978-го был назначен резидентом в Иране. Он руководил советской разведкой в Иране в самый сложный период исламской революции.

Его пребывание в Тегеране омрачил побег сотрудника резидентуры Кузичкина. Обычно за побег подчиненного сурово наказывают. Но обошлось. Он прослужил в Тегеране четыре года, вернулся весной 1983 года. Несколько месяцев проработал заместителем начальника отдела, а осенью стал заместителем начальника информационного управления разведки.

В апреле 1987 года Крючков сделал Шебаршина своим заместителем. А в январе 1989-го, возглавив КГБ, Крючков передал Шебаршину свой кабинет и всю советскую разведку.

Достаточно молодой для своей высокой должности, Леонид Владимирович мог еще долго оставаться на своем посту. Участия в августовском путче 1991 года Шебаршин не принимал. Председатель КГБ Владимир Крючков таланты Шебаршина ценил, но у него были люди и поближе — их он и втянул в путч.

Леонид Шебаршин после ареста Крючкова ровно одни сутки — с полудня 22 августа до двух часов дня 23 августа — возглавлял КГБ. Шебаршин успел только подписать приказ о департизации КГБ, и парткомы в комитете прекратили свою деятельность. Но на должность постоянного хозяина Лубянки он не годился, потому что после путча стало ясно, что КГБ должен быть если не разрушен, то преобразован в нечто новое, не представляющее опасности для страны. Кроме того, союзные республики требовали поделить госбезопасность, чтобы создать собственнув разведку…

В пятницу, 23 августа, председателем КГБ был назначен Вадим Викторович Бакатин.

Его пригласили в кабинет Горбачева в Кремле, где сидели президенты союзных республик. Горбачев сказал:

— Вот мы тут все вместе решили предложить вам возглавить Комитет государственной безопасности.

Бакатин предложил вместо себя академика Юрия Рыжова, который в Верховном Совете СССР возглавлял комитет по безопасности. Рыжов, человек порядочный и прогрессивный, пользовался уважением. Но на Лубянку хотели отправить человека более жесткого и решительного. Бакатину президенты объяснили, что КГБ в нынешнем виде должен перестать существовать. Ельцин никогда не любил госбезопасность, а Горбачев в дни путча убедился, как опасно это ведомство.

Вадим Викторович поехал на площадь Дзержинского принимать дела и проводить первое совещание коллегии комитета. Академик Рыжов вскоре стал послом во Франции. Начальник разведки Шебаршин вернулся к себе в Ясенево.

В три часа дня 23 августа Бакатин в первый раз приехал в новое здание КГБ на площади Дзержинского. На площади шел митинг. А чекисты — десятки тысяч хорошо подготовленных и вооруженных людей — испуганно замерли в своих кабинетах, боясь, что толпа ворвется в здание и их всех выгонят, как выгнали сотрудников ЦК КПСС со Старой площади. Но обошлось — снесли только памятник Дзержинскому и со старого здания сняли памятную доску, посвященную Андропову.

На штурм КГБ, как это произошло в Берлине в январе 1990 года, когда берлинцы ворвались в главное здание министерства государственной безопасности ГДР, толпа не решилась. Да и чекисты не решились выйти из здания и защитить своих кумиров — толпа была совсем небольшой.

Генерал-лейтенант Шебаршин, как и все остальные заместители председателя КГБ, по указанию Горбачева написал подробную справку о том, что он делал в дни путча. Это была формальность. Лично Шебаршина ни в чем не винили. Единственное, что он сделал, — разослал во все заграничные резидентуры разведки документы ГКЧП.

Подчиненные ему спецназовцы, которых на случай войны готовили к диверсионным действиям в тылу противника, так называемый Отдельный учебный центр Первого главного управления, в штурме Белого дома участвовать отказались.

Но особого доверия к Шебаршину тоже не было — все-таки его назначил Крючков, путчист номер один, который к тому времени сидел в «Матросской Тишине».

25 августа, в воскресенье утром, Шебаршин написал новому председателю КГБ Вадиму Бакатину первый рапорт:

«19–21 августа с. г. я оказался не в состоянии дать правильную оценку действий Крючкова и других участников заговора и не сумел правильно ориентировать личный состав Первого главного управления — людей честных, дисциплинированных, преданных Родине.

Прошу освободить меня… и уволить…»

Рапорт остался без внимания. У Бакатина были неотложные проблемы, разведка к их числу не относилась. Шебаршин сразу сказал, что он сторонник выделения разведки в самостоятельную службу, чтобы избавиться от «хвоста» КГБ. Бакатин с ним согласился. Однако стать первым главой независимой разведывательной службы Шебаршину было не суждено.

Между Бакатиным и Шебаршиным возникла личная неприязнь. Они были схожи характерами — самоуверенные, резкие и не уважали друг друга.

Через три недели, в середине сентября, новое руководство КГБ назначило Шебаршину, против его желания, первого заместителя — полковника Владимира Михайловича Рожкова. Шебаршин возмутился и 18 сентября позвонил Бакатину. Бакатин недовольно ответил:

— Где вы были раньше? Я уже приказ подписал.

После короткого разговора на повышенных тонах Шебаршин сказал, что дальше так работать не может и просит освободить его от должности. Он, вероятно, рассчитывал, что новый председатель пойдет на попятный. Но разозлившийся Бакатин решил, что его шантажируют, и возражать против отставки Шебаршина не стал.

В результате Шебаршин написал председателю КГБ новый рапорт:

«Мне стало известно, что на должность первого заместителя начальника главного управления назначен N.

Решение об этом назначении было принято в обход Первого главного управления и его начальника. Вы лично не сочли возможным поинтересоваться моей позицией в этом вопросе, оценкой профессиональной пригодности тов. N.

В прошлом, как Вам известно, существовала практика назначения должностных лиц, в том числе и в Первое главное управление КГБ, под нажимом аппарата ЦК КПСС или по протекции. В последние годы ценой больших усилий эту практику удалось прекратить. С горечью убеждаюсь, что она возрождается в еще более грубой и оскорбительной форме — на основе личных связей, без учета деловых интересов. Эта практика, уверен, может погубить любые добрые преобразования.

Судя по тону Вашего разговора со мной по телефону 18 сентября с. г., Вы считаете такую ситуацию вполне нормальной. Для меня она неприемлема».

Этот рапорт был принят. Генерал-лейтенант Шебаршин в пятьдесят шесть лет стал пенсионером.

Евгений Максимович Примаков, который вскоре занял его место, предложил Шебаршину вернуться первым замом, считая, что такой опытный человек должен продолжить работу в разведке. Но Леонид Владимирович отказался: ему не хотелось возвращаться в Ясенево вторым человеком — после того как он столько лет был там хозяином.

А полковника Рожкова, из-за которого ушел Шебаршин, обходительный Примаков переместил на должность простого заместителя, а потом отправил представителем Службы внешней разведки в Федеративную Республику Германию, где тот — уже в звании генерал-лейтенанта — служил до своей смерти в 1996 году.

Вадим Бакатин занялся преобразованием Комитета госбезопасности, который просуществовал 37 лет.

Сразу же было решено, что Комитет государственной безопасности, этот монстр, будет демонтирован, рассказывал мне Бакатин. Надо было это сделать хотя бы для того, чтобы сохранить разведку. Ведь в то время президенты всех республик претендовали на наследство СССР, хотя Советский Союз еще существовал. Разведка все-таки была сразу выделена за скобки. Она осталась единой, обслуживающей все республики. А остальную часть комитета делили. Происходило перетаскивание людей из кабинетов в кабинеты…

Когда Бакатина назначили председателем Комитета государственной безопасности СССР, обсуждались разные планы — от радикальной идеи распустить КГБ и создать совершенно новую спецслужбу с ограниченными функциями до осторожного предложения ограничиться косметической реформой комитета. Бакатин выбрал нечто среднее.

— Спецслужбы в такой период очень нужны, — говорил Бакатин. — Все мы наполовину в социализме, наполовину в капитализме. Выгнать старых профессионалов — значит разведку ликвидировать. Только если кому-то идеология мешает служить государству, тогда от него надо избавиться…

Вадим Викторович, по существу, спас ведомство госбезопасности, хотя его называют разрушителем КГБ.

Бакатин передал войска КГБ министерству обороны. Это были те несколько дивизий, которые с дальним прицелом на случай чрезвычайного положения забрал у армии его предшественник Крючков.

Пограничные войска тоже вышли из КГБ, был создан самостоятельный Комитет по охране государственной границы. После распада СССР Ельцин включил пограничников в состав Министерства безопасности России, а в 1993 году они опять получили самостоятельность, и была образована Федеральная пограничная служба.

Службу охраны — бывшее Девятое управление, которое заботилось о членах политбюро, подчинили непосредственно Горбачеву. Больше председатель КГБ не мог арестовать президента. При Ельцине были созданы два ведомства — Служба безопасности президента (ее возглавлял всесильный до своего падения генерал Александр Коржаков) и Главное управление охраны, которое охраняло остальных государственных чиновников. Затем обе службы объединили в единую Федеральную службу охраны Российской Федерации.

Управление правительственной связи, Восьмое главное управление (обеспечение безопасности собственных секретных переговоров и расшифровка чужих) и Шестнадцатое управление (перехват радио- и телефонных переговоров) тоже изъяли из состава КГБ и объединили в Комитет правительственной связи при Президенте СССР. Теперь председатель КГБ ни у кого не мог отключить связь. И главное, информация, получаемая радиоэлектронной разведкой, пошла президенту напрямую, а не через Председателя КГБ. С 1993 года это ведомство называется ФАПСИ — Федеральное агентство правительственной связи и информации при президенте России.

Бакатин упразднил бывшее пятое управление, которое занималось политическим сыском, слежкой за интеллигенцией, церковью, национальными движениями. Он заявил:

— Слежка, или политический сыск, или надзор по политическим мотивам, прекращены полностью, за это я могу ручаться.

Такие слова значили многое. Но Бакатин ненадолго задержится на Лубянке.

Между прочим, в архиве КГБ Бакатину нашли дело его деда, работавшего на элеваторе. Александра Петровича Бакатина обвинили в том, что он работал на японскую разведку, участвовал в кадетско-монархической повстанческой организации и хотел взорвать элеватор, и расстреляли в 1937 году.

Министр обороны маршал Евгений Иванович Шапошников просил передать в министерство обороны Третье главное управление КГБ — военную контрразведку. Вадим Бакатин согласился было, но быстро передумал. В Кремле не захотели, чтобы армейская контрразведка стала карманным ведомством министерства обороны. Контроль над армией остался в руках начальника госбезопасности.

Но от контроля над милицией органы госбезопасности временно вынуждены были отказаться — по требованию министра внутренних дел Виктора Павловича Баранникова.

Осенью 1991 года я разговаривал с популярным тогда политиком, народным депутатом СССР Аркадием Николаевичем Мурашевым, молодым и жизнерадостным человеком. Его только что назначили начальником Главного управления внутренних дел Москвы. Я спросил Мурашева:

— Раньше милиция контролировалась сотрудниками госбезопасности, люди КГБ были внутри милицейского аппарата. Как сейчас складываются отношения с комитетом?

— Людей КГБ у нас забрали, — рассказал мне Мурашев. — Отношения с госбезопасностью у нас сейчас хорошие, рабочие, и мы в свою очередь расформировали подразделение, которое действовало против КГБ. Да работникам КГБ вовсе нечего делать, они переключаются на борьбу с преступностью…

Это сейчас ясно, как наивен был Аркадий Мурашев, а тогда вопрос «Какие спецслужбы нужны стране и что они должны делать?» еще не был решен.

После Мурашева я беседовал с тогдашним начальником московской госбезопасности Евгением Вадимовичем Савостьяновым. Человек науки, он был таким же чужаком для КГБ, как Мурашев для МВД. Савостьянова потом снимут с должности по требованию генерала Коржакова, а после увольнения Коржакова возьмут в администрацию президента заниматься силовыми структурами.

В каждом учреждении шутят по-своему.

— Введите арестованного! — Этими словами дежурный адъютант с синими петлицами офицера госбезопасности разрешил сотруднику пресс-бюро пропустить меня к своему начальнику, который сидел в огромном полутемном кабинете.

Поднявшийся мне навстречу человек с седеющей бородкой и очаровательной улыбкой, научный работник по профессии, был символом перемен, наступивших в этом стеклобетонном здании без вывески.

Я спросил Савостьянова:

— Ваш друг и единомышленник Аркадий Мурашев уверен, что вашему ведомству попросту нечего делать. Вы согласны с вашим другом?

Ехидный вопрос не произвел никакого впечатления. Савостьянов ответил:

— Для нашей организации должно быть типичным, что люди со стороны не подозревают о том, чем мы тут занимаемся.

— А чем же?

— У нас есть официально сформулированные задачи: разведка, контрразведка, информационно-аналитическая работа, борьба с терроризмом. Что касается борьбы с преступностью, то, на мой взгляд, нам незачем за это браться. Это могло бы делать МВД. Зато нам следовало бы заниматься внутренней политической разведкой. Думаю, пройдет период кокетливых полупризнаний, и нам прямо скажут: как и в других государствах, нужно следить за политической температурой в обществе, знать, в каких слоях общества назревают настроения в пользу насильственного свержения правящих структур, изменения конституционного строя.

— А что делает ваша агентура?

— Агентура фактически заброшена, или, скажем так, законсервирована.

— Как вы себя чувствуете на заседаниях, усаживаясь за стол вместе с людьми, которые лет двадцать прослужили в этом ведомстве?

— Я себя чувствую человеком, который понимает, о чем идет речь, и в состоянии изложить свою точку зрения. Со свойственной мне нескромностью должен заметить, что она часто разделяется другими.

— А вам не кажется, что здесь существует каста, которая пока вынуждена терпеть ваше присутствие, но на самом деле они предпочли бы поговорить без вас?

— То, что какие-то вопросы им хотелось бы обсудить без меня, это совершенно нормально. Но серьезного отчуждения я не замечаю.

— Вы не боитесь, что вам подставят ножку?

— Если бы мне хотели подставить ножку, вытолкнуть, давно уже могли бы это сделать.

— Вы считаете, что контролируете свое ведомство? Вы знаете, как настроены ваши подчиненные?

— Основные настроения мне известны. Если вы думаете, что люди, работающие здесь, были бесконечно преданы коммунистическому режиму, то вы ошибаетесь. Они были хорошо осведомлены. Многое видели, многое знали, многое понимали. Не надо представлять их идиотами, которые…

— Это вовсе не идиотизм. Это просто органическое или ведомственное неприятие свободомыслия.

— Такие люди есть. Мне приходится с ними сталкиваться.

— Вы стараетесь избавиться от них?

— Ни от кого я не пытаюсь избавиться. Можно было бы всех разогнать, как в семнадцатом, а потом опять набирать профессионалов. Мы пошли по другому пути: поставили перед теми же людьми новые задачи…

Разговор закончился. Дежурный адъютант глянул на меня и снял трубку телефона внутренней связи:

— Уведите арестованного…

Главная задача, которую ставили перед собой Бакатин и узкий круг его единомышленников, — сделать ведомство госбезопасности безопасным для общества, не меняя чекистский аппарат. Вероятно, они были слишком наивны.

Думали, что Бакатин пришел надолго, сулили ему бурную политическую карьеру. Вадима Викторовича тогда считали очень влиятельным политиком. Он был на виду, страна следила за каждым его шагом, газеты цитировали любое выступление.

Вадим Бакатин, придя в КГБ, отказался от присвоения очередного воинского звания — генерал-полковник — и остался генерал-лейтенантом (звание, полученное в министерстве внутренних дел), хотя на этой должности мог быстро стать генералом армии, что и делали его предшественники и преемники.

Но Бакатин продержался в КГБ очень недолго.

Как он сам говорил, пришел чужак в закрытую корпорацию. Подчиненные встретили его с трудно скрываемым раздражением.

Доктор исторических наук Вячеслав Алексеевич Никонов был помощником Бакатина в КГБ. Он вспоминает:

— Некоторые его приказы не выполнялись. Вообще в КГБ к людям со стороны относятся с большим недоверием. Кроме того, в КГБ не любят милицейских, а Бакатин был до этого министром внутренних дел. У чекистов было ощущение, что Бакатин на Лубянке не удержится, и уж слишком раскрываться перед ним они не хотели…

А еще он действовал крайне жестко, и его просто возненавидели. Как мне говорил один из его сотрудников, Бакатин — очень резкий человек, бесконечно требовательный и постоянно недовольный подчиненными. Он кричал на подчиненных, матерился, работать с ним было трудно. Ему можно было возразить, переубедить — никогда… Сам о себе он говорил: «У меня скверный характер». В интервью «Литературной газете» он признал: «Конечно, от обкома у меня осталась нетерпимость к другой точке зрения, неумение выслушать. Ну а грубость — это уже от стройки».

Грубых начальников в КГБ видали. Тут дело было в другом. Бакатин говорил: «Традиции чекизма надо искоренить, чекизм как идеология должен перестать существовать. Мы должны руководствоваться законом, а не идеологией». Можно представить себе, какую это вызывало реакцию в комитете.

Он очень невысоко оценил КГБ, чем, вероятно, сильно обидел его сотрудников: «Я раньше всегда удивлялся, что Крючкову на любую сессию или совещание чемоданами тащили бумаги и он сидел и что-то такое с ними делал… Когда я сам увидел эти бумаги, то с удивлением обнаружил, что почти все эти бумаги пустые, то, что нормальный человек мог узнать еще день назад из газет».

Вячеслав Никонов:

— Бакатин изумился тому, какое количество ненужных бумаг ему идет. Поступало много рутинной информации. Значительная часть донесений разведки содержала в себе реакцию Запада на те или иные выступления советских лидеров или западные оценки происходящего у нас внутри страны. Говорить о том, что на стол председателя КГБ стекалась сверхценная информация, не приходилось…

Зато КГБ преуспел в другом. В интервью немецкому журналу «Штерн» Бакатин говорил: «То, что наша экономика сегодня истощена и почти разрушена в результате неуклонной гонки вооружений, объясняется информационной политикой секретных служб. Они всегда утверждали, что мы отстаем в военном отношении…»

Бакатин говорил мне, что он думает о КГБ:

— В контрразведке тогда шли бесконечные дискуссии о чекизме и чекистских традициях. Плюс ведомственные склоки. И при этом не могли понять, что деятели ГКЧП сами все развалили. Разве может спецслужба так плохо спланировать даже путч? КГБ все проморгал — государство развалилось, а они не заметили. КГБ и не спецслужба вовсе. Потом, когда чеченская война началась, чекистов ругали: Дудаева поймать не могут! Да они не приучены ловить, не готовы к такой работе, какой профессиональные спецслужбы должны заниматься. Их работа была следить, что какой профессор где говорит. Или гадить ЦРУ в какой-нибудь африканской стране…

Чекисты возненавидели Бакатина после знаменитой истории с американским посольством.

В реальности скандал разгорелся задолго до назначения Бакатина в КГБ — в августе 1985 года, когда американцы заявили, что строящееся в Москве новое здание посольства Соединенных Штатов нашпиговано подслушивающими устройствами.

В почти готовом здании были прекращены все работы. Советских рабочих, которые ударно трудились на американской стройке, изгнали с территории посольства.

Американская служба безопасности выяснила, что советские мастера начинили стены таким количеством подслушивающих устройств, что здание превратилось в один большой микрофон. Сенат США пришел к выводу, что «это самая масштабная, самая сложная и умело проведенная разведывательная операция в истории». Эту операцию следовало бы назвать и самой бессмысленной, поскольку деньги были потрачены зря…

Посольство Соединенных Штатов давно нуждалось в улучшении жилищных условий. Советское посольство в Вашингтоне тоже жаждало того же. Беседы о новом здании американцы начали вести с советскими чиновниками еще в 60-х годах. Решение было принято при президенте Ричарде Никсоне, который дважды приезжал в Москву и провозгласил вместе с Брежневым политику разрядки.

Для нового здания советского посольства нашли неплохое местечко в Вашингтоне. А американцы получили право расширить свой городок. Смету на строительство составили в 72 миллиона долларов. За шесть лет успели израсходовать 23 миллиона. Строительство началось в конце 1979 года. Операция КГБ СССР по оснащению нового здания посольства подслушивающей системой — тремя годами ранее, в 1976-м.

По взаимной договоренности несущие конструкции, стены, перекрытия сооружались из местных материалов. Облицовочные материалы и все, что необходимо для внутренней отделки, а также лифты, электрооборудование, оконные стекла и рамы американцы доставили с родины. Строили здание в основном советские рабочие, хотя некоторые специалисты и предупреждали правительство США, что это опасно.

Но государственный департамент торопился с завершением строительства. Всего несколько офицеров безопасности следили за рабочими и проверяли строительные материалы. Американские спецслужбы высокомерно полагали, что сумеют легко обнаружить и демонтировать все подслушивающие устройства. Они недооценили научно-технический уровень советских коллег.

Большая часть подслушивающих устройств, как выяснилось позднее, была вмонтирована в бетонные плиты еще на заводе. КГБ использовал технику, которой не было у США. В стенах здания находились микрофоны такой чувствительности, что они записывали даже шепот. Советские агенты умудрились встроить подслушивающие устройства и в пишущие машинки, чтобы можно было расшифровать их дробь и понять, какой текст печатается.

Американцы смиренно признали, что российские спецслужбы на этом направлении обставили и европейцев, и самих американцев. «В искусстве подслушивания русские обошли всех», — утверждали американцы.

Советская спецтехника была снабжена собственным источником энергии, что позволяло электронике передавать каждое слово, произнесенное в здании посольства. Батареи, которые обеспечивали работу подслушивающих устройств, в основном уже истощились. Впрочем, говорили, что некоторые из них будут работать и в XXI веке.

Американские контрразведчики пришли к выводу, что практически невозможно избавить здание от подслушивающих устройств. Президент Рональд Рейган рекомендовал снести здание и построить новое. Но американские конгрессмены и сенаторы пришли к выводу, что США это не по карману.

В декабре 1991 года Вадим Бакатин сделал шаг, казавшийся немыслимым: передал американцам «техническую документацию средств специальной техники для съема информации».

Бакатин считал, что это докажет готовность Москвы к партнерству с Соединенными Штатами. Он объяснил, что 95 процентов всей подслушивающей системы американцы уже выявили сами. Он принял это решение не в одиночку, а спросив мнение технических подразделений КГБ.

Бакатин написал письмо президенту СССР. Горбачев наложил резолюцию: «Решите этот вопрос совместно с Панкиным».

И министр иностранных дел СССР Борис Дмитриевич Панкин, и сменивший его в ноябре 1991 года Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе, и министр иностранных дел России Андрей Владимирович Козырев — все были «за».

Бакатин на всякий случай позвонил еще и Ельцину. Тот сказал:

— Действуйте.

Но телефонный разговор к делу не подошьешь. Тут Бакатин допустил ошибку. Санкцию двух президентов он получил, а оправдательным документом не обзавелся, поэтому время от времени его вызывали в прокуратуру: есть люди, вознамерившиеся во что бы то ни стало наказать Бакатина… Рвение прокуратуры несколько сдерживал Юрий Скуратов, который был у Бакатина в КГБ советником. Перед уходом из прокуратуры Скуратов прекратил уголовное дело против Бакатина…

Но самое удивительное состояло в том, что американцы не поверили в искренность Вадима Бакатина. Они априори исходили из того, что всю правду им конечно же не скажут.

Десять лет продолжались слушания в конгрессе, готовились экспертные заключения, заседали правительственные ведомства. Это стоило десятков миллионов долларов. Столько же ушло на поддержание незавершенного строительства в порядке и на выяснение, сколько же в здании «жучков».

Учитывая соображения безопасности и финансовые проблемы, государственный департамент решил сохранить недостроенное здание посольства США — грандиозный памятник находчивости советских спецслужб и высокомерию американских. Здание не снесли, а достроили. Перестройка обошлась в 240 миллионов долларов. Это в четыре раза дороже первоначальной стоимости, но забота о безопасности требует жертв.

Когда в Вашингтоне наконец решили судьбу пустого и мрачного здания из красного кирпича, которое столько лет стоит в центре Москвы без всякого толка, я спросил в пресс-службе посольства, нельзя ли побывать на заброшенной стройке. Это было поздней весной 1996 года. Мне разрешили, но приставили ко мне мило улыбавшуюся хрупкую барышню с большим револьвером в черной кобуре.

Она провела меня вокруг здания, бдительно следя за тем, чтобы я не переступил через невидимую черту: подходить близко к зданию иностранцам запрещалось. Барышня состояла во внутренней охране посольства, которую несет секретная служба США, подчиняющаяся по традиции министерству финансов и охраняющая президента и других высокопоставленных лиц.

Я поинтересовался потом в пресс-службе посольства, действительно ли милая барышня принадлежит к оперативному составу или она все же работает с бумагами, а револьвер носит по обязанности. В пресс-службе мне сообщили, что в обычные дни барышня не расстается с любимым автоматом, который на сей раз оставила в сейфе, чтобы меня не испугать.

На задворках заброшенного здания играли дети сотрудников посольства, молодые мамаши прогуливались с колясками. Все как и в любом другом московском дворе, только чисто и никто ни на кого не кричит.

На пыльных стеклах заброшенного здания крупными буквами было написано: «Боже, благослови Америку». Много лет к зданию никто не прикасался — за исключением американских контрразведчиков, которые с помощью радиоизотопных томографов с кобальтовой пушкой изучали новейшие образцы советской подслушивающей техники.

Вашингтонская архитектурная фирма предложила подходящий проект. Рабочие ободрали фасад, снесли два верхних этажа и надстроили четыре новых, уже свободных от подслушивающих устройств. Здание стало десятиэтажным — на два этажа выше, чем предполагалось первоначальным проектом.

На верхних этажах гарантируется полная секретность переговоров. Там и разместились кабинеты посла и других старших дипломатов. Нижние этажи сохранились, а с ними, видимо, и подслушивающие устройства, но на этих этажах ничего секретного не обсуждают.

Российских рабочих на сей раз не позвали и российскими строительными материалами тоже не воспользовались. Переделывали здание американцы, получившие специальный допуск к сведениям высшей категории секретности, то есть абсолютно благонадежные, и только из американских же строительных материалов, которые тоже проверены специалистами. Все, что понадобилось для посольства, включая строительные механизмы, доставлялось в Россию морем.

Российские и московские власти согласились на перестройку здания в соответствии со специальным соглашением, которое было подписано в 1992 году. Поэтому данные о строительстве не были предоставлены, как это делается обычно, московским архитекторам. Государственный департамент держит в секрете поэтажный план здания.

Американцы не сомневаются, что российская контрразведка тщательно изучила проект перестройки посольского здания и ищет пути проникновения внутрь, чтобы запустить туда «жучки» нового поколения: ведь за прошедшие годы подслушивающие устройства стали еще чувствительнее и миниатюрнее.

Они уверены также и в том, что в старой православной церкви на противоположной стороне улицы разместился «обслуживающий» посольство пост российской контрразведки.

Таким образом, руководителям российского правительства сменили вид из окна. Из Белого дома они теперь любуются новеньким зданием американского посольства. Правда, вполне возможно, что они сталкиваются с не менее внимательными взглядами американских дипломатов, которые, правда, уверяли меня, что намерены любоваться исключительно привольным столичным видом и Москвой-рекой.

Бакатина из-за этой истории его бывшие подчиненные называют предателем. Вадим Бакатин говорил мне, что не сожалеет о передаче информации о посольстве американцам: это был правильный шаг. Но он признает, что был, пожалуй, наивен в отношении Запада, смотрел на мир через розовые очки.

Став председателем КГБ, Бакатин видел, что надо ладить с республиками. В интервью, опубликованном в газете «Труд», он говорил: «Мы станем чем-то вроде агентства, которое обслуживает интересы всех республик, пожелающих войти в Союз».

28 ноября 1991 года президент Горбачев подписал один из последних своих указов — «Об утверждении Временного положения о Межреспубликанской службе безопасности».

Службу возглавил Вадим Бакатин. В коллегию МСБ вошли руководители КГБ союзных республик, с каждой из которых был заключен договор о сотрудничестве. Бакатин должен был координировать деятельность органов госбезопасности союзных республик и заняться борьбой с наиболее опасными видами экономических преступлений. Межреспубликанская служба безопасности должна была стать чем-то вроде американского ФБР.

Вадим Бакатин возглавлял комитет с 23 августа. 3 декабря 1991 года КГБ прекратил свое существование. В этот день Верховный Совет СССР принял закон «О реорганизации органов государственной безопасности», а Горбачев сразу же его подписал.

Этот закон формально упразднял КГБ СССР и подтверждал создание на его базе двух ведомств — Межреспубликанской службы безопасности (Бакатин) и Центральной службы разведки СССР (Примаков).

Но союзные законы и указы Горбачева уже не имели практического значения, а через несколько дней после встречи в Беловежской Пуще президентов России — Бориса Ельцина, Украины — Леонида Кравчука и председателя Верховного Совета Белоруссии Станислава Шушкевича утратили и юридический смысл.

8 декабря в Беловежской Пуще Ельцин, Кравчук и Шушкевич подписали соглашение о создании Содружества независимых государств, и нужда в Межреспубликанской службе безопасности тоже исчезла. Каждая республика обзаводилась собственной специальной службой.

Я спросил Вячеслава Никонова:

— Бакатин знал, что готовится встреча в Беловежской Пуще?

— Он знал о подготовке беловежского соглашения. У Ельцина и его команды были большие опасения, что КГБ постарается в последний момент каким-то образом сорвать встречу. К Бакатину приходили эмиссары, чтобы удостовериться, что он не попытается арестовать Ельцина, Кравчука и Шушкевича в Беловежской Пуще.

— А такая мысль возникала на Лубянке?

— В тот период было очевидно, что реальная власть уже принадлежит не союзным структурам, а республикам. Попытка арестовать Ельцина, Кравчука и Шушкевича могла бы закончиться самым чудовищным образом…

Ельцин и его окружение тревожились: не попытается ли Горбачев в последний момент сохранить власть силой?

Министр внутренних дел Виктор Баранников был человеком Ельцина. Министр обороны маршал Евгений Шапошников поспешил присягнуть Ельцину на верность. А как себя поведут руководители спецслужб Бакатин и Примаков, это беспокоило российскую власть.

9 декабря 1991 года Примакова без объяснения причин попросили приехать из Ясенева на Лубянку. В кабинете Бакатина глава российской госбезопасности Виктор Иваненко передал им обоим пожелание российского правительства быть благоразумными, то есть не сопротивляться неизбежному распаду Советского Союза и переходу власти к Ельцину.

Но после Беловежской Пущи Ельцин все же избегал встречи с Горбачевым. Михаил Сергеевич рассказывал своему пресс-секретарю Андрею Грачеву:

— Ельцин перезвонил и сказал, что опасается за свою безопасность. Боится, что его здесь арестуют. Я ему сказал: «Ты что, с ума сошел?» Он говорит: «Может, не я, а кто-то еще…»

После путча местные органы госбезопасности фактически подчинялись КГБ РСФСР.

Российский республиканский комитет госбезопасности появился 6 мая 1991 года, когда председатель КГБ Крючков и председатель Верховного Совета РСФСР России Ельцин подписали совместный протокол. Крючков говорил тогда: «Отсутствие КГБ РСФСР не соответствовало системе федеративного устройства нашего государства, и в новых условиях его создание отвечает объективным потребностям нашего общества».

Первым председателем российского КГБ стал произведенный в генералы Виктор Валентинович Иваненко, до этого заместитель начальника инспекторского управления КГБ СССР.

Он принадлежал к молодому поколению чекистов, которые не хотели столкновения с российской властью, не хотели бороться с собственным народом. Виктор Иваненко рассказывал:

— Ельцину нужен был «троянский конь» на Лубянке, чтобы парализовывать работу КГБ против российского руководства. А Крючков хотел затеять игру с Ельциным и получать какую-то информацию из его окружения…

Виктору Иваненко вручили новое удостоверение, подписанное Крючковым. Ему выделили несколько кабинетов и восемь подчиненных, и он приступил к формированию КГБ РСФСР. Но после того, как Иваненко высказался за департизацию органов госбезопасности, он превратился на Лубянке в парию.

Республиканский комитет существовал только на бумаге. В комитете состояло несколько десятков человек, никакой власти у них не было, все областные управления по-прежнему подчинялись союзному КГБ.

Ельцин предложил Крючкову провести всероссийское совещание представителей территориальных органов КГБ. Крючков согласился. Совещание состоялось в июле 1991 года. С докладом выступил Иваненко. Он вспоминает:

— Многие выступавшие поддержали создание КГБ РСФСР. Они говорили, что надо сотрудничать, надо заниматься профессиональными заботами, а не играть в политические игры. Но на Лубянке я и мои сотрудники были в изоляции, поэтому мы не смогли ничего узнать о готовящемся путче.

4 сентября Бакатин издал приказ, которым передал российскому комитету все областные и краевые управления КГБ по России.

За собой Бакатин оставил координацию работы республиканских комитетов.

Президент России Борис Ельцин 26 ноября подписал Указ о образовании КГБ РСФСР в Агентство федеральной безопасности России. Его возглавил Иваненко. Ему достались все наиболее жизнеспособные подразделения КГБ, включая службу наружного наблк дения и управление оперативной техники.

Но Ельцин все же относился к Иваненко с недоверием. И в окружении президента России были очевидные фавориты, которые штыки встретили чужака.

Виктор Иваненко:

— Министр внутренних дел Виктор Павлович Баранников внушал президенту: «Органы КГБ против вас работали, а милиция это ваша опора». В этой ситуации я был обречен на неуспех. Сначала Борис Николаевич принимал меня с докладом каждую неделю. Потом пробиваться к президенту стало труднее. Когда возникла проблема Чечни, я три дня не мог связаться с Ельциным по ВЧ: он отдыхал в Сочи, меня не соединяли…

В январе 1992 года Борис Ельцин подписал Указ об образована Министерства безопасности Российской Федерации на базе упраздняемых Агентства федеральной безопасности РСФСР и Межреспубликанской службы безопасности. Министром безопасности стал Виктор Павлович Баранников. Виктору Иваненко пришлось уйти.

А судьба Бакатина решилась месяцем раньше.

23 декабря Ельцин в последний раз пригласил к себе Бакатина Желая подсластить пилюлю, предложил последнему председатели КГБ дипломатическую работу. Сказал:

— Выбирай себе место. Кроме Америки.

Бакатин ответил, что ему надо разобраться, подумать, неудобно из команды Горбачева сразу перескакивать в команду Ельцина. Борис Николаевич пожал плечами: была бы честь предложена…

24 декабря Бакатин собрал вещи и покинул Лубянку за день до отставки Горбачева. Политическая карьера Вадима Бакатина закончилась. Он руководил КГБ сто семь дней, меньше, чем Федорчук. К облегчению чекистов, правительство отправило его на пенсию в пятьдесят пять лет. Чекисты не оценили того, что в реальности Бакатин спас все, что можно было спасти в тот момент, когда общество требовало снести Лубянку. Органы госбезопасности сохранились.

В августе 1992 года Бакатин через своего преемника Баранникова обратился к Ельцину с просьбой подыскать ему работу. Ответа не последовало.

Вадим Викторович Бакатин мог бы остаться в политике. Но он слишком гордый человек. Не смог переломить себя и попроситься на прием. Ждал, когда, условно говоря, придут и поклонятся в ножки: приди, батюшка, выручи нас. Никто не пришел. Но Бакатин принадлежит к числу людей, которые стараются не сожалеть о том, что сделано.